притчи 22:6

      — Потёрто выглядишь, малыш.       За барной стойкой возвышается великая фигура бармена, пока тот что-то усердно взбалтывает, но не смешивает. Кажется, что его руки делают это уже на автомате, пока он сам обращается к комично маленькому мальчику, сидящему на высоком стульчике, понурив свой курносый носик.       Перья его крылышек тут же дёргаются, когда уши улавливают знаковый голос, и вот он уже поднимает блестящие глаза. Галлахеру они всегда напоминали какое-то пиво, которое в Пенаконии никто никогда не осмеливался заказывать. Слишком просто. Досадно, конечно, ведь и оно бывает лучше любого пошлого коктейля, который могут попросить в баре отеля.       — Что случилось? Ну давай, расскажи старому псу, кто тебя там обидел. Птички-оригами поклевали небось, да? Ты посмотри, аж нимб украли! – мальчишка перепуганно тянет пухлые ручки к своей макушке и, нащупав там золотистый нимб, тут же облегчённо выдыхает. Со стороны мужчины раздаётся низкий смех, а мальчик дует губы.       Развеселить маленького гостя не вышло. Как только Галлахер замолчал, тот снова потупил взгляд и не вымолвил ни словечка. Не ребёнок, а истинный партизан.       Появляется веское желание поинтересоваться, в кого Гавриил такой молчун, ведь что Воскресенье о своих грёзах и их чудесных эффектах на человека не затыкается, что старый пёс почесать языком не брезгует. Карьера Зарянки таки вообще без конца рот открывать, и что это получается, малыш решил за весь свой род отмолчаться?       — Ты же знаешь, что твою проблему не решить, если ты продолжишь так молчать, – руки опускают шейкер на стойку весьма утвердительно, чтобы Гавриил подпрыгнул и вновь посмотрел на него своими большими, грустными глазами.       Глупое имя. Надо было назвать его «Невдуплёныш».       — А я правда… бесполезный? – голос юного галовианца дрожит, и он старается обнять себя собственными руками.       А вот это уже интересно.       Густые брови мужчина хмурит, скрещивает требовательно руки на груди и выпячивает широкую грудную клетку, топнув слегка ногой. Он дряхлый, но не слепой. Его вина заключается в том, что он списывал вечную отстранённость Гавриила от своей семьи и его привычку проводить больше времени в полном одиночестве где-то на улицах Грёз его всегда смущала. Смущала, но не беспокоила.       О детях он мало знает. Мишенька вон тоже одиночка, но у него же есть его этот Часик, которого он так сильно лелеет! У Гавриила вот такой связи ни с каким существом, будь даже выдуманным, завязать, к большому сожалению, не получилось.       Ну, кроме своего отца. Но стыдно как-то, когда тебе всего пять лет, а твой лучший друг – неопрятный бармен и детектив на пол шишки. Он даже с братом родным не так близок, а это – слишком странно. Тот же Воскресенье имеет великую эмоциональную связь с Зарянкой, интимную и неповторимую. А у мальчика нет никого. Словно он родился один такой во всём мире, без родителей и любви.       Но похоже, настало время, когда пора брать ответственность за свои поступки минутной слабости.       Галлахер опирается о столешницу, вцепившись огрубевшими пальцами в неё и наклонившись достаточно хорошо, чтобы заиметь возможность разглядеть каждую пору на лице маленького галовианца. Спасибо, что тот хотя бы не убегает, как любит это делать. Да и сидит на видном месте, а не где-нибудь на верхней полке старинного шкафа, зарывшись в документы.       — Кто тебе это сказал? – Гончая гневно не звучит, хоть его тело так и говорит о том, что в скором времени он начнёт кусаться. Может даже насмерть.       — Дедушка сказал, что я – проявление милосердия Гармонии… Это значит, что я бесполезный, да? Меня же, получается, просто пожалели… – в детских глазах столько непонимания и искренности, что и не верится, что такое вот чудо наивное посмело уродиться в этом грешном столпотворении.       Это – страна тех, кто потопил фортуну на родине, и желая получить хоть что-то, решил отправиться сюда, предварительно пойдя на особые жертвы.       Галлахер это знает. Они с Воскресеньем в этом вопросе похожи – им обоим изливают душу те, кому не с кем поговорить. Только к нему приходят обычно за горьким пойлом, а к тому – за просветлением. Правда чаще всего, все дороги ведут в забытый Шипе бар.       А Гавриил… Гавриил должен был родиться где-нибудь подальше отсюда. Там, где солнце действительно светит, и где ему не надо драться с родным братом за возможность быть любимым. И всё это из-за того, что его окрестили слабым? Как низко со стороны тех, кто ведает о себе в лучшем свете.

***

      — Серафим, прошу тебя, не ёрзай.       Зубчики деревянной расчёски приходятся по серым волосам, переходящие в чудный отлив синевы. Те легко поддаются, не доставая особых недовольств или болей, а сам процесс в какой-то мере убаюкивает их обоих, сидящих в непозволительно большой детской.       Несмотря на открытые окна, Воскресенью слишком душно. Вдали слышно пение одинокой голубки.       После слов старшего галовианца, над ними кружит тишина, и никто не осмеливается обронить ни слова. Серафиму, скорее всего, стыдно. Воскресенью просто не о чем говорить, а тратить силы на бесполезный трепет он нужным не считает. Зачем портить столь чудотворный момент, наполненный семейным счастьем?       Когда его длинные пальцы проходят сквозь родные локоны, перед глазами вырисовываются силуэты Зарянки и их матери, что часто расчёсывала волосы маленькой кудеснице, а та пела своим чудным голоском песни, как те самые голуби, что ютились в гнёздах на ветках, меж пышных почек.       Как легка и беззаботна была их жизнь до бедствия, думает Воскресенье, а ладонь сжимает рукоять расчёски увереннее, словно прошлое – отправляющая его думки миазма.       Нет. Момент портить ни в коем случае нельзя. Разве не прекрасно то, как Серафим опускает голову, не двигаясь с места, застыв собачьей статуэткой и покорно устремив свой взор вниз? Он наверняка закрыл свои пылающие очи, подчиняясь воле Порядка и не смея спорить с собственной матерью. То и правильно. У них в любом случае нет никого, кроме друг друга.       В небе может быть только одно солнце, а тому положена своя луна, так и они танцуют в вальсе, представая перед Эной в лучах софитов, даря ей всё, что у них только есть из душевного. Более в эту картину никто не впишется. Иначе та сделается гротескной.       Вот только почему-то, золотые глаза цепляются за плюшевого щенка, оставленного небрежным образом на полу. Какая наглость. У Воскресенья даже дыхание спирает, и все мысли сбиваются в кучу, когда в его чудесном хоре начинается какая-то какофония.       — Ты забыл убрать игрушки, птенчик мой? – вкрадчивым голосом спрашивает вдруг он, наклоняя тонкие губы к уху Серафима, отчего тот поджимает белёсые крылышки.       — Нет, матушка, – он отвечает ровно, но его тону присуща детская дрожь. Воскресенье не хочет быть для него тираном, а потому откладывает расчёску и пальцами аккуратно касается его плеча, ласково сжимая и улыбаясь.       Под кожей возникает неприятное желание залезть мальчику в голову. Галовианец его старается в себе подавить.       — А кто тогда забыл прелестного мистера Медведя, мой голубчик? Кто заставил его мёрзнуть на этом холодном полу, вдали от своей семьи в полном одиночестве? – веки Серафим всё же приподнимает, когда чувствует, как голос матери доносится до него всё ближе, — Неужели мистер Медведь совершил что-то поистине постыдное, что он просто обязан покаяться в своих грехах и понести наказание, дабы не нарушать более покоя Семьи?       Воскресенье не понимает, в какой момент он переходит ненарисованную детскими мелками черту, удаётся лишь опомниться и остановиться тогда, когда влажная слеза робко протекает вниз, а крылышки сына вдруг опускаются, даже нимб как-то тревожно дёргается. Сердце обливается кровью, руки инстинктивно и по-матерински укрывают его от мира сего, как укрывала мать их от угрозы.       Каково несчастье, что самая большая угроза для Серафима – его мать.