Inter vepres rosae nascuntur.

На рассвете Санеми еле держался на ногах. Поднимая усталый взгляд фиалковых взгляд вдаль, он видел, как солнце уныло поднималось над горизонтом, окрашивая первыми лучами небосвод кроваво-красным. Красный. Красный. Красный. Он уже мозолит ему глаза. Кровь была красной. Густой, отвратительно-вязкой, пачкающей ладони и оставаясь на них навсегда. Красными были его шрамы. Свежие, глубокие, что слишком долго кровоточат – а затем покрываются тонкой коркой, оставляющие свой след на светлой коже. Красными были глаза Кибуцуджи. Он навсегда запомнил эти глаза. Глаза, в которых читалось безумие. Ненависть. Полная злоба. Хаори Томиоки было красным. Нелепо выглядящее, наверное, для кого-то некрасивое – точно безвкусица – но для Санеми слишком родное, тёплое, приятно пахнущее Гию. Красным бывает и небо. Словно на него кто-то пролил банку алой гуаши. — К черту... – шипит Санеми, и ему, кажется, смешно, — К черту, к черту, к черту... Это чертово безумие. Что их проигрыш, что дурак Кирия, что грёбаный Кибуцуджи, оставшийся в живых. Санеми плевать, что страдает он сам. Но Санеми не сможет выдержать, если ещё одного человека оторвут от него чуть ли не с кожей. Санеми просто сломается. Но на этот раз окончательно. Он скатывается вниз по холодной еловой коре, роняя голову в шершавые ладони. Вокруг тревожно тихо. Даже птиц не слышно. Только еле-еле шелестят листья на прохладном ветру. Рядом с Шиназугавой больше нет Гию. Нет привычного теплого дыхания на шее, нет тихого шёпота, которым он говорит спросонья, нет больше рук, обнимающих крепкие плечи. Ему вновь кажется, что он совсем один. — А ведь так недавно тебя видел... – горько ухмыляется Санеми, — Видимо, мама была правда. "Когда ты найдёшь человека, Неми, которого сильно полюбишь – он станет заменой кислорода. С ним ты живёшь, но в его отсутствие начинаешь задыхаться." — Ты всегда любила этого ублюдка, – говорит он с усмешкой, будто бы мать его сейчас слышит – будто бы она сейчас в состоянии поддержать с ним диалог, — И всегда прощала ему самые дерьмовые поступки. Почему же ты такая сильная? Санеми кладёт клинок куда-то в ноги, и на своё отражение в холодной стали он смотрит долго-долго, словно в первые себя видит. — Соседи часто говорили, что я копия папаши, – вспоминает он, разглядывая своё отражение, — говорили, что я вырасту таким же, как он. Гнусным, никчёмным, больным, злым и пьющим до белой горячки. Что у меня не будет будущего, – он выдохнул, отворачивая голову в сторону, и прикусил губу, — Но только посмотри, мама, кем я стал. Безжалостным куском плоти. — С того самого дня я думал, что мне не позволено любить. Но я... Я встретил её, ты видишь? У любви чёрные волосы и синие глаза, фарфоровая кожа и низкий голос. Шиназугава улыбается, хотя внутри душа изнывает от боли. Шиназугаве кажется, что он больше так не может. Что следующую ночь он просто не переживёт. Вокруг до сих пор тихо, аж уши закладывает. Даже несмотря на то, что солнце окончательно взошло. У Санеми глаза предательски слипаются – он еле волочит ноги. Не отдохнуть перед дорогой, наверное, было самым наихудшим решением за всю жизнь – но навряд-ли он в этом когда-то признается. — Санеми! – противно какает прилетевший Сорай, нарезая круги над его головой, — В метрах пятисот, на востоке, есть небольшое поселение. Разведуй обстановку. Поселение? В такой-то глуши? Не думал он, что люди настолько бесстрашные. Но, видимо, это даже на руку. Вдруг повезёт вздремнуть у кого-то часок-другой? Он слегка кивает, меняя своё направление – и ворон медленно летит за ним следом. Тихо. И холодно. Почему так холодно? Погода испортилась, или же....Чем дальше он идёт, тем ниже становится температура? Странно. Но, похоже, он просто сходит с ума. — Ты не заметил ничего подозрительного? – спрашивает он у ворона довольно тихо – от собственного голоса болела голова. — Нет. Но единственное, что меня насторожило – ровно за час ни один человек не вышел из своего жилища. Шиназугава кивает, но низ начинает тянуть в неконтролируемом беспокойстве. Место заброшенное? Или люди там не привыкли вставать рано? Это место... Этот лес...Всё странное. И давящая тишина, и отсутствие присутствия демона так нагнетает, что даже тошнит. Он так ненавидит это чувство. — Раньше ты ненавидел, если кого-либо отправляли на задание с тобой. Но сейчас всё изменилось. Тебя что-то беспокоит? – подметил ворон, но у Санеми, кажется, голова вот-вот и треснет. — Сорай, у тебя противный голос, а у меня болит голова, — фыркает он, — давай ты оставишь бессмысленные вопросы на потом? И, кстати, я вроде ещё не настолько поехавший, чтобы разговаривать по душам с животным. Раньше ты тоже таким не был. Никогда не раскрывал клюв, пока тебя о чём-то не спросят. В нас всех изменилось многое, но это уже ни для кого не секрет.