Doom

Я просыпаюсь кусая губы

Лишь от того, что сказать не в силах

Какую тяжесть держали плечи

Под четкой выправкой слов

Но мир приходит реально грубым

И исчезает надменно вечным

А мы рискуем и шаг по небу

Он так похож на любовь.

      Возможно, всё началось во время обучения в Облачных глубинах или в тренировочном лагере ордена Цишань Вэнь, а может, во время Аннигиляции солнца. Нельзя с абсолютной точностью назвать промежуток, в который Лань Ванцзи начал так глупо и безнадёжно терять весь свой здравый смысл при одном только упоминании взбалмошного, бесстыжего и очень-очень импульсивного юноши.       Сначала Лань Ванцзи раздражается, потом смущается, затем теряется и в конечном нечестном счёте совсем отчаивается.       Принимая до крайности бестолковые попытки сблизиться, как-то помочь или намекнуть хоть на что-то, он всё равно не может ни выразить своих чувств, ни удержать всем своим раниным сердцем полюбившегося человека хотя бы на одном стабильном расстоянии. С каждым проклятым разом, с каждым предпринимаемым усилием расстояние это только растёт. Пропасть между ним и Вэй Ином неумолимо становится всё шире, а душевная боль нещадно усиливается, как усиливается желание обречённого жить перед страшно неминуемой, безжалостной гибелью.       Ханьгуан-цзюнев сон становится более беспокойным, полный жутких переживаний и неоправданных жалких надежд, а желания — безумным ворохом порочных хотелок и фантазий. Движения в сражении при бодрствовании из изящных и выверенных превращаются в незаметное для других, но ощутимые для него жесткое подобие бодрых помахиваний на неудачном спарринге.       Медленно увядающий цветок, вынужденный держаться и цвести что есть мочи во благо других.       Затерявшийся в песках неозвученных, давящих тяжестью редких болезней и отдающих привкусом горьких лотосов чувств, он пытается, старается, жаждет изменить хоть что-нибудь. И каждый раз вынужден терпеть убивающее душу поражение.       Пока не становится слишком поздно.       Приневоленный прибегнуть к крайним мерам, Лань Ванцзи отбрасывает всякий ненужный страх, вступается перед собственным орденом за всеми презираемого монстра, оскверняющего белый свет одним своим грешным присутствием, и старается изменить хоть что-нибудь. Отринув упрямую гордыню, смирившись с осуждением и, разумеется, потерями, тратит все оставшиеся силы на защиту того самого — Лань Ванцзи не сомневался, человека. Смелость и отвага, которых он набирался все эти скрашенные одиночеством годы в отчаянном и весьма скверном положении, нашли, наконец, выход, вылившись в слова заветного признания. И получил в ответ он лишь одно-единственное, пропитанное ненавистью, злобной желчью и неприязнью "Проваливай!", которое впоследствии будет часто являться ему в кошмарах и в мыслях, громким набатом стуча по черепной коробке, рваными шрамами отпечатываясь на сердце и на душе. Которые никогда не перестанут болеть. Как и не перестанут ныть и болеть увечья, полученные в наказание за тяжкий проступок, осмыслить который Лань Ванцзи, как ни старался, не мог. Разве защищать того, кого любишь — преступление? Злодеяние или беззаконие? В этом состоит его вина? Пусть Вэй Ин и наделал кучу ошибок, игнорируя все возможности что-то исправить, был нечестив и аморален, но он не был злым человеком. Он бы никогда не навредил невиновному. Он всегда поступал по совести и по справедливости. Пусть и непривычными для заклинателей методами. Он не был злым человеком. Не был...       Когда по всему заклинательскому миру пролетело "Прекрасные новости, Вэй Усянь мёртв!" Лань Ванцзи подумал, что это конец. Конец всему, что он чувствовал. Конец всему, что делал. Конец всему, во что верил...       И тогда он оказался на могильных курганах. В этом тёмном, безжизненном и мертвом месте, до основания пропитанном смрадом самой смерти и хаоса, но ненадолго обретшем лучик солнца, пока он был здесь.       Был...       Ханьгуан-цзюнь не нашёл ничего, что могло бы доказать, что Старейшина Илина ещё жив. Но подтвердить, что Вэй Усянь мёртв он тоже не мог. "Расспрос" ничем не помог. Никто, даже духи, не видели никого по имени Вэй Ин. А значит, есть надежда, что Ванцзи всё ещё не потерял его...       Подвергнувшийся трёхлетнему заточению и самовольно покинувший место своего пребывания Лань Ванцзи кое-как из-за полученных ранений вернулся назад с найденным в дупле одного из обугленных деревьев бьющегося в лихорадке маленького А-Юаня. Ребёнка, что ни на миг не отлипал от Вэй Усяня и постоянно был подле него, сколько Лань Ванцзи себя помнил. То, что он выжил — настоящее чудо. И Ханьгуан-цзюнь бросит все силы на воспитание этого малыша.       Это были не просто слова, необдуманно брошенные благородным господином, это было самое искреннее обещание тому, которого, возможно, он больше никогда не увидит. Тому, которого, возможно, уже и нет. И перед которым, как Ванцзи считал, находился в неоплачиваемом долге.       И снова кошмары, снова тщетные потуги согреть холодное неподвижное тело, снова грубые слова, полный отвращения взгляд и напряжённость. Снова бессильные старания, итогом которых становится холодный зал, ледяной взор, жгучая насмешка, молчаливый уход и угольно черное, как бездонный омут, небо над головой, да будто позабытое имя на раскрывшихся в страхе устах. Снова беззвучные крики при пробуждении и следующая за ними невозможность заснуть. И снова тянущая в пучину ада сердечная да телесная боль, выносить которую Лань Ванцзи может только с огромным-огромным трудом. И выносить которую бывает порой невозможно. Но он старается.       Каждый проклятый год непреклонно вбивается ржавым длинным гвоздём в деревянную крышку его закрытого гроба. Не лишая призрачной надежды, но продлевая нестерпимые страдания.       С непрекращающимся течением жестокого времени Ханьгуан-цзюнь постепенно привыкает как к боли, так и к кошмарам.       Лань Юань, ныне названный Лань Сычжуем, делает большие успехи: занимается с особым усердием, быстро и качественно совершенствует тело и дух, безукоризненно принимает все наказания и учится на ошибках. Он растёт по истине добрым и открытым юношей, которым Лань Ванцзи безмерно и от всей души гордится. И думает, что Вэй Ин гордился бы тоже.       Всё идёт своим чередом, пока юные заклинатели не отправляются на помощь людям в малоизвестную деревню Мо.       Всё идёт своим чередом, пока Ханьгуан-цзюнь не видит сигнальный огонь.       Всё идёт своим чередом, пока не появляется Призрачный Генерал.       Всё идёт своим чередом, пока маленький деревенский сумасшедший не начинает играть "Вансянь".       И уже ничего не идёт своим чередом.

⛈ ⭑⚝

      Окружающая стужа давит на тело. Руки немеют и тяжелеют. Спина горит адским нетушимым огнём. Двигаться почти невозможно. Он сидит на стылом полу, полностью дезориентирован и потерян.       "Что случилось?"       Вдруг напряжённого плеча касается что-то не менее холодное, чем сам пол, а Ванцзи дёргается, как от удара, но не может полностью уйти от жгучего прикосновения. И обернуться тоже не в силах: всё тело сковало постыдным страхом. Над самым ухом раздаётся низкий и до боли знакомый голос. Его голос. Лань Ванцзи начинает дрожать и всем телом сжиматься, слушая неторопливые, чётко произносимые слова любимого.       —Ханьгуан-цзюнь, Ханьгуан-цзюнь, а ведь будь ты хоть чуточку посмелее, похрабрее да понаглее, то, быть может, смог бы не дать им убить меня. Смог бы уговорить меня вернуться в Гусу вместе с тобой. Сберёг бы бедного, несчастного Вэй Ина от злых людей и лицемерных заклинателей. Спас бы от неминуемой страшной гибели. Но ты не смог ничего сделать. Ты ничего не сделал. Ты просто бросил меня и позорно скрылся в своём драгоценном ордене. Ты предал меня. И теперь я проклинаю тебя. Проклинаю, проклинаю, проклинаю...       Он всё говорил, постепенно переходя на безумный шёпот и всё сильнее сжимая плечо страдающего Лань Ванцзи, готового хоть волосы на голове драть, лишь бы это всё наконец закончилось. И чем дольше длилась эта пытка, тем сильнее Ванцзи себя ненавидел. Тихо, молчаливо, безмолвно снося всё, что ему говорили, он продолжал не произносить ни слова, ни звука, ни единого шороха. Это было его искуплением и наказанием. И он должен принять его, как подобает.       Так он думал до тех пор, пока не стерпел. Пока умиротворенную и хрупкую тишину цзинши не прервало горькое "Вэй Ин!", пока сквозь пелену уходящего кошмара он не увидел встревоженно смотрящего на него, растрёпанного ото сна Вэй Усяня, который, не медля ни секунды, принялся расспрашивать, что ему приснилось и всё ли в порядке.       Он совершенно перестал думать, как только почувствовал на себе знакомый вес и родное тепло самого желанного человека на свете. Он забыл обо всём, как только ощутил его тёплое дыхание на шее и проворливые руки на талии.       Он целиком и полностью отпустил всё уже на утро, продолжая благодарно смотреть на счастливо улыбающееся лицо любимого и слушая благоговейное "Лань Чжань, ты был великолепен".       Вэй Ин не винил его. Он вообще его ни в чём никогда не винил. Не считая случаев во время его бесстыжих игр, разумеется. А Лань Ванцзи верил ему. Конечно, верил. Но сам себя винить он не перестанет никогда. Всегда будет помнить то, чего не сделал, хотя сделать мог. И никогда не забудет когда-то затравленный и убитый взгляд человека, который сейчас смотрит на него лишь с нежностью да с неприкрытым обожанием.       Возможно, картина прошлых ошибок будет висеть под его веками всю оставшуюся жизнь. Возможно, он не перестанет каждый раз, почувствовав пустоту в кровати, вскакивать и, как умалишённый, озираться по сторонам в поисках Вэй Ина. Возможно, раны оказались настолько глубоки, что никогда не перестанут болеть.       Но пока рядом Вэй Ин, пока его любовь безотказно и полностью взаимна, Лань Ванцзи может надеяться, что рано или поздно он сможет отпустить прошлое окончательно и навсегда. Без сомнений и боли. Без сожалений. Навсегда.