Лев побольше, лев поменьше

— Володя, что это? - Поэт театрально ломает брови и закрывает рот рукой. — Что? — Что это на ней? — Одежда. — Почему она так одета, Володь? Володя усмехается и пожимает плечами. Каждый раз одна и та же шарманка, и он с радостью под неё пляшет. — Ну, а что. Ей нравится. Главное - ярко, сразу заметно. — Сразу заметно, что твоя дочь, — перебивает Поэт. — Всё - я не с вами, я домой, гуляйте одни, я вообще мимо проходил. — А мы и дома тебе покоя не дадим, — смеётся Володя. — Она сегодня половину шкафа чуть не изрезала, очень хочет показ мод устроить. — Изрезала?! — Не успела, — бегло успокаивает. — Но показ всё равно жди, ещё и тебе что-нибудь подберёт. — Я разведусь, слышишь, разведусь точно. Володя улыбается. Он не отвечает, он не знает, что на такое отвечать. — Нет, ты посмотри, она же сейчас там убьёт кого-то, — Поэт тут же трогается (башкой) с места и бежит в сторону площадки. Маленькое бешенство силой отдирают от какого-то несчастного мальчика, которому та успела наставить пару синяков, но тот смело решился от битвы с девочкой не плакать… Пока. — Ева! Ева! Ну что такое? — Ему моя одежда не нравится. — Боже… Мама мальчика уже в истерике. Ева отважно шмыгает носом, готовясь ко второму раунду. Мальчик жмётся к чужой юбке и без остановки что-то мямлит. Поэт мысленно спрыгнул с многоэтажки. Да что с Вашей дочерью, что она творит, как она могла, бла-бла-бла… Да он первый начал, кто дал ему право комментировать то, что она носит, а кто даёт гарантию, что он не напал бы первый, Вы на неё посмотрите, она же размером с мизинец, Ваш лоб бы её за один удар уложил, бла-бла-бла… — Вы её вообще почему защищаете! Что её отец в стороне стоит! Вы ей кто, простите?! Поэт давится воздухом. — Да я!.. Я её дядя! — произносит он, поднимая Еву на руки. — Так, всё, чтобы я Вашего сопляка рядом со своей дочерью не видел. Всего доброго. Он быстрыми длинными шагами достигает Володи, командным голосом сообщая ему, что они уходят. Ева показывает мальчику язык. — Дядя? — улыбаясь, уточняет Володя, пиная носком кроссовка случайно попавшийся на дороге камень. — Нет, бабушка, — бурчит Поэт. — «Со своей дочерью». Поэт вопросительно выгибает бровь, явно не поняв подкола и вовсе забыв уже, что он там наговорил. Володя говорит, что ничего, забудь. Поэт слегка подкидывает Еву, чтобы взять её поудобнее, она секундно пищит. — Солнце, почему ты в двух носках, это что за стиль новый? — Это папа мне сказал. — Он тебе сказал двое носков надеть? — Мне туфельки большие, а вот та-ак они не спадают. Поэт вздыхает. Поэт говорит, что так себя вести нельзя. — Родной, она золотой ребёнок, ты только взгляни в её глаза, — бархатно произносит Володя. Поэт его не слушает. Он знает, что посмотрит и всё простит. — Котёнок, нельзя людей вот так просто бить, я знаю, что у тебя в карманах, тебе вообще на насилие переходить нельзя, ты же добрейший человек. — У меня конфеты в карманах. Он бросает на неё снисходительный взгляд, она его не ловит, медленно отворачиваясь, словно ничего не замечает. — Я ему хотела предложить, а он начал обзываться. — И ты бы его обозвала. — Как? — Как-как… Как, Володь? — Какашкой. — Володь, это ты какашка. — Видишь, мне очень обидно. — Ладно, сядем на выходных, накидаем список обзывалок. По пути она слезает с рук, обегает пару раз вокруг Поэта, периодически хватает то его, то Володю за руки, пытается повиснуть на последнем и чуть не падает в лужу. Можно считать это спокойной дорогой. В коридоре она несколько минут мучается с застёжкой на туфлях, ей никто не помогает. Володя греет что-то вчерашнее, Поэт отказывается, он начинает походить на оживший труп. — Я приготовила показ комоды. Хочешь посмотреть? — выдаёт Ева, пока запихивает в себя очередную вилку макарон. — Целый день только об этом и мечтал, — устало кивает Поэт. — Жуй нормально, пожалуйста. Она заставляет их обоих сесть в спальне и ждать. Отвлекаться запрещено, они должны… Э-э… Ой… — Вкушать прекрасное? — предполагает Володя. — Да! — пищит она и убегает, обещая скоро вернуться. Поэт откидывается на выставленные за спиной руки. — А я говорил, что ей нельзя с теми пижонскими детьми общаться, чему они её учат, — жалуется он, смотря куда-то в потолок. — Самообороне, — бесцветно отвечает Володя. — Ага, не хочу, чтобы мне лет через семь из полицейского участка позвонили. — Нам нужно что-то более серьёзное предпринять. — Я не буду у неё нож забирать. — Я не хочу, чтобы она стала как мы. — Может, нам тоже нужен был нож в детстве. — Нужно её проверить, хотя бы проверить. — Не говори об этом, всё в порядке, кто мне доказывал, что она лучший ребёнок на свете. — Она лучший ребёнок на свете. — Боже! Ну Афродита! — Поэт разводит руками, встречая появившуюся в дверях Еву. Она завернулась в пододеяльник, украла Поэтины туфли, напялила на себя корону из бургер кинга, раскрасила лицо акварелью и нацепила, наверное, все браслеты, что у неё были. И кошку в руках не забыла. — Я Клеопатра! — обиженно протестует девочка. Кошка вырывается и стрелком убегает прятаться куда-то на кухню. — Простите, Ваше Египетшиство, — усмехается Поэт, наудивление легко произнося выдуманное слово. — Не трогай её больше, — мягко просит Володя, очевидно, имея в виду кошку. — А мне она больше и не нужна, — задрав подбородок, говорит Ева. — Ждите второй наряд! — и вновь удаляется. Поэт вдруг смеётся. Звонко и очень резко. — Ты хоть подожди, чтоб она отошла… — Да я не про это. — Получает поднятую бровь от Володи. — Я только понял. — Что? — Дядя… Со своей дочерью. — И его снова пробирает даже немного истерически. — Ты заработался. — Я идио-от, — тянет он. На это смеётся уже Володя. — Ты только заметил? — Заткнись, ясно, — не прекращая хихикать, от того недостаточно строго, просит Поэт. Он невзначай кладёт свою ладонь на Володину, издаёт совсем невесёлые смешки, прикусывает губы и смотрит прямо в глаза. — В четвёртый раз опека не поверит, что именно в тот момент, когда приехали они, у тебя снова гостит иногородний «друг». — И что они сделают? — Расстреляют нас, Володь. — Ладно, тогда придётся признаться, что ты бомж, которого я решил приютить, потому что я очень добрый человек. — Пап! — раздаётся визгливое у входа в комнату. Теперь это розовый «бум». Поэт говорит, что очень креативно, Володя кивает, подтверждая, что она всё делает правильно, нигде не ошиблась (наверное), ничего не забыла (он сам уже не помнит, что они собирали). Наконец посчитав, что комплиментов на этот выход достаточно, она снова убегает переодеваться. — Она очень на тебя похожа. — Она творческая, — почти не в тему произносит Володя, укладываясь головой Поэту на ноги. — Это в тебя. Поэт легонько улыбается уголком губ. Остальные три образа пестрят и раздражают глаза точно так же, как и первые два. На последнем у Поэта заканчиваются слова для попыток поддержания в ребёнке чувства, что ему будто действительно нравится. Володя пытается перевести внимание на то, как она много работала, (как чуть не прибила пацана на улице), сколько всего создала и как сильно, — они оба надеются, — устала. Ева в ответ зевает. Они облегчённо выдыхают. Поэт умоляет Володю не выпускать её на улицу ни в чём из представленного. Как? Ну, в смысле как. А какие вообще люди носят одежду с показов по жизни? Поэт перекладывает чужую голову на матрас, уходя помогать минику лечь спать не в двух платьях, а всё же в пижаме. Володя бумбняще обещает, что уложит её, и засыпает, как только Поэт выключает свет. Комната Евы похожа на поле боя гримёров и костюмеров. Акварель стирается с лица еле-еле, что девочка почти начинает плакать. Поэт перечитывает ей наизусть какую-то сказку, бессмысленно, ей давно всё равно на сюжет, она засыпает, прижимаясь к его руке. У Поэта нет сил уходить. Настольная лампа горела всю ночь. Семейка как на подбор: мужчина с абсолютно кошмарными шрамами и будто выжженными волосами, Володя выезжал на глазах, хоть и не всегда; ещё один, чьи попытки выглядеть адекватно особого успеха не приносили, Поэт казался, вежливо выражаясь, эксцентричным, невозможно сохранить то, что было в тридцать после самоубийственного образа существования. Ребёнок для подобного союза тоже подобрался идеальный: неясный бешеный растрёпыш в сомнительных костюмчиках. И кошка. Хоть кошка на вид нормальная.