Молния

Люди меняются, я знаю это на собственном примере, Меняются в качествах, в возможностях, в размере. Я хочу сказать, что все достижимо и в чудо надо верить

      Учихи дьяволы.       Учихи дьяволы, и это Тобираме уже давно известно. Тобирама знает Учих. Он изучил их вдоль и поперёк, вобрал в себя всё о них, вплоть до сказок, которые они рассказывают на ночь детям. Тобирама знает Учих лучше самих Учих.       Учихи дьяволы. У дьяволов свой квартал в Конохе. Коноха на крови дьяволов. И на крови, которую дьяволы пролили. Дьяволы и Тобирама.       Но что хуже всего… Коноха — Ёми, не иначе. Только в Ёми правит дьявол.       Тобирама живёт в Ёми. Тобирама построил его своими руками, слепил из собственных костей трон и подставил плечи, чтобы дьявол забрался на него. И теперь он варится в Ёми. И им управляет дьявол.       Дьявол носит белый плащ с алой оторочкой. Дьявол зовётся Хокаге. Господин Первый. Дьявол-дьявол-дьявол…       — Тобирама? — голос брата звучит обеспокоенно. Тобирама, очнувшись, смаргивает белый дым, стелющийся перед глазами и разъедающий веки. Трёт глаза пальцами, забыв о туши под ногтями, но это неплохой повод сбежать из душного кабинета брата и, наконец, плеснуть в лицо ледяной воды. — Ты хотел что-то сказать? Чего замолчал?       — Накладные на зерно, — проглотив тугой комок в горле, Тобирама откашливается. — Отнеси их Хокаге сам.       — Не хочешь встречаться с Изуной, — сразу понимает брат. — Скажу, что тебе нездоровится…       — Не вздумай, — перебивает Тобирама. Почти рычит: — Ты не обязан перед ними отчитываться!       — Перед Дарой обязан, — мягко напоминает брат. Прежде чем Тобирама взрывается ядом, произносит поспешно: — Я просто отнесу, не буду ничего никому объяснять. Хотя Изуна наверняка спросит о тебе.       Тобирама фыркает и встаёт. Глаза чешутся.       Умывальник и хлипкие бани в подвале клановых построек, жара ещё не забирается под землю, растворяясь в росе поверх травы густым зелёным зноем и пыльными облачками. В зеркале отражаются опухшие веки с чёрной полосой и яркие алые радужки.       У Изуны были не такие, у Мадары теперь не такие — то глаза цвета крови из жертвенной раны, глаза цвета утекающей жизни. У Тобирамы глаза как два рубина, светлые и блестящие. А у Мадары они мёртвые. Ало-чёрные и мёртвые. Глядеть в них не страшно, но сразу же кажется, будто пахнет тленом, смертью. Дьявол и должен пахнуть смертью.       А у Изуны теперь смешные глаза, подслеповатые, светло-карие в зелень, цвета старого гноя. За очками они кажутся блестящими тоже, но глаза трупа не могут быть живыми. Могут видеть, но уже не живы. Тобирама знает, Изуне нравится новый цвет. Уже нравится, уже привык. Пять лет прошло, Тобирама и сам привык. Привык не смотреть в новые глаза вместо старых. В старые он теперь смотрит на лице Мадары. Вынужденно, разумеется.       Пять лет прошло. Ему уже не нужно заставлять себя разжимать кулаки при виде красно-белого веера то тут, то там. Ему не нужно спать в обнимку с оружием. Ему не нужно прятаться от Изуны. И ему не нужно скрипеть зубами, когда Мадара просто дышит рядом. Не нужно, но иногда он это делает. Чтобы окончательно не обмягчеть.       Учихи не женятся на Сенджу, но кровь и без того мешается — вырождаются черты, мутнеют глаза, светлеют волосы. Учихи прячутся за стенами своих домов, но от жизни не спрячешься. И Учих становится больше. Учихи женятся на мирных жителях. Хаширама говорит, это и есть деревня. Тобираму уже не коробит, что в этой деревне плодятся Учихи. Ради этой деревни они развязали войну, их осталась пара десятков. И Учих тоже. Тобирама не мягчеет, но делает полшага назад. Тобирама устаёт.       Учих, которых он ненавидел, уже почти нет. А те Учихи, что Учихи сейчас, трижды бились с ним бок о бок. Да и другие кланы ничуть не лучше. Нара. Хьюга. Инузука.       Разве что Узумаки вполне выносимы. Не войной всё решили, а династическим браком. Всего лишь браком с советником Хокаге отделались, таких бескровных приобретений Коноха за пять лет своего существования ещё не видала. Поэтому Узумаки чуть лучше. Хитрые лисы, опасные, глотку бы от таких прятать получше, чем от Учих. У тех после войн и зубов-то не осталось, а вот сытые мирные Узумаки сильны. Сильнее всей Конохи. Хорошо, что не враги.       Тобирама почти привык к не-врагам. И что не-враги — Учихи тоже. Может, когда он постареет и размякнет окончательно, он сможет сказать, что они все товарищи. Но пока что лишь «не-враги». Товарищи ему только Сенджу. И Тобирама, в сущности, надеется не постареть. Или стать отвратительным маразматичным чёрствым хамом с длинной белой бородой. Пугать малышей Учих и Нара. Травить страшные байки. Это было бы ему по вкусу…       Тобирама не мягчеет, нет. Просто сталь гнётся от ударов, чтобы выдержать сражение. Немного гнётся. Самую малость. Чтобы руку мечнику не вывихнуть отдачей. Тобирама — сталь. Он всего лишь снижает силу удара. Иначе жить невозможно. Он в первый год пробовал.       Когда он возвращается в дом, брата уже нет. Покои главы заперты, где-то на улице громко кричит ребёнок. Тобирама выходит в галерею, чтобы увидеть, как Мито, придерживая живот, идёт под руку с крошечной седовласой женщиной. Чья-то мать? Лишь бы не из Нара.       Впереди них бегут две совершенно одинаковые девчонки, а за ними, едва поспевая, семенит почти круглый мальчуган от силы двух лет от роду. Голоса звонкие, чистые, и лица у детей знакомые. Свои, Сенджу. Вечно вокруг Мито вьются, уж больно красивая. Уж больно сладкая чакра, даже дети чувствуют, сами того не понимая…       Старуху — всё же не Нара — поддерживает с другого бока одна из гражданских, с конопатым носом и весёлым ёжиком обожжённых каштановых волос. Тобирама вспоминает, что уже видел их. Он почти не заходит проверить «новых Сенджу», пришедших из соседних селений и пожелавших присоединиться к их клану. Взамен потерь на войне — пусть будут. Не по крови, так хоть по духу. Только Тобирама редко их навещает, это обязанность главы. Был бы Хаширама Хокаге, Тобирама встал бы на эту должность, а так — меньше проблем. Меньше шансов пересечься с парочкой Учих. Учихи всё же дьяволы, и водиться с ними — себе дороже.       — Тобирама-сама! — конопатая смело машет рукой. Все детки оборачиваются и смешно вытягиваются, даже мальчишка, а Мито с ленивым интересом смотрит на него поверх головы старухи и медленно машет рукой.       — Зайдёте к нам? — спрашивает зачем-то, и Тобирама прилагает усилия, чтобы не скривиться. Ему не до гостей, работы — тьма. Но перечить Мито — себе дороже. Нет уж. Он не настолько хочет не дожить до старости.       Старушка принимается что-то скрипеть, кажется, отказывается, и процессия, выпустив Мито и с поклонами проводив её до ограды, неспешно удаляется по улице в тучи пыли за поворотом.       Пол под Мито скрипит, когда она, ещё раз махнув Тобираме, уходит в их с братом комнаты. В доме снова воцаряется тишина. Тобирама смотрит, прислоняясь к столбу галереи, на резиденцию Хокаге, и возвращается мыслями к Учихам. Из окон дома их квартала не видно, но Тобирама чувствует их чакру так, будто стоит перед воротами.       Вся Коноха — пыль и чакра Учих. Нет, конечно всё не так, в Конохе шесть кланов, от каждого из которых чудовищно фонит. Эта смесь как дешёвый аромат смешавшихся масел, давший зловоние. А зловоние перетекает и переливается, пока к ему не привыкаешь и не начинаешь различать отдельные ноты. Так и с Конохой. Входишь за стены — голова ноет от обилия голосов чакры. А после всё сливается в единый густой гул и распадается на части: Учиха, Узумаки, Сенджу, Хьюга, Нара, Инузука…       Впрочем, Узумаки далеко. Остались своим поселением, не все пожелали уйти. Но в Конохе и одной Мито бы достаточно, её силищи хватает перекрыть даже чакру Мадары. Её чакра липкая, как свежий мёд сладкая, тягучая, ярко-рыжая с оттягом в красноту и тяжёлая, в ней будто увязаешь, пока в одурманенных глазах не зарябит от мрака на дне сладости. И давит-давит-давит, пока в лёгких не пойдут кровавые пузыри, потому что, утонув, забываешь, как дышать.       Хорошо, что не враги.       С Учихами тоже не враги. Ужасное, на самом-то деле, но Тобирама уже прижился. Почти. Почти привык, почти переплавил свою ненависть в скрипящую ржавую солидарность, которую почаще бы смазывать напоминаниями. Не враги. Воевали бок о бок. Да и Учихи там уж не те. Почаще вспоминать об этом, держать в голове, и выйдет славно. Никуда уж не деться, Тобирама нитями пришит, привязан, замурован в стенах Конохи, будто не Мадары, а его лицо на скале. И не выдолбили, а наживую всадили, так, что теперь не дёрнешься. И Мадара глумливо потакает Хашираме рядом с ним, прямо перед глазами. А Изуна молча заправляет Учихами и делает вид, будто от того удара в печень ему одному была выгода, будто он прямо-таки молится на катану Тобирамы.       Ещё бы ему не было выгоды. Тобираме выть охота от того, что Изуна даже в этом успел его обыграть. Доли секунды — и подставился. И глумился потом похуже брата, мол, всё было его идеей. Мол не забрал бы Мадара глаза у Изуны сам, а на пороге смерти легче ему было их выдирать из полуживого брата.       А потом Изуна взял да и выжил. А может и не выжил, может, мёртвый ходит, мёртвый и холодный, со своими гнойными глазами под стёклами очков. Всё продумал и Тобирамой подло воспользовался. Руками, мечом Тобирамы Мадару сильнее сделал против его воли. Против воли Мадары. Против воли Тобирамы.       Дьявол. Похуже брата своего дьявол, и он один остался для Тобирамы не вскрыт, не изучен, не разобран по частям. Даже Мадару Тобирама препарировал, заглядывал ему под кожу с разных сторон, а Изуна не дался. Излился, как гнойник, одним единственным глумливым откровением, и схлопнулся, сросся, спрятался за спиной Хокаге. Глава Учиха. Дьявол. Один из лучших в их Ёми. Провалился бы, наконец, в настоящее — всем бы полегчало. Впрочем, нет. Тобираме — нет. Но чёрта с два он в жизни хоть раз перед ним извинится. Изуне от его катаны кругом одна выгода, и извинений требовать с его стороны наивысшая наглость. Он и не требует, но Тобирама всё равно крутит это в голове. Напоминает самому себе. Без напоминаний тяжко.       — Эй, есть кто ещё дома? Я не один!       Тобирама не хочет это слышать. Не хочет знать заранее, кого увидит. Не хочет ощущать чакру заранее.       Дурная манера тащить в дом абы что с улицы. И Мито, и брат одинаково хороши.       Мито выплывает навстречу мужу и немедленно обвивает руками шею Мадары. Для этого ему приходится слегка присесть — медики запретили Мито поднимать руки слишком высоко. А шея Хокаге — это определённо достаточно высоко для запрета.       Из-под белой мантии с алым подбоем выглядывают бледные холодные руки в чёрных рукавах юката. Сущность Мадары лезет наружу, выглядывает смело из расстёгнутого ворота, и он даже не прячет её. Кто в здравом уме осудит Хокаге?       — Я сделаю чай, — говорит Мито, и это почти приказ, потому что ни у кого из находящихся в доме с этой секунды нет выбора. Разве что: пить или умереть.       Они рассаживаются за столик, и Тобирама под чужой разговор смотрит на невестку. Тонкие пальцы, обтянутые розоватой медовой кожей и отблесками чакры, медленно толкут в каменной ступке листья малины из корзинки, белые крошечные цветы и мяту, а ещё что-то густо пахнущее перцем и лимоном.       — Даже до резиденции не дошёл, встретил Дару у входа в квартал Учих, представляешь? — брат звучит почти с упоением.       Мадара смазано кивает и тоже неотрывно следит за руками Мито, чуть повернув голову. Яда боится, так пошутил бы раньше Тобирама, но сейчас в чужих чёрных глазах однозначно только лишь спокойный и даже немного меланхолический интерес. Мадара тоже гнётся. Гнётся куда больше Тобирамы, но только уважать ещё его за это не хватало. Тобирама уже уважает его как противника и бойца. Как Хокаге — ну уж нет.       Только что-то всё равно коробит, что-то ломается. Что-то дьявольское есть в том, как Мадара сцепляет пальцы в замок на столе и поворачивает голову. Подбородок и шея образуют не по-человечески идеальный угол, об этот изгиб при желании можно порезаться. Тёмные колючие волосы обрезаны короче, совсем как в юности. И лицо всё то же. Мертвяки не стареют. Дьяволы тоже. Кем бы ни был Мадара, он может сколько угодно меняться внутри, но его мёртвая оболочка гниёт вместе с ним. Незаметно, как фарфор. Крошится с изнанки. Когда-нибудь лопнет, разлетится пыльным крошевом сухо, без капли живой тёплой крови, и пост Хокаге займёт кто-нибудь ещё. Кто-нибудь из Учих. В Ёми правят дьяволы.       И чакра пахнет тленом. Приторно, как листья малины в чае Мито. И весь Мадара — слишком. Слишком мирный в последние годы, слишком умелый в управлении, слишком жёсткий в переговорах. Всё слишком правильно в нём. Будто не Учиха. Правильный, без изъянов. А живое без изъянов не бывает.       Тобирама молчит. Смотрит на полоску кожи на груди, выглядывающую из распахнутого ворота и краёв юката. Вспоминает то, что давно не приходило в голову.       Война с Нара была первой и омерзительной. Чёрной и одновременно ослепительно яркой. Тени плели контрасты, только успевай уворачиваться. Вспарывали изнутри, вырывали хребты и душили ещё живые, дышащие искорёженные тела. Ум Нара резал острее. Хлестал по чести, подстёгивал страх, заставлял даже опытных бойцов бежать с воплями о помощи в темноту ловушек и пустоту смерти.       Но теперь лес Нара шумел в стенах Конохи. Место, выбранное Хаширамой и Мадарой, изначально захватывало часть их территории, поэтому войны было не избежать. Из Нара погибли немногие. Победили бы, изъели остатки Учих и Сенджу, не глядя на силу брата и Мадары, но передумали. Спустя два месяца и сотни ранений передумали. Мало кто погиб, но покалечили многих. Зато костяк домов деревни на селении Нара строить было значительно проще.       Война была омерзительна сама по себе, но война с Нара сводила Тобираму с ума. Он уже не различал Учих и Сенджу, да и никто не различал, все вокруг стали своими, на облитых кровью одеждах знаков отличия было уже не различить. За два месяца войны Коноха стала Конохой больше, чем за все прошедшие после пять лет. Нет. Не так. Конечно, Коноха — не только Учихи и Сенджу. За два месяца войны Учихи и Сенджу стали Конохой. Все были кровными братьями без разбора, купались в саже и поту, менялись оружием и рвали бинты для бывших врагов из собственных одежд. Там кланов не было. И пока строили Коноху, в спешке, сбивая руки в кровь, тоже не было. Это уже потом вернулись их старые заморочки. А там, тогда всех слишком захватывал шок боли. Все были едины.       Признаться, где-то в глубине, иногда, самыми душными и мерзко светлыми ночами Тобирама скучал по тому времени. Немного. Краешком своего стального сердца. Но всё же скучал.       Тогда всё было настолько неправильно, что лишняя мелкая неправильность не цепляла глаз. Тогда стоны боли мешались со стонами похоти из палаток в лагере. Приглушённые и те, и те. И те, и те — чтобы совсем не сойти с ума.       Не сошли. Чудом, не иначе. И с Нара договорились чудом. Мадаре спасибо во многом, его непробиваемость спасла больше наивной веры брата в честь и дух шиноби.       А ещё непробиваемость Мадары уберегла Тобираму от неминуемой смерти. Косвенно, конечно. Очень косвенно. В конце концов, если бы они тогда не переспали, Тобирама обязательно пропустил бы какой-нибудь кунай на поле боя. Да и Мадара тоже. Мадара был замешан в этом, утоплен не меньше него.       Мадара трахал его, вбивая спиной в жёсткий футон, и целовал так, будто мечтал заглотить целиком. Тобирама мечтал переломать ему поочерёдно все кости от фаланг пальцев ног, а потом повырывать суставы, но стонал не хуже соклановцев из других палаток. Сенджу не женились на Учихах и не спали с ними, но во втором случае Тобирама был не более чем неприятным исключением. Необходимым исключением.       Они делали это несколько раз. Пять или семь, Тобирама не помнил точно. Он не помнил точно почти ничего из тех двух месяцев. И не помнил точно ни один из пяти — или всё же семи — раз.       Этому не было предпосылок. Им было всё равно. Они сходили с ума от крови и боли, но это держало на плаву, давало выплеснуть эмоции. Даже на пике они не расслаблялись, но Тобирама даже этот уровень доверия отводил бы разве что брату. В этом случае брат был ему не помощник, зато его вечный компаньон, оказалось, отлично подошёл. Как бы Тобирама не ненавидел его когда-то, их всех пошатнули события того года. Они все немного сломались, чтобы из крошечных осколков залёг фундамент их древни. Конохи. Ёми.       И когда Мадара говорил другим Каге, что не позволит безнаказанно тронуть его деревню, он говорил об их деревне.       Иметь с Мадарой что-то общее было крайне странно. А кроме общей деревни была ещё и общая тайна. Такая вот не тайная тайна, которую они держали в не секретном секрете. Все знали, но делали вид, что не знают. Они и сами делали вид. Тобирама временами даже убеждал себя, что те ночи были лишь бредом после битв. Лишь попыткой мозга вытащить сознание из теней, чтобы не утащили глубже, не похоронили под собой, навалившись всем своим незримым весом. Лицом к лицу, но не видя друг друга.       Тогда Тобирама хотел этого. Не хотел Мадару, но хотел секса с Мадарой. Только Мадара и брат тогда были сильнее него. Только Мадара подходил идеально. Наваждение спадало на время, потом копилось снова, и снова они метались по футонам, сталкиваясь зубами в поцелуях и оставляя друг на друге огромные синяки. Мадара был почти нежен. Тобирама — скорее неловок, чем груб. Всё смешивалось, голова мутилась. Память после услужливо стирала пляску смерти. От пепла войны на земле Тобираму отделял только футон, Мадару — футон и тело Тобирамы. Тело, не он сам. Сам Тобирама глубоко внутри медленно горел. И гнулся. Так продолжалось, пока войне не пришёл конец.       Они не сразу поверили, не сразу отпочковались по кланам, не сразу забыли. Не сразу научились заново дышать. А потому строили деревню на крови без продыху. Так было легче. На поле боя из разрядки был только секс, после войны их разрядкой стали стёсанные до кости пальцы, надорванные от тяжести бетонных блоков мышцы и строительная пыль. Они строили деревню, но на самом деле больше строили себя, собирали заново, возвращали в старое русло. И слеплялись плотью и кровью в фундаменте деревни с кланом Нара. Нара быстро стали одними из них. Конечно, война до сих пор, спустя пять лет, не была окончательно забыта, но Нара не враждовали так долго, как Сенджу и Учихи, поэтому для них заключение мира действительно означало мир, а не многомесячную паранойю в ожидании подвоха.       Запах малиновых листьев не связан с Мадарой и теми ночами, но он заставляет вспомнить. В чае плавает пот Тобирамы, он ощущает его солоноватый разбавленный ароматами трав вкус. Впрочем, чёрт знает, что такое солёное там осело на языке — пот, слёзы или кровь.       Кровь.       Тобирама отлично помнит, что у Мадары на войне была горячая живая кровь. Он кусал его кожу, и кожа была упругой, тоже живой. Из прокусов сочилась живая кровь. Значит, Мадара умер уже после войны. И после постройки деревни… Там он тоже сочился ещё живой кровью.       Точно же. Умер, как надел шляпу Хокаге. Заморозило, выжгло, и весь он стал холодный. И глаза мёртвые, чёрные, горящие Шаринганом только чтобы припугнуть излишне осмелевших врагов.       Нелепо.       Тогда всё было ярко. Враждовали по-настоящему. Бились друг за друга по-настоящему. Убивали по-настоящему. Жили по-настоящему.       А сейчас, в Ёми под гордым названием Коноха, мёртвые дьяволы правят — деревней или кланом, не важно — и смотрят своими не красными глазами. И всё равно от их взглядов пробирает до самого позвоночника, вышибает новый, уже другой пот.       Но Тобирама пять лет не вспоминал о том времени. Чай возвращает его в прошлое. Или Мадара. В мантии Хокаге он походит на себя в доспехах. И то, и то одинаково хотелось снять. Может, в этом дело. А может, в чём ещё. Может, Тобирама снова слишком устал. Он не хочет помнить, но помнит, и, глядя на Мадару, видит его в то время. Не изменился, дьявол из фарфора. Холодный, как фарфор, как труп. Ткни — и трещины пойдут. Нет, так только кажется.       Ткнёшь и пеняй на себя, ощерится осколками похуже былых времён. Мадара стал злее к врагам. Терпимее ко всему, что в стенах Конохи. Оберегает своё Ёми. Мог бы, выжег бы всё за пределами.       Может. Не хочет, потому что для этого придётся оставить Ёми без присмотра. Курица-наседка. Злобная, мёртвая курица. Без жалости, без эмоций с одним только холодным расчётом. Без живой тёплой крови. Больше не злится на Сенджу, пишет бумаги и смиренно выслушивает жалобы. Взрывается только напоказ, стращает врагов.       А врагов его стараниями тоже не убавляется, сказать уж совсем честно. Только боятся, не суются. Не знают, чего ожидать от бешеной фарфоровой куклы, которая вот только сидела неподвижно — и уже вскочила, сверкая тёмным мёртвым Шаринганом брата. Не злить такого, держаться подальше. Этому Тобирама рад, в этом от Мадары несомненная польза. Хаширама бы так не смог.       Тогда на войне всё было проще. Животные инстинкты удовлетворялись меньше чем за час, голову отпускало. И Тобирама почти ничего не запоминал. Но сейчас он почему-то всё помнит. Всё до последнего чужого вздоха, оседавшего на бледной коже. Чужое тело до последнего шрамика. Внезапно помнит.       А Мадара гнёт шею и, отпивая чай, вдруг смотрит чёрными мёртвыми глазами так, будто понимает. Будто читает мысли. Будто знает. Но Тобирама достаточно хорошо его изучил, чтобы понимать — просто смотрит. Ничего сверхъестественного.

***

      — Глава клана умер! — верещит противный женский голос, и служанка Учиха выскакивает из главного дома прямо на Тобираму.       Сначала он смотрит на красно-белый веер, чтобы удостовериться. Потом — в лицо старушки. Сзади уже собирается толпа, и он хватает сухонькую женщину за плечи, силой втаскивая её обратно в дом. Захлопывает двери. И только тогда осознаёт слова.       Не успевает толком прийти осознание, как сёдзи с тихим шелестом отодвигаются, и Изуна, потирая гнойный глаз под очками, сонно спрашивает:       — Чего раскричалась? Кто умер?       — Ты, — выплёвывает Тобирама, и старушка, охнув, бросается в ноги к главе. Обнимает его голые лодыжки и мочит хакама слезами.       Изуна расправляет рукава синего кимоно и смотрит на Тобираму внимательно и чётко. Едва ли не впервые за пять лет.       — Ты переживал за меня, как мило, — звучит без доли тепла. Признаёт: — Она здесь недавно. Она не знает, что меня нельзя разбудить после того, как я принял лекарство. Никто не умер. Иди по своим делам.       Тобирама открывает рот, чтобы сказать ему всё, что думает. Но мысли внезапно пропадают. Изуна смотрит выжидающе, даже не реагируя на рыдающую женщину.       — Ты глава клана, заботься о них лучше, — находит слова Тобирама, и Изуна, будто отвечая ему и не услышав его слов одновременно, говорит:       — Старейшины ещё не приставали к тебе с браком? Меня сжили со свету. Я возьму в жëны одну из Сенджу. Не чистокровную, кого-нибудь из тех приблудышей с соседних селений. Если хочешь, можешь даже выбрать сам, мне всё равно.       Тобирама теряет последние слова.       Они так и стоят молча, глядя друг на друга. Обменялись «любезностями» и теперь пытаются найти остатки яда прошлых лет, но закрома слишком далеко и слишком хорошо опустошены давними войнами. Руки коротки дотянуться, язык не поворачивается сказать ещё пакость. Тобирама язвит, но на это Изуна, прослушав, только отвечает ему куда более уязвляющим фактом. И он выигрывает снова, хотя Тобирама колет его катаной, на этот раз из слов. И Тобирама опять что-то упускает.       Учихи дьяволы. А Изуна — их глава. И он куда хуже своего брата. Был всегда, но стал только ярче за эти пять лет. Он, хлипкий и худой от природы, не шевелясь и просто медленно моргая, будто вытесняет Тобираму из комнаты. Будто вжимает одним своим присутствием в двери. И, когда те открываются за спиной, Тобирама понимает, что всё это время не дышал.       — Сенджу? — знакомый голос звучит действительно удивлённо.       Тобирама мог быть где угодно в этой деревне, даже за столом Хокаге, но не в доме главы Учиха. Не в одной комнате с главой Учиха. Кровь вскипела мгновенно, будто он не задел плечом чужое плечо, а сунул руку в горн.       — Пусть уходит, — говорит Изуна, и уже после его слов Тобирама понимает, что ладонь Мадары сжимает его запястье. Всё такая же широкая. Может, даже шире. — Разбирайтесь сами. Я пройдусь, Дара. Глаза болят.       Изуна легко выдаёт мелкие слабости, как и раньше. Их так много, что в общую картину не сложить, и они только путают, заставляют метаться и думать, куда ударить. А Изуна тем временем уже бьёт сам. Но не сейчас. Наверное. Наверное, ему не за чем.       Голос Мадары говорит что-то, когда Тобирама вырывает руку и находит Хокаге взглядом. Мантия делает его лицо ещё белее. Надо было вышить красное пламя по вороту, тогда отсветы ткани хоть здоровый цвет лица придали бы.       — Дело есть, — говорит Мадара и входит в дом, хотя до этого удерживал Тобираму через порог.       Изуна выходит шаг в шаг с ним и захлопывает за собой сёдзи, окинув Тобираму безразличным взглядом. Холодный, всегда был холоднее Мадары. В том горел огонь. В Изуне что-то тлело, лишь изредка разгораясь, поэтому его ум всегда был острее его клинков. И быстрее его тела. Только такой человек за долю секунды полёта катаны мог придумать, как извлечь из удара выгоду. Не успел увернуться, но развернул лезвие другой стороной так, что никто ни о чём не догадался. Изуна дьявол похуже Мадары. Но не стоит забывать: Мадара — его старший брат. Дьяволы из одного металла. И оба уже давно холодные.       — Изуна собрался жениться, я в курсе, — фыркает Тобирама. — Если это всё, я пойду, у меня полно своих проблем. Пусть берёт любую, но чтобы согласна была. Я за любую из этих девушек глотки грызть буду, так и знай.       — Изуна сам разберётся, — обрывает Мадара, и Тобирама звучно клацает челюстью. Молчит и смотрит исподлобья. Во взгляде Мадары ледяное мёртвое спокойствие.       — Чего встал? — прищуривается Тобирама недобро. Руку не вырывает — бесполезно. Можно и без пальцев остаться. В Мадаре силища, чтобы горы сворачивать. Только этой силищей он Коноху на своих плечах и тащит.       Тобирама колючий, как ёж, и щерится иголками, но Мадаре всё равно — его руки защищают перчатки. Холодная чёрная кожа касается скулы, царапает швом, и Тобирама отдёргивает голову.       — Одолжение мне сделай, Сенджу, — говорит чуть хрипловато. Тобирама узнаёт этот голос, но отказывается прислушиваться.       — Одолжение? Ещё чего. Вали куда шёл.       — Это мой дом, — напоминает Мадара. Звучит почти вежливо, но в глазах — Тобираме кажется — вдруг мелькает крохотная искра. Нет, всё такие же мёртвые. Сплошь чёрные. — Ты не думал об этом с тех пор?       — Ещё чего, — поджимает губы Тобирама. — По-твоему, оно мне нужно? Я не держу в голове всякую ерунду.       Врёт. Но Мадара — теряет хватку — ведётся. Почти ведётся. Крепче, до боли, сжимает запястье. Тобирама сжимает и разжимает пальцы, пока другая рука сжимает ворот его водолазки.       — Ещё один день, — шипит Мадара, и их лица вдруг становятся очень близко друг к другу. Тобирама успевает протиснуть между их телами ладонь и упирается ей Хокаге в грудь. Едва сдерживается, чтобы не отдёрнуть в ужасе руку — в Мадаре бьётся сердце. Глухие толчки гоняют кровь по мёртвой холодной плоти? Или… — Ещё один грёбаный день, и я разнесу резиденцию к чертям и передушу всех Инузука до единого. И не делай вид, что ты не щеришься на Нара при малейшем их упоминании. Так понятнее, Сенджу?       — Это моя проблема? — через силу спрашивает Тобирама. — Не можешь себя контролировать…       — Это твоя проблема, — прерывает Мадара, и Тобирама ищет в его глазах хоть намёк на старое пламя. Но непроглядный чёрный затягивает. Никакого Шарингана… Никакого огня. Мёртвый дьявол злится напоказ. — Это твоя грёбаная проблема, твой грёбаный братец, который выедает мне мозги, и твоя, в том числе, грёбаная деревня. Если я выслушаю ещё хоть одну грёбаную жалобу, я затолкаю все эти грёбаные бумаги тебе в пасть, и пусть Хаширама сам разбирается с последствиями!       — Лучше бы он стал Хокаге, — Тобирама снова врёт. На этот раз Мадара это знает, но всё же это не повод грубо игнорировать его слова. Тобирама с силой впивается в чужие плечи, но позволяет впечатать себя в стену так, что на секунду вышибает дух.       — Да или нет? — почти рычит Мадара. Рука в перчатке грубо сминает тонкую кожу на его горле, и Тобирама какое-то время просто задыхается, ощущая, как навязчивый шумный туман мыслей медленно растворяется в пелене мушек перед глазами. Это его проблема. Но, оказывается, ещё и проблема Мадары.       Но Мадара слишком быстро отпускает. Ждёт ответа.       И ответить всё же приходится.       — Да, — сквозь зубы цедит Тобирама. Отдать Учихе должное — он не глумится. Утягивает Тобираму куда-то за собой, не сомневаясь в том, что тот последует без вопросов.       Они проходят мимо комнат главы клана в заднюю часть дома, где благовониями пахнет не так густо. Мадара раздвигает желтоватые сёдзи и пропускает Тобираму внутрь. И просто стоит, без особых усилий и с достаточной сноровкой распуская шнуровку на мантии Хокаге.       Тобирама не имеет понятия, что ему делать.       Мантия сползает на пол, Мадара поднимает её не без пиетета и укладывает на тумбу. Косится на рассматривающего его Тобираму, прежде чем плавно шагнуть в его сторону. Юката скрадывает его движения достаточно, чтобы Тобираме приходилось считать шаги по звуку.       Чужие руки притягивают за пояс. Тобирама, опомнившись, тянет с себя водолазку. Он не помнит, как было тогда. Конечно, вряд ли они рвали на себе одежду, но ему думается, всё было значительно стихийнее. Размеренность пугает.       — Меня хватятся через час, — говорит он, чтобы отвлечь себя. Холодные перчатки ложатся на его кожу, и мышцы сами собой напрягаются от прикосновения.       — Значит, уйдёшь через час, — отзывается Мадара хрипло, прежде чем снова впечатать его в стену. В палатках стен не было, был только футон, но чужие всё же начинают казаться знакомыми. Только тогда у Мадары не было перчаток…       Словно читая его мысли, Учиха подносит руку ко рту, прихватывает зубами кончик кожи у шва и тянет перчатку с ладони. Освобождённая рука возвращается на живот Тобирамы, и на секунду мир сходится до размера точки. Тобирама вздрагивает и опускает удивлённые глаза.       Горячая. Горячая рука. Горячие пальцы. Пульсирующая вена на запястье. Яркий синий рисунок, уходящий под рукав юката.       Тобирама попятился бы, но камень подпирает лопатки. Мадара отшвыривает куда-то в сторону обе перчатки, и руки его жадно ощупывают торс. Тянут ближе. Не скрытая холодной мантией грудь тоже горячая. Сердце в ней стучит быстрее. Бледные губы требовательно накрывают его рот, и они тоже горячие.       Тобирама хочет — должен — проверить. Тобирама сжимает зубы. Рот наполняется солью, и горячая живая кровь сочится из прокушенной губы Мадары, когда тот отстраняется. Но Тобирама уже наседает на него сам.       Они путаются в одежде, пока вся она не оказывается на полу, кроме слишком сложных обмоток. Слишком долго распутывать, слишком горит тело…       Мадара разворачивает его лицом к стене и вжимается сзади горячим телом. Горячая рука обхватывает член.       Тобирама не привык так. Они всегда делали это лицом к лицу. Чтобы следить друг за дружкой, чтобы не позволять терять бдительность. Сейчас Тобираме всё равно. Он в доме у главы Учиха. Он в центре Ёми. И Ёми — горячее, огненное — схлопывается вокруг них и ошпаривает всем своим с виду прохладным, до этого рассредоточенным огнём.       Нет, Мадара не умер. Мадара прикидывался. Прятал, засовывал поглубже в себя весь свой огонь. Чёрт знает, что там с Изуной, но Мадара, Тобирама ощущает это кожей, более чем жив.       Горячий возбуждённый член упирается в ягодицы.       — Стой, — хрипло выдыхает Тобирама, не узнавая собственного голоса. Ему кажется, Мадара даже не услышит, но горячее дыхание опаляет шею.       — Тише-тише… — звучит почти насмешливо, и Тобирама едва сдерживается, чтобы резким движением головы не сломать ему нос.       Горячие губы покрывают поцелуями плечи слишком уж хаотично и правильно. Тобирама не сразу понимает, что Мадара просто считает его шрамы. Как раньше… Дьявол.       Поспешные ласки чужой руки недостаточно грубы, чтобы заставить забыться. Они не на войне, но мир оказывается ещё хуже. И выдержать мир тяжелее. Им обоим.       — Масло в верхнем ящике, опусти левую руку, — на удивление чётко произносит Мадара. И несмотря на его внешнюю собранность, Тобирама кожей ощущает поднимающийся жар чужого тела. Они, кажется, вот-вот загорятся, пойдут языками пламени, поэтому медлить не имеет никакого смысла.       Тобирама упирается ладонями в стену, но Мадара, забрав пузырёк, тянет его на футон. Вжимает в ткань так же быстро, как и раньше. Дышать тяжело, но Тобирама не против возможности закусить чужое покрывало. В нос бьёт чужой запах, пропитавший всю эту комнату. И почему-то отдаёт малиновыми листьями.       Мадара наваливается сверху, тяжёлый, как скала. Давит, прижимает крепче, хватает за запястья, не давая ни вздохнуть, ни двинуться под собой. И это наконец-то достаточно.       Тобирама чувствует, как покрытые мозолями пальцы размазывают капли масла между ягодиц. Оно стекает по налившейся мошонке и пачкает покрывало, но это последнее, о чём Тобирама думает. Рука, сжимающая яйца, грубая, горячая и влажная, хоть скули. Мадара давит, и палец проскальзывает внутрь, будто они занимались этим буквально вчера. Но на этом лёгкое заканчивается. И Тобирама даже почти благодарен за крепкую хватку на своих запястьях.       Мадара кусает его плечи, давит сильнее, будто мало Тобираме его пальцев в своей заднице. Хочется больше, больнее, быстрее, но Мадарой бесполезно помыкать, он никогда не слушал и не послушает. Тобирама соглашался на это только ради чужой мнимой власти. Не смог бы даже тогда подчиниться человеку слабее себя. Сейчас сильнее его тоже только Мадара и брат. А Мадара снова прижимал его к футону, пока ткань пропитывалась их потом. Пять лет прошло, ничерта не изменилось. Тобирама оказывается к этому не готов.       Мадара сплёвывает кровь из прокушенной губы, ругнувшись:       — Паршивец, — и снова больно кусает в надплечье.       Тобирама шипит от боли, дёргается, проверяя на прочность чужую хватку, но едва ли может сдвинуться с места под весом чужого раскалённого тела.       — Ненавижу тебя, — дышит с последней каплей воздуха в лёгких и в глазах нехорошо — хорошо — темнеет. Мадара приподнимается над ним не сразу, позволяет ощутить, как сознание мутится и утекает. Пальцы тоже исчезают.       Тяжёлая ладонь опускается Тобираме между лопаток, и Мадара опирается о его тело, как об доски. Тобирама с трудом набирает достаточно воздуха, чтобы возмутиться, но тут же протяжно выдыхает, почти успев удержать стон. Толчок оказывается болезненно сильным. Шипя змеёй и слабо извиваясь, Тобирама со вскипевшей злостью слушает, как Мадара повторяет ему на ухо, наклонившись и снова притеревшись всем телом:       — Да тише ты.       — Сам тише! — выплёвывает Тобирама. Мадара негромко хмыкает. Бёдра его наконец-то вжимаются в зад Тобирамы, но член тут же выскальзывает между ягодиц почти до конца. Когда раздаётся первый шлепок кожи о кожу, Тобирама снова впивается зубами в покрывало и утыкается в своё плечо.       Всё обращается в звуки и жар их тел. Тобирама почти не различает прикосновений, только вспышками в темноте под веками отдаются толчки. Когда они становятся чаще и беспорядочнее, боль в запястьях сливается с ними сплошным красным маревом, а рёбра сжимаются, не пуская воздух. Добротный пол под ними даже не скрипит, или за шлепками, хлюпаньем и мычанием Тобирама просто ничего уже не различает.       В какой-то момент сознание подводит — всё вокруг замирает, становится кипельно-белым, обжигает ясностью и пустотой. А потом возвращается болезненная истома, и Тобирама с трудом осознаёт, что Мадара тоже замер над ним, тяжело дыша в загривок. По пояснице стекает горячее, покрывало липнет к животу.       С трудом разжав челюсти и выплюнув колючую ткань, Тобирама бросает ленивую колкость:       — Не мог раньше прийти? — и Мадара, кажется, тряхнув головой, чудовищно хрипло, и правда как дьявол, переспрашивает:       — Чего?       — Ничего, — устало выдыхает Тобирама, ощущая, как горячая тяжесть сползает с его тела вбок.       Мадара устраивается рядом, через раз моргая и глядя в стену. Тобирама поздно ловит себя на том, что точно так же пялится на него. Медленно, морщась от боли, переворачивается на спину. Шумно выдыхает. Плечи саднит. Зад тоже. Мадара рядом вдруг закашливается, и через секунду Тобирама понимает, что он смеётся. Хрипло, каркающе, уткнувшись лбом в его грудь. С искренним весельем.       «Псих», — думает Тобирама. Наверное, он говорит это вслух, потому что Мадара отвечает:       — От психа слышу, Сенджу.       — Ты мне должен, — напоминает Тобирама первое, что пришло в голову. Мадара перестаёт смеяться, смотрит на него, удивлённо нахмурившись. Потом вспоминает, кажется, их разговор у дверей дома, и плавным ленивым движением перетекает в сидячее положением.       — Я долги возвращаю, ты и сам знаешь, — отвечает серьёзно, и Тобирама почти ведётся, хотя слишком хорошо — или всё же слишком плохо — его знает. Горячая ладонь ложится на его колено, отводя в сторону, и в чужих — всё ещё чёрных — глазах теперь уже точно блестит нехороший огонь. Живой огонь. Тобирама, сведя брови, пытается было приподняться тоже, но его опрокидывают обратно на футон.       — Иди к… — начинает было Тобирама, но получает в ответ только:       — Заткнись уже наконец, Сенджу, — и горячий язык скользит между его губ. Расширив алые глаза, Тобирама посылает насмешливо смотрящему в ответ Хокаге самый возмущённый из своих взглядов. Горячая ладонь сжимает загривок, напоминая, и желание говорить что-то ещё действительно пропадает.

***

      Тобирама не морщится, хотя солёный пот течёт по спине, и утренние укусы нещадно саднит. Чёртов Учиха понаставил своими дьявольскими зубищами…       — Чего ревёшь? — спрашивает, опускаясь на колено в сырую траву, и Кагами, блестя большими алыми глазами, в которых никак не потухнет Шаринган с одной блёклой запятой, всхлипывает вместо ответа. Тобирама, подняв руку, медленно поглаживает его по мягким каштановым волосам. — Эй. Оно и не должно сразу получаться.       Кагами ребёнок. Тобирама до этого и не знал, что Учихи бывают детьми. Мадара и Изуна, кажется, с раннего детства держали кунаи крепче ложек. Безжалостные убийцы.       Кагами… Беспомощен. И видеть в нём Учиху толком не получается. А сделать из него безжалостного убийцу с недавних пор задача Тобирамы. Как Изуна это позволил — загадка. А может, Мадара его и не спрашивал. Собрать команду он мог и без позволения брата.       Мальчишки хоть куда, легче передушить, чем вынести. Тяжело признать, но Кагами, пожалуй, из всех троих самый лучший. Хирузен бестолочь, но талантливая, а Данзо и вовсе малолетняя бестия, которая ничего не хочет слушать. Ох уж эти дети…       Тобирама кривит душой, когда говорит Мадаре и брату, что они невыносимы. Все трое всего на два года старше сына Изуны. Тобирама благодарен Мадаре только за то, что не получил в команду наследника Учиха. Парнишка-то ничего, но Изуна бы сжил со свету меньше чем за неделю.       Хоть с постройки деревни и прошло почти десять лет, очень мало что изменилось. Они все всё ещё пашут как проклятые, а Мадара в последнее время и вовсе света белого не видел — они только избавились от угрозы Второй войны и теперь зубами и когтями цепляются за образовавшийся хрупкий мир. И Тобирама должен признать, Хаширама бы не вытянул. Не смог бы так грызть глотки и плеваться ядом, как Мадара. Не смог бы сжать руку на горле у Учих, у Изуны в частности. Не зря же он идею Тобирамы о Полиции Конохи поддержал. И про Академию. И про отряды охраны Хокаге. Название дурацкое только Хаширама придумал, АНБУ, но и чёрт с ним, пусть будет.       Вот идея Мадары делить команды детей — генинов — по трое и учить их Тобираму порядком бесит. Конечно, это оказалось эффективнее, чем обучение внутри клана, и помогало налаживать межклановые связи, но Тобирама не планировал, что спустя два года с образования Академии в это втянут его самого. Тобирама Сенджу — нянька! Мадаре смешно.       Дети невыносимы. Двое — зазнайки, утверждающие, что знают всё лучше всех, придумали себе соперничество и упиваются им. А третий сидит вот и ревёт. Чего ревёт-то? Маленький дьяволёнок.       — Прекрати, — жёстче велит Тобирама, и Кагами, всхлипнув последний раз, смешно пытается втянуть слёзы обратно в себя. Тобирама шершавым пальцем стирает поплывшую грязь с его щеки и напоминает: — Завтра на этом же месте. Ты Учиха, ты не можешь сдаваться после пары неудач.       — Я не собирался сдаваться, — шмыгает носом Кагами и, наконец, вытирает глаза. Тобирама проверяет повязку на его разбитом чуть не до кости колене — наверняка болит — и со вздохом подставляет спину. — Я могу сам…       — Забирайся уже.       Тонкие, но уже цепкие и сильные ручонки обхватывают его за шею, кажется, намереваясь удушить.       Ну хорошо, может, эти дети не так плохи. Данзо умён, пусть дурь бы из него выбить не помешало. Хирузен строптивый, но схватывает на лету. Кагами вон старается, слушается, даром что не выходит ничего. Это пока не выходит, Тобирама уверен. Ещё месяц-другой, и всё получится… Тфу, он даже думать стал как нянька. Мерзость какая. А всё Мадара виноват.       Всё Мадара…       Конечно, они сталкиваются на улице у самого дома Кагами, пару шагов бы ещё дойти. Они бы и так встретились вечером, но Тобирама хотя бы мог избежать чужих глумливых подколок. Чёрные глаза оглядывают насмешливо, и Тобирама спиной ощущает смущение ученика, хотя знает, что чужая сквозная ирония направлена не на мальчика, а на него. Издевается, чёрт, и хватает же совести…       — Добрый вечер, Хокаге-сама, — подаёт голос Кагами, когда Тобирама спускает его на землю. Мадара кивает, изображая нечто похожее на улыбку, даже приподнимает немного уголок губ. Смотрит на Тобираму ехидно.       Учихи дьяволы. Кагами ещё не дорос. Мадара… Может быть, чуть лучший дьявол, чем остальные. Впрочем, нет. Показалось.