Inter vepres rosae nascuntur.

Санеми не знает, сколько он пролежал вот так, глупо глядя на белый потолок, будто на нём было что-то написано. Непонятное, неразборчивое, может, даже на другом языке – но такое, как будто, важное, что сиди и ломай голову, смотря на непонятные буквы и закорючки. Или он просто сошёл с ума? Санеми перевод несуществующей на потолке фразы знал наизусть, словно его бы избивали каждый раз, если он её забудет, словно жизнь потеряет смысл, если он перестанет понимать, что же сказано вот здесь, перед его глазами, написанным простым, чётким и уверенным, и Шиназугаве даже мерещится, что эти слова кто-то повторяет в слух. « Даже перед смертью он думал о тебе » – вдруг раздаётся в голове, будто самая что есть пощёчина – бьёт по лицу, оставляя красный след и жжение: в следующий же раз она промахнётся –вместо щеки попадая в самое сердце. Санеми бездействует. Санеми знает, что ничего сделать не может. Санеми может только сильнее прижимать к себе полусонного Томиоку, чувствовать его тепло под боком и успокаиваться. Шиназугава чувствует себя идиотом. Похлеще Камадо, что счёл правильным заставить стольких людей жертвовать жизнями ради него, а затем отойти в мир иной, мол, расхлёбывай теперь, Гию-сан, сам. Похлеще Токито и Геньи, что посмели умереть в настолько юном возрасте. Похлеще Химеджимы-сана, ( он его искренне уважал, но также искренне не понимал) что взял в ученики его младшего брата. Даже того же, блять, Ояката-самы, который ради победы ( в итоге у них от "победы" только её антоним ) подорвал свой дом, свою жену и своих детей. Гениальные, сука, люди. Оставили их гнить на самом дне. — Твою ж мать. Ругается Санеми сквозь зубы. У Санеми накипает. Санеми устал. Ему хочется спать – спокойно, без каких-то идиотских кошмаров, что преследуют его вторую ночь подряд, без надоедливого голоса и противной пелены страха и ужаса, внезапно подкравшиеся к нему посреди ночи. Ему хочется жить – спокойно, беззаботно, радостно. Санеми хочется... Санеми много чего хочется. Таких людей как он, вроде, считают эгоистами? Гию вздрагивает от внезапных ругательств. Привстает на локтях, мутным взглядом, вопросительно смотря на Шиназугаву. Чего так раскричался? — Ты уже проснулся? Санеми выдаст ему премию за самый застающий-его-врасплох вопрос. Вот правда. Блондин горько усмехается: если бы он спал ещё. Вообще, ему уже начинает казаться, что Томиока всесильный: сможет раскусить зубами даже самого твёрдого на вид человека. Без слов, без каких-то действий: он видит просто насквозь. Словно у людей всё на лице расписано. Томиока то-ли являлся ведьмаком, то-ли был самим господом боженькой, ( которого для него больше не существовало) что ходит по воде, превращает воду в вино и воскрешает людей. Что-то из разряда сверхъестественного, согласитесь. — Я ведь попросил тебя, Санеми, – хмурится Томиока. Попросил он, блять. Что он как ребёнок? Может, ещё обидится вдобавок? Шиназугава стискивает зубы до привычного мерзкого скрежета, который чуть ли не значит, что зубы вот-вот не выдержат и сломаются, рассыпятся, и он выплюнет все тридцать два на свою ладонь. Блядство. Просто блядство. — Я ведь попросил тебя, Гию, – передразнивая чужую манеру речи, ответил Шиназугава. « Не лезь ко мне, когда я зол, чёрт побери. » Томиока молчит. Только смотрит на него охуеть-как-внимательно своими синими глазами, щурится, видать, пытаясь сделать свой взгляд более строгим и серьёзным. Но «строгость» совсем не его конёк, раз он пытается быть таким именно сейчас: когда Гию растрёпанный, сонный, немного отекший после сна – Санеми от такого еле сдерживает улыбку. Умеет же настроение поднять, гадёныш. Гадёныш, самый настоящий. Ему будто нравится поступать с ним вот так несправедливо. — Полегче, котёнок, съешь ведь. — Не подлизывайся. — Да что ты? — А ещё прекрати о них думать. О них. Он настолько громко думает, что-ли? Или же Томиока – грёбаный придурок, решивший невзначай бросить какую-то фразу – авось повезет и попадёт, выбив из Санеми всю дурь. Повезло. Шиназугаве льстит – ох, определенно льстит то, как смягчается, даже если ненадолго, взгляд Томиоки, стоит назвать его чем-нибудь ласковым, милым, что щёки розовеют. Но пока что он не будет это показывать. — Хватит уже. Вообще-то я... — Вообще-то, Томиока, заткнись. Фыркает Санеми, специально втягивая брюнета в поцелуй: лишь-бы не слушать чужого ворчания с утра пораньше. Ворчать может здесь только он.

***

— Проснулась? Как проснулась? Удивляется Аой, вскакивая с места. « Уже...? Да быть не может! » Девушка бежит по коридору – бежит так, как не бежала никогда. Ни о чём не думая, не волнуясь за то, что ненароком может кого-нибудь сбить. Сейчас её ничего не заботило. Ничего, кроме неё. « Пока в сознании... » – проскальзывает в мыслях, когда она заворачивает за угол, кажется, совсем бесконечного коридора. Канзаки пробегает мимо давно приевшихся дверей – там, где лежали Шиназугава-сан и Томиока-сан, ( будь они прокляты за то, что не вернулись, чтобы долечиться) там, где лежит Зеницу, там, где всё ещё спит Иноске. Она зайдёт к ним чуть позже. Обязательно зайдёт. Сейчас... сейчас...ей нужно к ней. « Я успею! » Думает Аой, отгоняя плохие мысли в сторону. Хватит. О Музане...она расскажет потом. Сейчас главное – увидеть её живую, способную разговаривать. И Аой сможет сказать, как же сильно скучала. Девушка не заботится, насколько резким и неожиданным может быть хлопок открытой двери, но она видит – видит! Как смотрит на неё она. — Канао...! Канзаки подбегает к чужой койке, крепко схватившись за чужую руку. Канао слаба. Еле-еле шевелит губами, понимая – голоса нет. Тело не слушается, ломит, но она улыбается через силу. Для неё. — Я так рада... Шепчет Аой, уже не сдерживая слёз. Она верила, все эти долгие полгода верила и надеялась, что вскоре проснутся все. Сейчас неважно, с чем они вернулись – с поражением или победой. Главное, что живы. И у них есть... кто-то рядом с собой.