Y después

В злополучном городке на краю Мексики, где до океана рукой подать, в самый жаркий за последние десять лет день июля Хонджун, как и три года до этого, обливался потом в тесной кухне со сломанным кондиционером, чистил креветки, нарезал перцы, лук, авокадо, помидоры, жарил кукурузные лепешки, бобы, мясо, варил супы и соусы и делал еще много-много всего — меню в маленьком ресторане было несоизмеримо большое, а Хонджун часто работал один. Обычно ресторан посещали одни и те же люди, в основном пожилые или родители с детьми, иногда забредали дикие туристы, не горевшие желанием ходить везде на шлейке у экскурсовода. Хонджун никогда не жаловался. Ажиотаж тут был редко, хотя минимум раз в неделю под вечер все столики были заняты, звенели стаканы, полные мескаля, разносился хохот пьяниц и шумели разговоры, сливавшиеся с задорной музыкой по радио. В тот вечер зал был пуст, хотя время было еще раннее, но в такую жару Хонджун не надеялся на посетителей. Однако тяжелая дверь все же открылась; с кухни нельзя было увидеть зал, но когда плиты не пылали жаром, а масло не шипело, можно было расслышать разговоры, если они были достаточно громкими. — Buenos días, señor, — поприветствовала посетителя Моника, официантка средних лет с морщинистым лицом и темной кожей, всегда носившая цветные юбки. — Ya es la tarde, quierida, — откликнулся хрипловатый мужской голос. — Tamal y café de olla. He oído que ustedes hacen el mejor café de toda la costa. Моника рассмеялась своим завораживающим звонким смехом, которым околдовывала всех заходивших трезвых мужчин и выводила уже пьяных, еле стоявших на ногах. — Sólo para don Qezada. Cualquier cosa es delicioso para el, si esto es gratis, — шутливо ответила она. Чуткое ухо Хонджуна уловило прекрасно известный ему акцент, с которым он сам разговаривал на испанском, хотя за пять лет жизни в Мексике некоторые звуки подтерлись на его языке, словно от мозоли, и иногда люди даже удивлялись, что он приезжий. “Как тебя сюда занесло?” — спрашивали они, а Хонджун лишь пожимал плечами в ответ. Куда только не заносит, когда тебя ничего не держит дома. — Un tamal! — приоткрыв кухонную дверь, выкрикнула Моника. Хонджун промычал в ответ просто из привычки, потому что его точно не было слышно за гулом старого холодильника. Так они и познакомились. Уен заходил не так часто, как хотелось бы, но зато у него было сверхъестественное умение появляться за пару минут до очередного нервного срыва, грозившего взорвать Хонджуна изнутри. Каждый раз. Словно знак свыше, он открывал тяжелую дверь смуглой рукой, скрытой под неизменно длинным рукавом неизменно красной рубашки. Рубашки были разных оттенков, разного покроя, с рюшами и без, но всегда красные — бельмо на глазу посреди песочных оттенков интерьера ресторана. Несмотря на это, его будто не замечали, пока он сидел до закрытия, оглядываясь по сторонам, в середине зала, с тарелкой тамале и с глиняной кружкой кофе. Хонджуну казалось, что для Уена он готовил не просто еду, а подношение. Но Уен не мог быть богом. Боги не потеют. У него же кожа блестела в невыносимо жаркие дни и ночи, и когда Хонджун прикасался к ней, его пальцы оставались влажными. Давно забытые и стершиеся мозоли на подушечках вновь появились, изрезались струнами гитары, на которой Хонджун теперь играл аккомпанементом под танцы и песни Уена. Взмах рукой. Трепет веера. Мелькание красной рубашки. Топот каблуков по ковру. Поздними вечерами маленькая квартира Хонджуна наконец оживлялась, наполнялась музыкой, смехом и слезами. Уен постоянно говорил, что cante chico ему нравился больше, чем grande, но все равно пел как веселые, так и грустные песни, вкладывая в них всю душу.

Los laberintos

que crea el tiempo

se desvanecen.

(Solo queda

el desierto.)

El corazón,

fuente del deseo,

se desvanece.

(Solo queda

el desierto.)

La ilusión de la aurora

y los besos,

se desvanecen.

Solo queda

el desierto.

Un ondulado

desierto.

— Solo queda el desierto, — вторил тихому голосу Уена Хонджун, уткнувшись носом в горячую шею, вдыхая почти родной аромат. Они лежали с переплетенными руками и ногами на засаленном матрасе, огромная желтая луна заглядывала к ним в окно сквозь тонкий тюль, висевший в арендованной квартире задолго до заезда Хонджуна. Возможно, даже до его рождения. В горле у Хонджуна першило от жажды. Он облизнул сухие губы и, выдержав многозначительную паузу, все же сказал слова, тянувшие болезненными струнами его сердце: — Когда ты уезжаешь, во мне остается лишь пустыня. Сначала Уен усмехнулся, потом напрягся, а в конце обнял Хонджуна крепко-крепко, до хруста костей. — Последние гастроли, — прошептал он. — Обещаю. Зима в Мексике — просто более выносимая версия лета, без дождей и зноя. Вода в океане теплая, солнце светит мягко, ветер не приносит штормов. Хонджуну никак не удавалось привыкнуть. Он все ожидал снега, но на побережье его не бывало, только в горах. Но зато — океан. Жить у океана Хонджуну нравилось намного больше, чем в горах; за целое детство они успели ему осточертеть. Океан же словно вдыхал в него новую жизнь с каждым взглядом на бесконечный горизонт, с каждой голубой волной и белой шапкой пены, омывавшей мелкий песок. Ночью завораживающе светили звезды, мириады мерцающих небесных тел, а однажды у Хонджуна даже получилось застать метеоритный дождь. В январе, после последних гастролей, они плавали в теплой воде на диком пляже. — Тут акулы водятся, — игриво сказал Уен. Хонджун смотрел в небо. Там, вдалеке, в атмосфере сгорали куски космического камня, оставляя за собой яркие хвосты. Их было так много, что Хонджун не успевал загадывать желание с падением каждого из них. Поэтому он решил загадать всего одно, самое сокровенное, на все звезды разом. — Китовые, — ответил Хонджун, вынырнув из своих мыслей. — Они не опасны для человека. Лично для Хонджуна во всем Тихом океане в тот момент опасность представлял лишь Уен, напрыгнувший на плечи и начавший шутливо топить его. Под водой двигаться было тяжело и медленно, отбиваться от назойливых ладоней, щекотавших голые бока, — еще сложнее. Благо дно было у самых кончиков пальцев ног, можно было дотянуться, задрав голову повыше, но Хонджун все равно глотнул пару раз соленой воды, как бы ни старался ее выплевывать. Уен же подхватил его под бедра, поднял в воздух одним резким движением. Теперь мелкие волны плескались у Хонджуна на уровне пупка. — Ты загадал желание на падающую звезду? — спросил Уен мягким голосом. — Я вот да. Duende. Poder misterioso que todos sienten y que ningún filósofo explica. Состояние вдохновленного трагедией экстаза. Сила, держащая каждого артиста у земли, напоминающая ему о смерти, о собственной человеческой жизни. Противоположность музе, чувство, с которым приходится сражаться. В каждой любовной песне есть duende, потому что где любовь, там и боль. Грудь пылала огнем, слезы щипали глаза, ноги сводило от интенсивного бега. Хонджун пытался угнаться, но у него никак не выходило. Ярко-красная точка становилась все мельче, превращалась в отдаленное воспоминание, которое Хонджун отказывался забывать. Уен крепко держал его руку в своей. Желание, загаданное на бесчисленных звездах, сбылось. Квартира, бывшая слишком маленькой для двоих человек, опустела.