Депрессия

      Депрессии не было раньше. Так говорит народ. И Костя кивает болванчиком, смеясь от глупости слов. Когда он мужал, это слово было не в моде. Но Костя знал, что такое депрессия. Видел, как она выглядит.       У депрессии было Тимы лицо: тусклое, серое, и глаза… печально-пустые, словно вот-вот их выплачет. Это было примерно в две тыщи седьмом. Точнее, к году тому его уже полностью съела хандра. Он курил, словно в последний раз, и пил очень много чая — без сахара. К алкоголю его не клонило, но только при Косте — бог его знает, что было там без. Тима спал за кулисами на спектаклях, спал в гримерке в преддверии съемок, и когда в выходные Костя стучался к нему на порог, то встречал его заспанный мятый лик вместо привычной и мягкой улыбки. Но только на миг. Тима давил из себя счастье и радость: ибо то было правдой где-то внутри и давно, но боялся, что Костя уйдет, заподозрив обратное, ведь усталость от жизни этой прискорбно сверкала в лице. И Костю трясло. С того, что никак не помочь; с того, что сам Тима ему не расскажет… он казался сейчас худее обычного, и впадины под глазами темнели все с каждым днем.       — Я неделю уже не сплю, — Тимофей опустился напротив на кухонную кушетку и зажевал взглядом кружку, дымящую паром крепкого черного чая.       Костя сощурился чуть.       — Ты же недавно вот спал как убитый всегда и повсюду?       — Бессонница, Кость. Неделя уже, — он старался сберечь покой в голосе, но дрожащие пальцы, что облепили посуду, выдавали нервозность возни. — Я по четыре часа… от силы. Лежу на кровати и тупа палю в потолок. Но эти часы… я может не сплю их даже. Меня словно в воду всю ночь окунают: пока я дышу — я не сплю.       Костю прошибла стынь. Он вперился взглядом напротив в чужую боль и не мог повернуть языком. Вот оно, настоящее. За счастьем наигранным, за вкусом ко жизни сладкой. Серый и нервный ком из тоски и печали, ввернувший в себя былую свободу души.       — У меня вот тут, — Тима легко постучал пятерней по сердцу. — Как будто жрет меня кто-то. И непонятно, за что, — усмехнулся лукаво, отпивая глоток.       Он отменился в паре проектов, в других пролетел не без помощи. За театр схватился белыми тонкими пальцами как утопающий за солому, но и там прикипело негусто. Тима и правда тонул. Погружался в себя с каждым днем, так что свет за сетчаткой слеп, не доставая до окон. Нахлебался с избытком чувств, что не чувствовал ничего. Кроме грусти с тревогой.       — Прости, я… забудь, — Тима смутился молчанию, засуетился на месте. Встал, упершись бедром об обеденный стол. Тут же уселся обратно. Застучал коротким ногтем по ободу кружки и вдруг обжегся касанием о чужую ладонь.       Костя накрыл его бледную стылую руку горячей своей. Подождал, когда Тима подымет взгляд, чтобы в нем задержаться, и так невовремя сдавился всеми словами мира, застрявшими в глотке, не понимая, с каких вступить.       — Послушай… — начал слегка громковато — спугнул сам себя.       Тимофей еле дрогнул, зенки затикали в очертаниях чужой головы и застыли на подбородке. Не любил смотреть долго в глаза. Не умел. Оно было чем-то интимным, элитным, неловким. Даже в кадре, когда было «надо» — не мог. Сейчас-то подавно. Костя уставился — тоже — на стол, прожевал в передних резцах свои губы.       — Тюнь, я не знаю, что это, — он постукал легонько кончиком пальца по краю ладони чужой; вся ситуация уж кренилась в апогей дискомфорта, и Косте пришлось поскорее продолжить. — Твоя эта… которая жрет тебя изнутри, — пропорол ерунду. — Но я видел, что что-то с тобой не так. Знал. А ты же заладил, что все хорошо… В общем, — он убрал свои руки прочь и следом поморщился. — Просто знай, что я всегда рядом.       Тима сверкнул зрачками в чужое лицо, и глаза окатились волной облегчения. Он почему не рассказывал ничего: боялся, что Костя уйдет. Что проблемы его — Тимины — полная ерунда, он ведь даже причину найти не смог.       Но Костя остался. Костя наигранно улыбнулся, скрывая свое беспокойство в душе. Костя сказал, что все будет — он знает — все будет нормально. И Тиме гулять надо больше, и чая поменьше пить.       — А в чае твоем кофеина-то сколько, ты знал?       — В тебе тоже.       Он усмехнулся в чашку черного кофе. И правда.