и ты встречаешь рассвет за игрой в дурака

Тащить на себе человека тяжело. Безлунная ночь, зима и снег по колено не слишком способствуют быстрому шагу, но Сиба пытается, честное слово. Ноги вязнут в глубоком снегу. У него просто нет выбора. Все против него. Обстоятельства, погода. Сама жизнь. Но тут не покривишь носом, не отвернешься. Он чувствует, как по плечу течет что-то липкое, отчего мгновенно покрывается гусиной кожей, но он не останавливается, потому что любое промедление может стоит жизни как и ему, так и человеку, которого он несет на спине, чье дыхание настолько слабо, что оставляет в воздухе лишь малозаметные облачка пара. В такое время — во время войны — ты не можешь размениваться на мелочи. Сейчас от него зависит успех миссии. Сейчас от него зависит чужая жизнь. Любой хороший командир сказал бы: к черту одного человека, будущее других не зависит от этой маленькой жертвы, но Сиба — эгоист. Ему наплевать на весь мир, честно признаться. … так он говорит себе, но в этот раз он делает все по методичке. Избавляется от всех следов, ведь отступать им некуда. Позади — страна. Но он все равно позволяет себе вообразить, что все это — ради себя. На холме, когда он отходит достаточно далеко, Сиба наконец оборачивается; он видит пылающую базу противника, которая в безлунную ночь кажется ослепляющим маяком в темноте. Красиво, ярко. Опасно. Словно гигантский костер. Этот намек поймут все: свои и чужие, может, завтра что-то случится. Но Сиба выполнил свою работу, а это значит, что его не волнует все, кроме собственных нужд. Пусть командиры запихнут себе свои приказы в задницу. Сиба устал. Он носился всю ночь, а теперь, неспособный к быстрому перемещению — духовной энергии остаются такие крупицы, что сложно из таковыми даже назвать — он плетется через глубокие сугробы, пока у него на спине между сном и смертью зависает Азами. Сиба смотрит на огонь вдали. Красиво и страшно. Как догорает огонь, так и гаснет пламя жизни человека у него за спиной. Как и их молодость. Моргнешь — а все уже позади, а в памяти лишь война. Если Сиба не успеет — он никогда себе не простит. Потому он бросает последний взгляд на ослепляющее зарево, яркое, будто вспышка сверхновой, и потом отворачивается, продолжая свой трудный путь вглубь темноты, бормоча тихое в попытке подбодрить скорее себя, чем Азами, который вряд ли это услышит: — Все будет хорошо. Все будет… А будет ли? Кого успокаивают эти слова? Его самого? Сиба не знает. В последний раз они виделись месяц назад; последний раз, когда они оба нормально спали. Сиба — из-за волнения, Азами — из-за пыток. Но оба терпели, оба ждали, потому что знали, что когда-нибудь отыщут друг друга, и это не простая романтика, железная уверенность — не зря Сибу страшатся на поле боя, не зря командиры видят в нем опасную, но послушную гончую. Один раз приказать — и он будет бежать до конца света, пока не выбьется из сил, правда тут и приказа не нужно. Оголенная кожа мерзнет от мороза, но куртку он отдает Азами, зная, что сейчас она нужна ему куда больше. И, игнорируя боль от оледеневших пальцев, Сиба упрямо продолжает свой путь, надеясь, что никто и никогда не последует по тонкой тропинке крови, что остается позади них, отмечая путь — и то, сколько еще продержится его драгоценный друг. Кое-как он добирается до лагеря, успевает — передает Азами на руки медикам, а сам сваливается на пороге палатки без сил. Следующий час что-то происходит: Сиба точно не помнит, потому что сладостное ощущение своей маленькой победы лишает его столь необходимой сейчас подпитки адреналином, отчего силы просто кончаются. Его тоже осматривают, еще бы — едва себе не отморозил пальцы, но и тут везет. Может, он на самом деле удачливый. Может, просто врет себе, что ему не везет родиться в такое время. И вот так Сибу отправляют на скамейку запасных; завтра отряд бросится в атаку на лишившегося важной точки врага, а ему позволят остаться тут, отдохнуть после единоличного уничтожения этого места. Руководство будет петь дифирамбы, рассказывая про героический поступок, а Сиба лишь повторяет старый фокус из юности, когда по дурости поджигал машины людей, что косо на него посмотрели. Нужно лишь немного бензина и спички. Ну или зажигалка. Жаль. Ему нравилась та зипповская, которую он украл у какой-то важной шишки в свое время. Хранил у сердца, как трофей. Но ради Азами и никакой зажигалки не жалко. Уже в своей палатке Сиба позволяет себе выпить алкоголя, пытаясь согреться; он забирается под несколько одеял и лежит некоторое время, надеясь, что сон сократит время ожидания до того, как Азами очнется, да вот только он никак не идет, отчего Сиба беспокойно ворочается с бока на бок, слыша, как за палаткой люди готовятся к завтрашней атаке… Ему тоже нужно принять участие, ему тоже нужно помочь, нельзя просто ссылаться на усталость и бросать товарищей без поддержки, но даже эту мысль он не успевает сформировать до конца, как внезапно его настигает усталость. Без сновидений. Лишь чернота, как этой морозной ночью. На следующее утро он в полупустом лагере идет в медицинскую палатку. Здесь только раненные и одинокая медсестра, задремавшая у входа — тоже не спала всю ночь, и Сиба поднимает с пола упавшее одеяло и вешает ей на плечо, зная, что все они здесь стараются ради мифического светлого будущего, которое настанет неизвестно когда. Азами найти легко; он лежит в самом дальнем углу, и в контрасте с черными, будто уголь, волосами его кожа кажется пепельной. Он все еще спит, бледный и величаво спокойный, и Сиба просто нагло ложится к нему на раскладушку рядом, немного толкаясь; в этот момент он понимает, что Азами вовсе не спит, потому что тот наконец открывает глаза, запавшие от усталости, и смотрит на него с тем самым классическим азамиевским неодобрением. — Здесь и так тесно. — С добрым утром, — фыркает Сиба, зарываясь носом ему в шею. Теплая, слишком теплая, мокрая от пота. — Быстро ты очнулся. Я думал, пару дней в бессознанке точно проваляешься. — Нет времени отдыхать. Глупости, злится про себя Сиба. Вечно ты куда-то торопишься, вечно ты не можешь посидеть на месте. Потому тебя и схватили. Из-под полуприкрытых глаз он наблюдает за тем, как Азами рукой зачесывает слипшиеся волосы назад, как дрожат его пальцы, перебинтованные. Он помнит, как когда ворвался в ту камеру, где его держали, увидел щипцы, помнит и запекшуюся корочку крови на месте ногтей. Все это оставляет неприятное горькое послевкусие, отчего он неожиданно сам для себя хватает Азами за руку и тянет к себе, а потом зажимает ее между своих ладоней. В иной ситуации Азами бы огрызнулся; но сейчас он позволяет подобное, и это говорит Сибе о многом. Он тянет к себе ладонь, касается губами сбитых костяшек. Но это — не поцелуй. — Думаю, начальство не обидится, если ты немного полежишь и отдохнешь. — Разве мы можем? Мы, значит. — Страна не развалится от того, что сын министра, которого пытали весь месяц, вдруг решит отлежаться пару деньков. Без тебя же ничего не случилось, — Сиба задумывается немного, потом подвигается ближе. Он чувствует, как ему в бок упирается костлявая коленка, потому что Азами поворачивается к нему и прижимается головой, но не сопротивляется. Потерпит. Это не ради него, в конце концов. — Надо написать твоей маме телеграмму. Она обрадуется. — И ты что-то говоришь про меня, когда сам моментально возвращаешься к делам. — Если бы это было так, я бы тут не лежал. В медицинской палатке хорошо. Тут тепло, работают обогреватели (но он чувствует, как дрожит Азами, как льнется к нему, не возражает этому). Тихо и спокойно. Вдали от полей сражений Сибе кажется, что он вновь возвращается в юность, когда все было спокойно, когда он был просто прогульщиком из выпускного класса, скрывавшим свое чародейство, а не пешкой в руках руководства. Как бы сложились их судьбы, не наступи война? Столько вопросов. — Как ты? — наконец спрашивает он. — Нормально. У Азами всегда все нормально. — Как там Рокухиро? — Ну а что с ним станет? — фыркает Сиба и закатывает глаза. — Все кует. Он тебя попозже навестит, будь уверен. И морально готовься — у него такие объятия, он тебя пополам сломает. — Ой, а можно вернуться в плен? — Простите, но там все сожжено. Попробуйте сбежать иным способом. Оба хихикают, будто вспоминая, что им недавно исполнилось двадцать, и они еще молоды, могут позволить посмеяться над глупостью, насколько эти крупицы — ощущение близкой, но уже ускользающей юности — можно сохранить в сердцах на поле боя. Сиба вновь смотрит на Азами, на бледное измученное лицо, на то, как продолжает сжимать пальцы Сибы в поиске столь желанных крох тепла… — Ты ведь нарушил приказ, да? — голос Азами больше напоминает шелест листвы. — Мое спасение не входило в твои планы. — Не входило, — признается Сиба. — Но меня послали устроить саботаж. — Врешь, — улыбается тот. Да нет. Это и правда так. Но саботаж планировался совсем небольшой, так, попортить технику. А потом Сиба просто очень сильно разозлился. Вот и все. — Хочешь? Запрошу у руководства увольнительную для тебя. — В этом нет нужды. — Тебя месяц пытали, дружок. Ты в курсе? — Я в курсе побольше тебя, — смеется Азами и прикрывает глаза. — Все в порядке, Того, — он всегда называет его по имени, когда не хочет больше спорить, и Сиба послушно затыкает рот. — Я как-нибудь справлюсь. — … ты ведь ничего не рассказал, да? Я, если что, не осужу. Азами слабо смеется. Острая коленка упирается в бок интенсивней. — Иди к черту. — Подумаешь, важный какой!.. Да я… — Спасибо, — неожиданно, прерывает его Азами. Это серьезное «спасибо», сказанное голосом, не требующим возражений. За беспокойства, за сказанные сейчас глупости, за спасение. Особенно за последнее; Сиба знает, что если Азами скажет больше, его, обыкновенно серьезного, опять пробьет на эмоции, а он этого не хочет. Он медлит… затем опускает руку ему на плечо, ниже, прижимает к себе. Азами позволяет ему это сделать; он лишь едва слышно смеется, когда Сиба оставляет незаметный поцелуй ему на шее. Остальное — потом, как встанет на ноги. Сибе думается об этом месяце. О коротких кровавых сражениях, о появившихся шрамах. О квартале развлечений, где он знакомится с красивыми девушками и их уродливыми историями. О выпитом алкоголе и выкуренных сигаретах. О волнении. Но этот месяц пролетает для него быстро, почти незаметно; для Азами, наверное, он тянется целую жизнь. Он помнит ту тесную клетку, насквозь провонявшую гнилой кровью. Помнит, как ломал щеколды на цепях, ломая ногти. Затем смотрит на Азами, прикрывшего глаза, дышащего ему в шею, на выделяющиеся на коже фиолетовые и желтоватые пятна. Сиба обжигает Азами ухо горячим дыханием и шепчет: — Когда все это закончится, надо нам втроем с Рокухиро отправиться куда-нибудь вместе, например, на море. А? Как тебе идея? — Было бы хорошо. Азами устраивается поудобней, и Сиба забирается к нему под одеяло, после чего продолжает: — Солнце будет печь так сильно, что ты тут же обгоришь. А потом вдвоем мы попытаемся утопить Рокухиро, он будет орать… И мы закажем так много вкусной еды, что придется оставить что-то на следующий день. А вечером я потащу тебя прогуляться по улице. Мы найдем тесный уголок, где будет слышен прибой, я прижму тебя к стене, и мы повторим сцену из какого-нибудь дурацкого романтического фильма с поцелуем… Ты слышишь? По голосу кажется, что Азами улыбается. — Да, Того. Я слышу.