Инциденты

      Бутхил морозил Аргенти уже… Бутхил не мог сразу вспомнить, когда они там познакомились, но морозил он его с самого начала. Аргенти вскоре после знакомства сделал несколько жестов, которые были недвусмысленны, а Бутхил поморщился на каждый и честно сказал, что ему ничего не светит. Аргенти принял это и всё равно был рядом. Бутхил чувствовал себя странно с этим, в конце концов, держать во френзоне того, кто сразу честно заявил о намерениях (ну, намекнул), как минимум, неприлично. Но Бутхил не настаивал, Аргенти мог бросить его, когда захочет. Если захочет.       В отрыве от романтических отношений Аргенти Бутхилу нравился: он всегда был на позитиве и всегда был рядом. Не физически, Бутхил предпочитал одиночество, но всегда на связи. У Аргенти был ворох интересных историй и инициатив, и он время от времени тащил Бутхила на благотворительные акции и прочие социально значимые мероприятия. Бутхил был благодарен, ему это было важно: ему самому было лень искать и разбираться, он просто пересылал деньги в одни и те же фонды каждый месяц, но готов был на большее. И Аргенти всегда готов был предложить тысячу и одну идею. Аргенти был солнцем, и он освещал всё и всех вокруг, просто находясь рядом, сам Бутхил так не умел. И хотя он тоже старался держаться на позитиве, ему была свойственна хандра. А Аргенти словно никогда не грустил, хотя у него столько дерьма было в жизни…       Бутхил задумывался о том, чтобы перестать быть жопой и предложить Аргенти встречаться, уже много-много раз. И каждый раз, когда Бутхил пытался это представить, что-то не вставало на нужные места в его воображении. Что-то было не так. Может, всё дело в том, как выглядели их отношения.       Аргенти вился вокруг, как верный взволнованный пёс, полный энергии, он был громким и настойчивым, а Бутхилу было слишком много внимания. Бутхил ради разнообразия набрал кого-то ещё, когда ему было хуёво: когда он потерял билеты на поезд, остался без денег, напился и очнулся чёрт знает где, не сумев вызвать такси. Бутхил не был прям алкашом, он жил обычную жизнь обычного человека, делал много полезных вещей, но иногда случались инциденты. И когда Бутхил понимал, что он в говне, а другие люди не справляются с тем, чтобы быстро и просто ему помочь, он набирал Аргенти. Это всегда был Аргенти. Который мог купить новые билеты, перевести денег, вызвать такси или приехать забрать лично. Это было несколько раз, когда Аргенти доводил Бутхила до кровати и накрывал одеялом, стянув только ботинки, чтобы Бутхил ничего такого не подумал на утро (Аргенти сам признался). Никто не справлялся с тем, чтобы кого-то спасать, лучше, чем Аргенти. И Бутхил не хотел быть спасённым, правда не хотел, но как только его защита опускалась достаточно сильно, он набирал Аргенти. Рядом с Аргенти было легко расслабиться, потому что на него можно было положиться: если он рядом, с тобой точно ничего плохого не случится. Бутхилу это чувство было часто дороже гордости, честности и последовательности.       И вот, в конце концов, после очередного инцидента Бутхил лежал на больничных простынях в общей палате на двенадцать человек. Было много странных звуков, его ужасно тошнило, и под ногами было неприятное ощущение мокрой ткани. Он надеялся со всей силы, он почти молился, чтобы он не обоссался, пока был в отключке. Когда Аргенти появился в дверном проёме, Бутхил не удивился, он только закатил глаза. Аргенти со своей мягкой улыбкой подошёл к койке Бутхила и посмотрел на него с грустью в глазах. Тогда Бутхил почувствовал страх.       — Что случилось? — Он спросил, с трудом ворочая языком. — Я скоро откинусь?       Аргенти легко погладил его по руке.       — Нет, ты поправишься. Но тебе очень настойчиво рекомендуют остаться на время в отделении для зависимых. — Повисла тяжёлая долгая пауза. Потом Аргенти продолжил. — И честно говоря, дорогой друг, я склонен согласиться с этой идеей. Мне не в тягость позаботиться о тебе, но посмотри, куда это привело. — Потом ещё одна пауза, ещё дольше, ещё неприятное. Бутхила уже мутило. — В ближайшем времени тебе проведут ряд неприятных процедур, но после ты быстро пойдёшь на поправку. Так мне сказали врачи.       — Что за процедуры? — Бутхил поморщился. Аргенти смущённо отвёл взгляд.       — Знаешь, все эти трубки с камерами, промывание желудка, капельницы и прочее…       Тут уже жидкость, до этого с трудом державшаяся внутри Бутхила, попросилась наружу, и он не нашёл ничего, куда можно было бы это спустить, успел только оттолкнуть Аргенти. Бутхилу никогда в жизни не было так стыдно. Он смотрел на густоватую жидкость на полу и с нарастающей тревогой спросил:       — Это что, блядь, кровь?       — Боюсь, что так, — согласился Аргенти. — Позволь мне позаботиться об этом…       Он положил уродливое металлическое ведёрко на койку рядом с Бутхилом и вышел из палаты, чтобы вернуться через пару минут с уборщицей. Та, поворчав, открыла форточку и велела всем держать свои жидкости внутри. Кто-то бросил ругательство в ответ, и Бутхил послал их нахуй. Нечего срываться на персонале.       Ему было так неловко, он мог сгореть от стыда прямо на этой койке, можно сразу увозить в морг. Аргенти ещё стоял рядом, проверяя, всё ли есть в доступности, и в конце концов, уточнил:       — Может, хочешь выпить немного воды?       Бутхил внимательно оценил его взглядом, и в его голове прояснилось. Никогда он не мыслил так ясно.       — Я справлюсь, — он обещал, — давай, уходи. Нечего тебе тут делать. Давай, тебе ещё на эту, как её блядь… Про животных… — Аргенти хотел возразить, но Бутхил твёрдо взял его за руку. — Ты не понял, Генти. Вали нахуй из этой больницы. Я впишусь в эту их программу или что там, и позвоню тебе, когда выйду, окей? Я не хочу видеть тебя здесь, тут только грязь. Давай, у тебя много полезных дел, созвонимся.       Решение согласиться и уйти далось Аргенти тяжело, но он обещал, что сам навестит Бутхила, когда его состояние улучшится, просил позвонить, если нужно будет что-то привезти или оплатить, или ещё как-то помочь, а Бутхил руку готов был дать на отсечение: будет помирать с голоду — не наберёт. Когда Аргенти вышел, посыпалась парочка комментариев в духе педики и чмошники, но Бутхилу было всё равно. Он даже не стал отвечать. Он закрыл глаза и пытался уснуть, не смотря на весь этот гам и мерзкие стоны одного из таких же пьяных, как он сам.       Потом началась череда унижений. Бутхил терпел это всё, потому что понимал, что сам виноват, и что в этот раз не может просто закрыть на это глаза. Он позволил вставить себе трубки в такие места, про которые неудобно было бы говорить, вытерпел несколько промываний, несколько болезненных капельниц, много неуместных комментариев от врачей, и всё это на фоне лютого похмелья. Когда девушка в лёгком халате за стойкой регистрации спросила, будет ли Бутхил подписывать бумаги на программу реабилитации, Бутхил только фыркнул. Но подписал. Его голова ещё была светлой, он понимал, что это нужно сделать. Не то чтобы он собирался ходить на анонимных алкоголиков, но ему нужно было что-то, чтобы вновь себя не закопать сразу, как выйдет из больницы. Его рвало кровью, несколько раз, разок даже в моче была кровь, медсёстры бегали вокруг него несколько раз в день, чтобы убедиться, что он не собирается выйти в окно или откинуться прямо в общем туалете. Бутхил это уважал. Пожалуй, даже ценил. И почему-то с врачами, медсёстрами, уборщицами и прочими он не чувствовал себя так поршиво и так легко, как с Аргенти.       Он почти передумал оставаться в программе, когда началась терапия. Беседы с мозгоправом, общие группы. Сколько же странной хуйни он делал и говорил в это время… И всё это было терпимо, пока не всплыло главное. От чего Бутхил убегал с того момента, как это случилось, что он не мог отпустить, что влияло на каждое его решение, если строго посмотреть. Женщина в халате со строгой причёской знала своё дело, она смогла выпотрошить Бутхила, обойти все эти его ужимки и шуточки, и грубость, и всё. Они подобрались к правде. К гибели его дочери. Его невинной малышки. Его радости и смысла, его любви, его безусловного счастья жизни. Бутхил признал это сразу: когда она умерла, он тоже умер, всё живое в нём перестало быть таким. Это не про изменения в характере или отношении к жизни, это о том, что он не позволял себе больше жить. Он не заслужил, он не должен был, он словно забрал у неё шанс, хотя это не имело ничего общего с реальностью. Он понимал, что не мог ничего поделать, что не смог бы её уберечь, что они бы умерли вместе, если бы он оказался дома раньше. И лучше бы было так, Бутхил не скрывал, сколько раз эта идея приходила ему в голову. И не скрывал, как вместо того, чтобы разрыдаться на полу, а потом полезть в петлю, он бил себя по лицу и шёл в бар, потому что он всё равно должен стараться ради неё. Если бы она ещё была жива, она бы не хотела, чтобы он так закончил. Это были такие тяжёлые разговоры, Бутхил затягивал сессии, он говорил всё это, отвечал на тонкие вопросы, и он рыдал, как младенец, не помня себя, он почти забыл, каково это.       Ещё через несколько сессий они заговорили про Аргенти. Про то, как Бутхил не подпускает его слишком близко, хотя ему с ним и комфортно. Про эту заботу Аргенти и то, как он освещает всё вокруг, и то, как Бутхил думает, что не заслуживает помощи, и всё равно ему звонит. Он ослаблен, когда выпьет, он меньше себя контролирует, он становится чуть более честным. И всегда звонит Аргенти в таком состоянии. Дело не в инцидентах как таковых, дело в помощи, внимании, контакте, чувстве надёжности, которое дарит Аргенти. Бутхил не может собрать свою жизнь по частям, а Аргенти… В нём как будто бы это есть: тяга к жизни, любовь к жизни, стремления, амбиции… Бутхил тянется к нему, потому что хочет так же. Не из зависти, а из восхищения. И он всё ждёт, что наблюдение за Аргенти его научит, как быть, но Бутхилу не помогает благотворительность и волонтёрство, социально значимая работа, помощь другим людям — ничего. Он пуст внутри, всё это не имеет смысла. Но Аргенти имеет. На этом моменте сессия остановилась. Они ещё двадцать минут просто сидели в тишине. Бутхил просто не мог раскручивать эту мысль дальше. Она застыла в таком виде в его голове, и он просто повторял её про себя, пока снова не пришёл к врачу, женщине со строгой причёской, которая знала, как вывести его из равновесия: Аргенти имел значение, в нём много смысла, в их отношениях, в их связи. Если поставить вопрос ребром, Бутхил считает, что Аргенти заслуживает не просто жизни, а счастливой жизни в достатке, в любви и заботе — самой лучшей жизни. Если выбирать, то Бутхила можно вообще стереть, что он рядом с Аргенти? Все эти мысли пытались раздавить Бутхила снова и снова, и он думал их на общих группах, на утреннем приёме витаминов, на вечерних прогулках и на личных терапевтических сессиях. Он не хотел признавать, что теперь всё вертелась вокруг Аргенти. Когда Бутхил пытался отшутиться на этот счёт, врач просто возвращала факты: «Это вы приняли решение отталкивать его лично. И также вы приняли решение говорить о нём здесь». И затем зачем-то добавила про то, что не осуждает и вообще не оценивает решения Бутхила, что её цель — помочь ему и поддержать его, и научить его, как помогать себе самому. Эта фраза снова его раздавила. И круг мучительных мыслей начался снова.       Бутхил это больше чувствовал, чем понимал: он не хотел помогать себе сам, он так устал, он уже был сыт собой по горло. Если он не готов был сесть за руль и въебаться в дерево, а он не был к этому готов, то он _должен_ был себе помогать. Он делал это каждый день: как-то себя поднимал с кровати, как-то заставлял что-то делать, работать, готовить, вот разговаривать с Аргенти. И всё это уже сидело у него в печёнках, он устал. Он так устал. Он больше не хотел полагаться только на себя. То есть, на самом деле, ему хотелось близости, ему нужен был этот человек рядом, который мог бы помогать, заботиться и любить. Вместе жить проще. Но как Бутхил мог себе это разрешить, позволить после того, как его семья умерла? Просто так взять и создать новую? Разве это не будет предательством?       Так почти к самому концу программы Бутхил осознал, что любит Аргенти. Это, на самом деле, было простой мыслью, проще, чем всё, что было до этого. Но это осознание не помогало, оно не давало ответов, что делать дальше. И Бутхил просил совета у женщины со строгой причёской, а та вежливо возвращала решение в руки Бутхила. Но добавляла, что жить жизнь мы можем вплоть до того момента, как умрём. Да, звучит очевидно, но… В этом что-то было. Решающее.       И вот настал этот день, когда Бутхил снова набрал Аргенти.       — Ты ещё хочешь прийти? — Он спросил, а Аргенти с улыбкой в голосе, конечно, согласился. Они встретились назавтра, и Бутхил чувствовал себя глупо и смущённо, словно ему снова было четырнадцать.       Бутхил смотрел на Аргенти в коридоре больницы, такого блистательного, слушал его голос, в упор не понимая смысл слов, и ничто не становилось проще. Наоборот. Слова застревали в горле.       В конце концов, Бутхил сказал:       — Я тебя не достоин.       Аргенти сделал такое искренне удивлённое лицо, Бутхилу стало ещё более неловко.       — Да, не смотри так. Я тут много об этом думал. Ты хороший человек, ты очень хороший человек. И как я с тобой обращаюсь?       Аргенти по-своему светло улыбнулся.       — Ах, дорогой друг, ты делаешь всё, что в твоих силах, и это прекрасно. Это меня вдохновляет!       Бутхил фыркнул. Вот ещё! Аргенти как всегда, всё ему красиво и замечательно… Тогда Бутхил решился. Он позвал Аргенти во внутренний двор, они сели на скамейку в тени, и Бутхил чистых полчаса рассказывал о семье, о дочке, о том, как ему без них тяжело, и как он чувствует себя виноватым, что продолжает жить. А Аргенти гладил его по руке и терпеливо слушал. После, когда Бутхил растёр слёзы и сопли по лицу рукавом, он повернулся к Аргенти и посмотрел на его полное сочувствия и сопереживания лицо. Он был полон светлой грусти, и он снова был рядом, и он не обронил, конечно, ни одного дурного слова, и, конечно, не осуждал Бутхила, в отличие от него самого.       — Ну, а ты? — Бутхил хлюпнул. — Что сделало тебя таким?       Аргенти смутился и какое-то время молча размышлял, примерялся. А потом рассказал, и у Бутхила волосы встали дыбом. У него ведь была дочь, ребёнок, чистейшее существо, не сделавшее в жизни ничего дурного. Поэтому когда Аргенти рассказал, что был ребёнком войны, что он в детстве видел только кровь, грязь, боль, отчаяние и ненависть, Бутхил даже отшатнулся. Он не хотел обидеть Аргенти, это просто было сильным потрясением. Это даже не укладывалось в голове. Вот этот Аргенти? Ангел во плоти? Никогда не обидит, никогда не предаст, всегда готов помочь любому, кого видит? Этот самый Аргенти? Рос в лишениях, бедности и насилии?       И потом на Бутхила стали накатывать волны побочных осознаний. Аргенти тоже был одинок. Он тоже пытался найти себе смысл, он всегда пытался найти себе смысл. Он старался изо всех сил, потому что это помогало ему жить. То, каким человеком он стал, и держит его на плаву. И, наконец, самое тяжёлое: он потерял всех. У него даже не было семьи, как таковой. Он — пример того, что было бы с его чудесной дочуркой, если бы вместо неё тогда умер Бутхил. Он прогонял этот сценарий столько раз в голове, представляя, как она живёт свою лучшую жизнь, и тут вдруг понял, что она тоже была бы несчастна, как он сам.       — Да уж, Генти, теперь понятно, почему нам хорошо вместе…       — Тебе хорошо со мной? — Аргенти уточнил в своей обычной нежной манере, и Бутхил, смутившись, промычал вместо ответа.       — Да уж… — Сказал Бутхил, когда вновь проплакался и снова растёр жидкости по лицу. Аргенти только улыбнулся и жестом предложил объятье. Бутхил упал на его плечо, как будто ждал этого с того дня, как они встретились. Он ещё не знал, куда приведут все эти мысли, осознания, терапия, отказ от алкоголя. Он не знал, предложит ли когда-нибудь Аргенти отношения, чтобы всё было по-настоящему, но он точно знал, что теперь всё у них будет иначе. Потому что теперь Бутхил не собирался закрываться и прятаться. Они начнут с этого. Бутхилу так хотелось вернуть долг, ему так хотелось — снова! Снова! — позаботиться о ком-то. Бутхил не чувствовал этого уже много, много лет. Желания оберегать и быть рядом. Отдавать, а не брать. Разделять что-то приятное и человеческое. И он был уверен, что это правильная точка отчёта. Всё у них будет в порядке, и он будет в порядке.