приливы и времена года

             Где-то позади слышался шорох одежды, скрип половиц под мягким и упругим шагом. Глубокое, слегка сиплое дыхание через нос. Эйдену казалось, что он мог услышать изгиб струи воздуха, проходящей через нос Хакона, трепетание мембран в его горле, натяжение мышц, грубые толчки пульса. Все, что оживляло его плоть. Глаза Эйдена были устремлены в потолок, белый, заляпанный старыми пятнами и невзрачный, но все внимание было обращено к звукам, исходящим от Хакона.       Так что он услышал, как Хакон остановился, бросил на пол какую-то одежду и приблизился, еще прежде, чем его лицо появилось над лицом Эйдена, а руки уперлись в кровать над плечами Эйдена. У него было легкое выражение лица. Совершенная необремененность. Эйден хотел бы видеть каньоны его морщин и суровость, алчность, скрытую в черноте глаз, но Хакон был Хаконом, и только дьявол знал, что там было у него в голове.       — Собираешься лежать здесь и дуться?       Эйден отказался реагировать.       — Потерял носок, — ровно сказал он, лежа голый в одном носке.       Хакон смотрел на него несколько долгих секунд. Затем отвернул голову и оглянулся. Его вес исчез с кровати, когда он наклонился, чтобы поднять с пола черный носок.       — Какая пропажа, — протянул он и взял Эйдена за голую лодыжку. Эйден позволил ему делать все, чего бы его долбанутому уму ни захотелось на этот раз.       Хакон положил его ступню себе на грудь и медленно, с неуместной до абсурда бережностью натянул носок на его ногу. Руки аккуратно легли поверх, скользнули к икре и бедру, и Хакон опустился на кровать и ткнулся носом ему под колено.       — Прекрати, — сказал Эйден.       — Ты прекрати, — бросил Хакон и укусил под суставом. Эйден не пошевелился. — Только посмотри на себя. Сейчас надорвешься от сдержанности.       Эйден прищурился и с предупреждением уперся ногой ему в диафрагму, прямо под шеей. Хакон только рассмеялся и небрежно потер его лодыжку в носке, огладил голень, соблазняя надавить. Оттолкнуть. Остаться. Бредовый человек, не выбирающий и желающий сразу всего. Эйден хотел бы знать, что нашел в нем и почему это было так соблазнительно.       — Винишь себя, да? — спросил Хакон все с той же беззаботностью, но у него были такие темные, умные глаза, что иногда стоило его бояться. — Нет, проклинаешь. Думаешь: какое же дерьмо, не создан я для всего этого. Я кровожадный монстр-пилигрим, обреченный на одиночество. Боже, эта бегущая строка у тебя на лбу, парень.       Слова задели, но Эйдену удалось сохранить невозмутимость. Все, что он сделал, это наконец надавил и оттолкнул. Однако Хакон вцепился в его ногу и наоборот придвинулся ближе, равнодушный. Его бедро прижималось к боку Эйдена, и Эйден ощущал на своей ягодице жесткий шов его джинсов. Высоко поднятая нога открыла его, и это казалось таким же грубо явным, как и незначительным.       — Хочешь сделать кое-что для меня? — спросил Хакон.       На нем был серый свитер с порванным воротом. Сентябрь подходил к концу, деревья обнажали свои острые корявые остовы, и ветер приносил холода. Осень не убила бы Эйдена, как не убила бы мертвецов, ломающих мерзлые суставы в погоне за добычей. Но она могла бы убить Хакона.       Хакон отстранился и стянул с себя свитер, обнажая грубые фиолетово-синие пятна боку. Эйден мог бы сломать ему ребра. Он с таким сильным чувством вперился в эти синяки, что Хакон легко взял его за руки и заставил сесть. Эта цветущая боль оказалась прямо перед глазами Эйдена, как карта вымерших от чумы континентов.       — Сделай это приятным воспоминанием, — сказал Хакон, опуская тяжелую ладонь ему на шею. — В следующий раз, когда я упаду и это будет ныть, как сука, я буду помнить о чем-нибудь хорошем.       — Ты сумасшедший. Тебе говорил кто-нибудь?       — Да, ты. Влюбленным голосом. Прямо как сейчас.       — Ты заслуживаешь всего, что получил, — Эйден ткнулся носом в синяки, заставляя его вздрогнуть. И все же Хакон усмехнулся.       — Неа. Не думаю, что я честно заслужил тебя.       Эйден втянул между зубами плоть на его ребрах, и Хакон издал резкий шумный выдох. Рука крепче сжала шею, прижимая ближе, и это все, что нужно было Эйдену, чтобы начать грызть, лизать и всасывать с таким рвением, как будто он ел.       Это было извращенно, но приятно. Эйден никогда не возражал против одиночества. Среди гор, долин и пустошей заброшенных городов, среди поселений, которым он не принадлежал, и призраков друзей, которых не имел надежды встретить вновь, он привык бежать, ни за кем не следуя и ни от кого не спасаясь. Однако любая человеческая душа стремилась к наполненности, даже ненавистной. И когда он, наполненный, собирался уйти, отстраниться, все, чего он на самом деле желал, это быть притянутым обратно.       Так что, когда Хакон вжал его лицо в свой живот, Эйден вцепился в него изо всех сил, направляемый отчаянием, которое выло о том, как сильно он любил и как сильно ему нравилось быть любимым в ответ. Хакон вздыхал, издавал низкие звуки боли и наслаждения, которые прорывались через его напряженное горло, как своеобразная музыка тела, безвкусная, но полная низменной страсти, выражающая желание.       — Прекрасно, — произнес он, когда Эйден уперся лбом ему в живот, роняя слезы на пол.       Хакон нежно обхватил его щеки и с осторожностью опустил обратно на кровать.       — Какой же ты трогательный мальчик, — тихо сказал он, вытирая слезы с глаз Эйдена и выпивая их с его слабых губ.       Вес его тела был знакомым и желанным. Всего лишь плоть, которую легко пронзить ножами и стрелами, которую легко ранить, но что-то внутри этих жил и костей пахло, шумело, скрипело, как дом, и утешало. Эйден никогда не мог понять, как что-то настолько непостоянное, ненадежное могло внушать такое доверие. И он не понимал, как мог ранить это в ответ.       Рот Хакона прижался к уху Эйдена, и слова, которые он произносил, устремлялись Эйдену прямо в мозг.       — Очень мало осталось в мире вещей, способных причинить мне боль, понимаешь? — спросило его горячее дыхание, спросил шум его голоса. — А если когда-нибудь ты действительно, по-настоящему сделаешь мне больно… ты узнаешь. — Его пальцы смяли бедро Эйдена. — Мы будем бороться. До крови. Прямо как в суровые старые дни. Но знаешь что?       Губы Хакона отлипли от его уха, и Эйден влажными глазами всмотрелся в его легкомысленное, расслабленное лицо.       — Я не верю, что ты когда-нибудь захочешь этого. Посмотри на себя. Пара синяков — и сразу же слезы. — Хакон улыбнулся. — Не дай никому этого увидеть. Что подумают люди?       — Иди на хер, — глухо отозвался Эйден.       Хакон коротко, от души рассмеялся, на мгновение отведя взгляд. Затем снова всмотрелся в Эйдена, и улыбка растворилась в серьезности его слов.       — Я тоже этого не захочу. Больше никогда. — Он прижался поцелуем к плечу Эйдена. — Теперь дай мне одеть тебя.       Хакон собрал с пола его спортивные штаны с застрявшими в них трусами, толстовку и куртку, ногами пнул к кровати кроссовки. Эйден едва мог пошевелиться, чувствуя странную леность, смятение. Он только смотрел на Хакона и слушал его дыхание, чистое, слегка свистящее там, где был поврежден нос. Мягкие упругие шаги в носках по скрипящим половицам дома, который они назвали своим на этот раз.       Хакон одел на него трусы и игриво заправил в них его вялый член, щелкнув резинкой, потом приподнял Эйдена за задницу и натянул на него штаны. Эйден изгибался, помогая, но мог лишь наблюдать, как кто-то за ним ухаживал. Он не должен был удивляться. Хакон был нежен и был убийцей. И ни на ком это не смотрелось так, как на нем.       — Вот и все, — сказал Хакон, когда дело было сделано и Эйден сидел на кровати полностью одетый. Рука смахнула капюшон с его головы, и пальцы скользнули по коротко стриженным волосам. — Готов выдвигаться?       В ответ Эйден откинулся на руки и, глядя снизу вверх, выставил перед ним ногу. Хакон низко, весело засмеялся и потянулся за кроссовками.       — Засранец.