Любовь

На самом деле это храм Самолёта.   Когда они добираются до цели, Шэнь Цинцю лишь чудом сдерживает гневную тираду в адрес нерадивых местных археологов и их способностей к переводу. Конечно, было бы логично сделать им скидку: некоторых иероглифов в мире ПГБД просто не существует. И он бы сделал, но это, мать его, храм Самолёта.   Шэнь Цинцю распирает от любопытства и возмущения: какого чёрта у ленивого засранца вообще есть храм? Что, он замахивается на мета-арку, а потом просто хоронит это в залежах нереалистичной порнухи, как и все остальные действительно интересные вещи? Ублюдок.   Пытаться сунуться внутрь — идиотизм, Шэнь Цинцю знает; он всё равно идёт прямо ко входу. Что может случиться, когда с ним главный герой? Любые испытания в мире ПГБД существуют именно для того, чтобы тот их преодолевал. Это редкий случай, когда можно порадоваться своенравию Ло Бинхэ, который увязался за Шэнь Цинцю и Лю-шиди, невзирая на все просьбы, возражения и уговоры.   (Пока-пока, надежда на расслабляющий отпуск в дружеской компании; впрочем, всё как обычно.)   Вблизи можно разглядеть, что стены испещрены более мелкими надписями. Это типичный для Самолёта отвратительный неразборчивый чинглиш, и Шэнь Цинцю хватило незабываемого опыта расшифровки его писулек ещё в Водной тюрьме, большое спасибо, он на волоске от того, чтобы попросить Бинхэ доставить того сюда и заставить переводить самостоятельно.   И всё же…   У него ещё осталась гордость, даже если после всего пережитого её не очень много. Просить такого рода помощи — расписываться в собственной некомпетентности и заодно поощрять липучее поведение Бинхэ. Он отказывается, пока есть другие варианты.   И вообще, с Самолётом тоже никакой гарантии: тот почему-то довольно трепетно относится к некоторым частям истории, не вошедшим в опубликованную версию, и легко может заболтать и отвлечь аудиторию более интересной редкостью, когда не хочет рассказывать о чём-то конкретном. Шэнь Цинцю и не заметит, как окажется на другом краю материка, исключительно по собственной инициативе и вовсю пылающий исследовательским азартом; сколько раз уже было.   Нет, сегодня его цель — этот храм, и он собирается разобраться с ним самостоятельно, даже без помощи Лю-шиди (что грустно, но проще, чем иметь дело с последствиями в виде ревности Бинхэ).   Давно Шэнь Цинцю ничего так взволнованно — но в хорошем смысле, а не как обычно — не предвкушал, ведь если бы Самолёт и покровительствовал чему в качестве божества, то литературе. Или сексу, но будь речь о сексе, он не стал бы вырезать храм из истории. Это должно быть что-то другое, нечто интересное, и Шэнь Цинцю не терпится узнать подробности.   Итак, у него есть интереснейшая самоназначенная соло-миссия, а Бинхэ с Лю Цингэ направляются обустраивать место для привала, чтобы не мешать ему заниматься письменами.   Шэнь Цинцю ничуть не удивляется, что те больше похожи на пьяные каракули, нацарапанные дрожащей левой рукой. В полумраке ночного клуба. Под эпилептические вспышки стробоскопа. Помадой. На салфетке. В которую кто-то успел высморкаться. Даже не однажды.   Но это Самолёт, и он не ждёт ничего иного.   Там есть пространные рассуждения о числах, условиях входа и выхода, совместимости, партнёрстве, судьбе и гармонии. Или это взаимопонимание? Не суть.   Тезисы местами противоречат друг другу, словно мысль автора скакала вместе с красотками на танцполе и в творчество вкладывалась исключительно по остаточному принципу. Бесподобному Огурцу, главному критику и знатоку ПГБД, этого всё ещё достаточно, чтобы более-менее уловить концепцию — очередной плагиат, как обычно, исковерканный, но узнаваемый: проверка совместимости на основе идеи соулмейтов, упрощённая по требованиям версия.   И теперь ясно, почему храм не вписывается в историю про жеребца: Бингэ никогда не согласится пройти испытание, чтобы в итоге распустить весь свой гарем, оставив единственную сестричку, какой бы распрекрасной та ни была. Это если в его цветнике вообще найдётся хотя бы одна, которая ему действительно настолько хорошо подходит. Честно говоря, и маловероятно, и в принципе без толку, даже если отыщется. Как бы сильно Шэнь Цинцю ни болел за некоторых жён (в основном из первого десятка, когда у них ещё были индивидуальности), вряд ли Бингэ в принципе способен на любовь хоть к одной из них без предварительной арки искупления глав так на тысячу.   Но вот их Бинмэй — это же совсем другое дело. Разве не захватывающе лично увидеть подтверждение того, как сильно он ушёл от своей альтернативной версии? А к роли сестрички Шэнь Цинцю так или иначе уже немного притерпелся за то время, что его на неё безостановочно пихают.   И если они войдут, разве это не станет прекрасным лекарством от неуверенности Бинхэ? Может, даже повезёт настолько, что Шэнь Цинцю наконец-то получит хоть небольшую передышку и возможность общаться с другими людьми без страха за их жизни. Меньшее количество слёз тоже очень облегчило бы семейные будни и сохранило ему много нервных клеток.   А если их внутрь не пустит, то никому про испытание знать не нужно. И никакого ущерба.   Похлопав себя веером по подбородку, Шэнь Цинцю бросает неуверенный взгляд на уже разбитый неподалёку лагерь: Бинхэ возится у костра; если сосредоточиться, в воздухе даже можно различить аромат грядущего кулинарного шедевра. На некотором расстоянии медитирует Лю Цингэ. Заманчиво просто оставить его за этим занятием, пока они с Бинхэ проверяют храм, чтобы избежать споров и объяснений, но поступить так было бы некрасиво: именно Шэнь Цинцю изначально попросил шиди о сопровождении; хотя тот поймёт и даже ничего не скажет (по опыту знает, что бесполезно), но после каждого такого случая на душе словно кошки скребут.   Поэтому Шэнь Цинцю посвящает их только в тщательно отобранную часть подробностей и говорит о необходимости чётного количества исследователей.   Бинхэ зовёт Мобэй-цзюня — очевидный и логичный выбор, — так что они с Лю Цингэ просто останутся снаружи и смогут развлечься дракой, пока ждут. Шэнь Цинцю задерживает на них скептический взгляд и прикидывает, обойдётся ли без членовредительства. Он предпочитает сделать вид, что не слышит, когда Бинхэ неправильно интерпретирует его нерешительность и предлагает их вовсе не брать. Ну что за невоспитанный ребёнок! Шэнь Цинцю неохота танцевать этот танец «нам больше никто не нужен» в тысячный раз, не сейчас, поэтому он немного слишком категоричен, когда отказывается потворствовать Бинхэ, и уже представляет, в какую головную боль такое пренебрежение выльется позже.   Они касаются ворот одновременно, все четверо.   После мгновения головокружения Шэнь Цинцю оглядывается, и его сердце падает: они с Лю Цингэ замурованы в небольшой каменной комнате.   Мало того, что храмовый определитель вторых половинок работает неправильно, так ещё стены каморки густо оплетены плющом, и не просто каким-то там, а колхидской луной.   Ладно. Спокойно. Колхидская луна ещё не приговор, по крайней мере, не мгновенный.   Шэнь Цинцю свирепо обдирает лозы со стен в поисках возможных подсказок, и находит там, вероятно, больше, чем хотел: помещение герметично и экранировано, это абсолютно непроницаемая ловушка даже — или, скорее, особенно — для небесных демонов, имеющих в подчинении теневых телепортаторов. Попавшая сюда «благословлённая судьбой пара» должна за отведённый срок завершить некое испытание, чтобы, предположительно, доказать свою любовь и получить какие-то плюшки (этот момент крайне неразборчив даже по меркам Самолёта).   На месте для описания собственно испытаний пусто — неудивительно для незаконченного проекта, — однако их длительность установлена.   Ровно сутки.   И вот это уже дерьмово — из-за колхидской луны, которая в изначальную комплектацию явно не входила, но в мире ПГБД подобные растения встречаются едва ли не на каждом шагу, так что присутствие чего-то такого буквально в любом — особенно заброшенном — месте можно назвать даже ожидаемым.   Этот конкретный представитель сюжетных костылей, ведущих к перепихону, — довольно интересный экземпляр из «среднего периода», когда Самолёт уже начал вовсю потакать желаниям читателей, но в бурных волнах фансервиса ещё не растворились некоторые потуги на хотя бы формальный обоснуй.   Пыльца имеет возбуждающий эффект (конечно), но не просто так, а как необходимый элемент процесса размножения. Когда её вдыхает заклинатель, она начинает поглощать его энергию и не останавливается, пока не высушит беднягу до смерти, если на неё не воздействовать определённым (естественно, тем самым) образом. Тогда пыльца формирует семечко, которое зреет в течение месяца, а потом выводится из организма естественным образом — с отходами.   Интересно, что от количества пыльцы зависит качество (так называемая «плотность») семечка, но оно всегда одно и может поглощать новые порции пыльцы вплоть до окончательного созревания, работая своеобразной защитой от повторного отравления.   Другой — уже менее любопытный, но сейчас имеющий мрачную практическую ценность — важный момент заключается в том, что энергия, необходимая для перехода к фазе семечка, должна соответствовать очень специфическим требованиям, достигнуть которых можно только оргазмом во время проникающего секса с другим заклинателем, на поиски которого у пострадавшего обычно есть от трёх до восьми шичэней.   А комната запечатана на сутки.   Шэнь Цинцю медленно и необратимо умирает внутри, пока рассказывает всё это Лю Цингэ, особенно финальную часть про «сплетение энергий» и «сияющий пик», прости господи. После его объяснений тот красный, но даже спустя целую палочку благовоний всё ещё молчит. Очевидно, теперь он уловил все намёки (специально максимально явные!). Хоть какая-то польза от того неимоверного количества порнухи, что гуляет по всему хребту Цанцюн, как ни конфискуй.   — Мы должны это сделать, если хотим отсюда выбраться, — подводит итог Шэнь Цинцю, пряча за веером покрасневшие щёки.   Ему приходится дышать неглубоко и часто, чтобы не потерять жалкие остатки достоинства, расплескав вокруг просящийся наружу обед, в горле жжёт от поднявшейся желудочной кислоты.   Он знает место, волей главного героя предназначенное ему в этом мире: остопаскудевшая роль сестрички в беде; но, выходит, стоит Шэнь Цинцю в кои-то веки попытаться использовать это в собственных интересах, сразу же прилетает наказание? Будто мало ему небесного столпа на его задницу, теперь она объявлена зоной общего пользования? Отныне на неё претендует любой встречный-поперечный? Хотя Лю Цингэ не кто угодно, но так лишь хуже: особенно мерзко, когда подобное испытание выпадает проходить вместе с лучшим другом. Вот как им после этого общаться и делать вид, что ничего такого не было?   С другой стороны, застрянь он тут с Бинхэ, точно никогда бы не выбрался (никакой афродизиак не способен компенсировать небесный столп на полной скорости, проверено на опыте; и такая боль надёжно глушит любое удовольствие). С Лю-шиди есть хоть какой-то шанс, и это даже с учётом того, что они оба натуралы!   Шэнь Цинцю очень тихо вздыхает: вместо желанного облегчения эти мысли только расстраивают его сильнее. Сначала он главного героя с пути истинного сбивает, а потом не может даже взять на себя ответственность и удовлетворить его нужды; ещё и ноет, как ему, бедному, тяжело. А эта ловушка? Тоже его вина! Теперь Лю Цингэ в опасности, и страшно представить, как отреагирует Бинхэ на то, что Шэнь Цинцю придётся сделать, чтобы выбраться.   Может, лучше и не выбираться?   Точно проще.   Боже, как соблазнительно. Ему не придётся иметь дело с последствиями, ни с чем из этого дерьма. Но вот пощадит Бинхэ своего шишу или с горя угробит, спустив в выгребную яму все старания Шэнь Цинцю по спасению оного, — это даже не вопрос.   Нет, умирать нельзя.   — Итак? — говорит он, чтобы нарушить затянувшуюся тишину. — Шиди согласен?   — Разве там был вопрос? Шисюн поставил меня перед фактом, — невозмутимо отбивает подачу Лю Цингэ. Ой, возможно, Шэнь Цинцю немного глупит на нервной почве, но его можно понять!   Тем не менее ему не пытаются врезать, на него не орут, и меч, чтобы угрожать было сподручнее, из ножен тоже никто не вытаскивает.   — Не слышу возражений? — пробует он, чтобы убедиться.   — Потому что их нет?   Э… что? Разве это не как-то слишком просто? И нехарактерно? У Шэнь Цинцю внезапные бредовые галлюцинации? Где тот повёрнутый на битвах и невежественный в подобных вопросах увалень из прошлого?   — Я думал, ты выше этого, — признаётся Шэнь Цинцю в неожиданном порыве честности, и получает в ответ особо тяжёлый перелом картины мира:   — Разве я не предлагал тебе то же самое раньше?   На такое откровение у него едва не выпадают до боли округлившиеся и выпучившиеся глаза. Наверняка сейчас он являет собой совершенно непотребное зрелище, но впучить их обратно за пределами его возможностей.   — Что?! Когда?! — Шэнь Цинцю кричит от избытка чувств, идентифицировать которые прямо сейчас слишком сложно, и сжимает веер так, что тот разлетается на куски.   — В пещере суккубов, — Лю Цингэ имеет наглость выглядеть раздражённым его непониманием и удивлением.   — Ты просил сразиться! — жалобно напоминает Шэнь Цинцю.   — Распространённый эвфемизм.   И взгляд, так и говорящий: «Кто из нас учёный муж и мастер словесности?» И ведь не поспоришь!   — Ну… вообще да, но… это ведь ты! Человек, который постоянно требует поединков буквально от всех окружающих, как я должен был определить, что на этот раз смысл другой?! — Шэнь Цинцю всё же пытается.   — По контексту? И я намекнул. Та ненавязчивая шутка с маслом, которую можно было при желании проигнорировать? Что ты и сделал, для полноты эффекта окунув меня в пруд. Я решил, тебе не интересно, и больше тему не поднимал. Некоторые из нас понимают слово «нет», знаешь ли, — Лю Цингэ демонстративно складывает руки на груди.   Шэнь Цинцю добрую минуту хватает ртом воздух, после чего очень сухо констатирует:   — Шутки — это не твоё, шиди. И намёки тоже.   Тот даже не пытается возражать:   — Знаю.   Конечно, у него такая куча положительных качеств, что переживать о двух недостатках просто глупо. Ну, может, не тогда, когда они приводят к подобного рода громадным недоразумениям?!   Чёрт возьми.   Как будто раньше это было недостаточно неловко, когда он не знал, что лучший друг не против его трахнуть.   Двойное чёрт возьми!   Здесь что, вообще все персонажи геи? Вопросов к Самолёту становится всё больше.   — Ладно, неважно, — принимает волевое решение Шэнь Цинцю. Он подумает обо всём этом… не сейчас. Сейчас им есть чем заняться. — Ты знаешь, что делать, — это главное, а экзистенциональный кризис я буду переживать когда-нибудь потом. Не вижу смысла оттягивать неизбежное.   Так и не услышав ни слова возражения, Шэнь Цинцю неловко начинает раздеваться: Лю Цингэ эмоциональный человек, пусть обычно и держит себя в руках, но он кажется тем типом любовника, который в порыве страсти может порвать даже самый прочный верхний слой, укреплённый вышивкой из оберегов. Сил у него точно хватает, справедливости ради, у самого Шэнь Цинцю тоже, просто лично он не стал бы портить чужую одежду.   Вот Бинхэ, например, периодически слишком торопится, хотя потом всегда задабривает роскошными новыми нарядами, но ими не компенсируешь что-то поистине уникальное, а в мире без промышленных комплексов каждая вещь, по статусу подходящая владыке пика, — единственная в своём роде! А последнее ханьфу дивного оттенка зелёного? И вовсе неповторимое! Такую краску в принципе больше не производят из-за разрушения целой провинции во время слияния миров.   Так что лучше не рисковать: эти обереги ему лично Нин Инъин вышивала.   Шэнь Цинцю пытается думать о чём угодно другом, не о том, как в напряжённом молчании снимает слой за слоем под пристальным взглядом Лю Цингэ, и неимоверно благодарен за отсутствие любых комментариев, нытья и звуков тяжёлого, возбуждённого дыхания. Шиди воистину являет собой непревзойдённый образчик терпения, достойный всяческого восхищения.   Последние два слоя Шэнь Цинцю не складывает в аккуратную стопку к другим, а расстилает на полу, чтобы не лежать на голых камнях (у него имеется подобный опыт с Бинхэ, будь прокляты те весенние книжки, и пусть с их автором сделают всё то же самое два раза; это гораздо неприятнее обычного, впрочем, как и любое другое «разнообразие»).   Воздух тёплый, а заклинатели не мёрзнут, но Шэнь Цинцю всё равно немного ёжится, а по его голой коже бегут мурашки. Честно сказать, он совсем не ждёт того, что будет дальше, но выбора-то нет; хотя это далеко не самый унизительный его опыт.   И снова попытка себя утешить делает лишь хуже.   Шэнь Цинцю торопится лечь на импровизированную подстилку — задницей кверху, — чтобы уже можно было спрятать горящее лицо и влажные глаза в сгибе локтя, крепко зажмуриться и просто терпеть. Терпеть ему не привыкать, и всё же про себя он молится: хоть бы Лю Цингэ не попытался его перевернуть, хоть бы не настаивал на том, чтобы смотреть ему в лицо в процессе, хоть бы всё побыстрее кончилось.   Логически рассуждая, заклинатели, конечно, выносливее нормальных людей, но до демонов им обычно далеко, особенно небесных; может получиться быстренько управиться с неизбежным и забыть произошедшее, как страшный сон.   Наконец, в гробовой тишине слышатся тихие — на самой грани различимого, хотя обычно они полностью бесшумны — шаги Лю Цингэ, когда тот приближается. Шорох одежды, когда садится рядом.   Затем что-то касается волос Шэнь Цинцю, заставляя его вздрогнуть (несмотря на всю мысленную подготовку). Он много чего ждёт, но чтобы его гладили по голове? Даже не в списке. Не потому, что Шэнь Цинцю такое не нравится, просто это слишком милая вещь для секса, нежная и невинная. Она может испачкаться.   Пожалуй, было бы легче, налети на него Лю Цингэ, как дикий зверь, — это хотя бы привычная, хорошо известная территория, но тот продолжает игры с волосами, которые слишком нервируют.   Так он хочет его поиметь или не хочет?   — Что ты делаешь? — не выдерживает Шэнь Цинцю несколько минут спустя. — У нас есть цель и сроки.   — Не думай ни о чём. Просто сосредоточься на ощущениях.   Ха, смешно! И как Лю-шиди не понимает, что как раз этого он предпочёл бы избежать! Зря, что ли, Шэнь Цинцю натренировался абстрагироваться как чемпион? Больше всего похоже на стремление его за что-то наказать. Ну, если вспомнить все те поражения в битвах за мёртвое тело… то даже справедливо; но очень уж не хочется. Шэнь Цинцю молчит, как он обычно делает, когда что-то говорить себе дороже, а Лю Цингэ продолжает гладить его по голове: очень медленно и деликатно, едва касаясь. В процессе он как-то совсем незаметно распускает ему причёску, что вызывает чисто физическое облегчение и добавляет самую малость психологического комфорта (тут каждая крошка на счету!), когда ничем не сдерживаемые волосы падают на закрывающую лицо Шэнь Цинцю руку, образуя дополнительный защитный слой.   Лю Цингэ ведёт себя так, будто у них есть всё время мира, но это не так, и реальность напоминает о себе довольно беспардонным образом: пыльца начинает действовать. Шэнь Цинцю ещё не возбуждён, но поглаживания головы его теперь не нервируют; больше того, они скорее приятны, чем нет. Поначалу он никак не может разжаться под ними, по опыту зная, что потеря бдительности не приводит ни к чему хорошему, но время идёт, а ничего не меняется. И человек не может непрерывно сохранять предельную концентрацию, даже будучи заклинателем.   Так что в конце концов подсознание Шэнь Цинцю постепенно отпускает контроль, и каменные от нервов мышцы смягчаются, а не получив за это наказания, он даже осмеливается чуть-чуть выглянуть из своего «домика», буквально одним глазком.   Потому что ему, ну, становится немного скучно, если честно.   Вид… не впечатляет. Ну что интересного может быть в коленках Лю Цингэ? Хотя немного забавно, что даже в такой ситуации тот использует сэйдза.   Шэнь Цинцю фыркает (это всё ещё его нелепый шиди, который не меняется, независимо от ситуации и недавних откровений) и поднимает взгляд на безупречное лицо Лю Цингэ. Казалось бы, за столько лет можно уже привыкнуть, но вид всегда немного ошеломляет. Каждый раз как в первый.   Правда, сейчас эффект кажется сильнее, наверное, во всём виноват контраст предельной сосредоточенности и румянца (и пыльца, да); это выглядит забавно и даже очаровательно (обычно таким красным Лю Цингэ бывает, только когда очень, очень зол).   Очередной смешок Шэнь Цинцю приносит ему хмурый взгляд в качестве ответа, но руки на его голове не становятся грубее, так что он вовсю пользуется предоставленной безнаказанностью и откровенно пялится.   Сколько бы ни проходило времени (хотя вряд ли на самом деле очень много, раз уж они всё ещё полностью адекватны), ничего не меняется. Лю Цингэ не может продолжать так вечно, правда же? У них есть повестка и смертельная опасность в качестве стимула. Ой, да кого Шэнь Цинцю пытается обмануть! Это же Лю Цингэ. Он — может!   Обиднее всего, что в этом благородстве нет никакого смысла: рано или поздно оба потеряют над собой контроль, причём Шэнь Цинцю, как более слабый, раньше; и ему очень не хочется до такого доводить.   Похоже, им всё-таки придётся поговорить.   Дерьмо.   Что бы эдакое придумать для начала? Чтобы небрежно завязать спор, заставляя Лю Цингэ возмутиться, и оттуда как-то плавно перейти к наболевшему? О, точно! Он же не просто так его гладит, верно? Уж наверняка не ради собственного удовольствия.   — Тебе нравятся мои волосы? — Шэнь Цинцю изображает свою лучшую гнусную злодейскую усмешку.   — Да.   А теперь…   …Чего?   Видимо, на его лице отражается вся глубина испытанного шока, потому что Лю Цингэ имеет наглость подарить ему свой вариант злодейской ухмылки в ответ. Наверное, Шэнь Цинцю должен возмутиться, завязать спор и оттуда как-то плавно перейти к наболевшему (с), чтобы всё по плану, но он тупо залипает, как восьмиклассница.   Откровенно говоря, на его месте этой участи не избежал бы любой зрячий человек. Дело не в том, что он раньше никогда не видел ухмылок Лю Цингэ, очень даже видел! И победную, и презрительную, и самодовольную — на любой вкус. Но злодейскую? Грешную и полную тёмных невысказанных обещаний? На самом красивом лице в мире? У настолько незамутнённо прямолинейного человека, что его духовным животным может быть полено?   Это чересчур!   Шэнь Цинцю снова утыкается пламенеющим лицом в сгиб локтя и клянётся себе никогда больше оттуда не вылезать, а затем тяжело вздыхает: учёный муж и мастер словесности вновь проигрывает смазливому личику бесхитростного вояки, ну разве не позор? Он утешает себя тем, что во всём виновата пыльца.   И, говоря о ней, часики-то тикают!   Нужно как-то придумать новый план, но в голову, как назло, ничего не лезет: место занято чёртовой ухмылкой, будь она неладна.   Увлечённый своими переживаниями, он не сразу замечает, что Лю Цингэ… сдвинул дело с мёртвой точки? Он всё ещё гладит его по волосам, но теперь не ограничивается исключительно головой, проводя чуть дальше по лежащим на плечах и спине прядкам.   Шэнь Цинцю так радуется прогрессу, что совершенно забывает испугаться, лишь мысленно подбадривает Лю Цингэ, когда тот с каждым разом проводит ладонью на треть цуня дальше.   Итак, процесс идёт, медленно и предсказуемо, никто никуда не торопится. Но идёт же! Шэнь Цинцю прикидывает, что до стратегических территорий они такими темпами доберутся дай бог через полшичэня, если вообще доберутся (слишком глянцевые и шелковистые заклинательские волосы огибают любую, даже не самую значительную возвышенность, не в силах уцепиться за идеально ровную атласную заклинательскую кожу). У него есть куча времени и неутомимый гладильщик, который несправедливо хорош в своём деле, а пыльца в его организме глушит страхи. Так что Шэнь Цинцю прислушивается к совету Лю Цингэ и позволяет себе — ненадолго, совсем чуть-чуть — сосредоточиться на ощущениях; и не замечает, как полностью в них растворяется, теряя связь с реальностью и чувство времени.   Даже в прошлой жизни, когда ему ещё было доступно хотя бы самоудовлетворение, он не испытывал ничего и близко подобного, что уж говорить об этой. У него стоит, когда Лю Цингэ добирается до талии. От смущения Шэнь Цинцю плотнее вжимает лицо в сгиб локтя и прикладывает все возможные усилия, чтобы не ёрзать под балующими его чуткими руками, подставляя открытую кожу, которую те до сих пор скрупулёзно избегают.   Ну, когда-то неохваченные территории закончатся и придётся расширяться, верно? Нужно только подождать.   Или нет. Потому что Лю Цингэ засранец принципиальный. К лёгкому раздражению на его невозможное упрямство невольно примешивается нежность: даже в такой ситуации он не изменяет своей сути, и это придаёт Шэнь Цинцю необходимой уверенности, чтобы сделать следующий шаг. В конце концов, сейчас ведь его очередь.   Он по-кошачьи изгибается всем телом, чтобы волосы соскользнули с плеч и спины, не оставляя Лю Цингэ выбора, кроме как перейти уже к большему, но тот застывает.   Идиот.   Не может же Шэнь Цинцю просто взять и заползти к нему на колени, верно? С другой стороны, а почему бы и нет, раз уж взялся изображать кота? Даже если это в нём говорит пыльца, идея кажется вполне здравой: тёплые и мягкие коленки Лю Цингэ намного уютнее — и полезнее для старых костей Шэнь Цинцю, — чем холодный и твёрдый каменный пол.   На воплощение своей идеи в жизнь ему не требуется много времени, хотя, возможно, его бросок в сторону Лю Цингэ больше похож на внезапное нападение, чем на попытку соблазнения, однако жертва не возмущается и не отбивается, так что всё отлично. Коленки превосходят любые ожидания, и даже если руки Шэнь Цинцю теперь заняты тем, что крепко обхватывают талию Лю Цингэ, прятать лицо на его груди ничуть не хуже; слишком частый стук под ухом выдаёт мистера-сосредоточенная-невозмутимость с головой, несомненно, пыльца одинаково сильно влияет на них обоих.   Конечно, это ни в коем случае не значит, что Лю Цингэ будет действовать в соответствии со своими желаниями. Потому что, конечно же, нет: он не предпринимает вообще ничего, просто застыл, точно памятник самому себе; совершенно нелепый человек.   — Что ещё я должен сделать, шиди? — едва слышно бормочет Шэнь Цинцю, не скрывая разочарования, хотя впору кричать и рвать на себе волосы. Может быть, он неправильно понял? И то, что Лю Цингэ когда-то предложил ему терапевтический перепихон (всё ещё верится с трудом), вовсе не гарантия его знакомства с практической стороной вопроса? Хреново, если так, потому что опыт Шэнь Цинцю довольно… специфический, сегодняшняя активность уже на голову его превосходит. Если это чистый экспромт, то браво, даже брависсимо, давайте импровизировать и дальше.   Итак, в последней — отчаянной и невероятно смелой — попытке он прижимается стояком к бедру Лю Цингэ.   Пан или пропал.   Тот перестаёт дышать, видимо, от шока.   Эм…   Он сейчас нечаянно убил своего шиди?   Что это всё же успех, Шэнь Цинцю понимает лишь через несколько бесконечных секунд, когда Лю Цингэ возобновляет не только дыхание, но и ласки. Он всё ещё начинает гладить от макушки и вниз, но теперь по дороге не избегает открытых участков кожи, приходясь по ним кончиками пальцев, точно пёрышком, и Шэнь Цинцю, чёрт возьми, наслаждается каждой секундой, пока может, даже доходит до того, что окончательно залазит Лю Цингэ на колени и прижимается к нему всем телом, уткнувшись лицом в плечо. Член Шэнь Цинцю то и дело тычется Лю Цингэ в живот; ужасно бесстыдно, но под действием колхидской луны пытаться взять себя в руки и остановиться бессмысленно.   Однако когда пальцы Лю Цингэ касаются его задницы, Шэнь Цинцю всё равно напрягается в ожидании неизбежной боли. Проклятые рефлексы, выработавшиеся у него за время «семейной жизни».   Вместо того чтобы милостиво сделать вид, будто ничего не замечает, Лю Цингэ останавливается — снова! — но на сей раз не просто застывает, а наклоняется к уху Шэнь Цинцю и тихо шепчет:   — Расслабься, шисюн, всё будет хорошо.   От его хриплого, прерывистого голоса плавятся уши и что-то в районе диафрагмы, а в груди трепещет надежда. Весь мир знает: слово Лю Цингэ нерушимо; его репутация заслуженно безупречна. Ему хочется верить, ему можно верить.   — И больно не будет? — вырывается у Шэнь Цинцю помимо воли. До этого момента всё было так хорошо, он не чувствовал ничего подобного слишком долго, а настолько сильно и вовсе никогда (и даже не представлял, что так вообще может быть). Он чуть поворачивается и робко глядит сквозь ресницы.   Сосредоточенное (и такое красное, каким ещё не бывало) лицо Лю Цингэ хмурится сильнее, когда он говорит:   — Больно не будет.   И Шэнь Цинцю ему верит. Как он может не верить? Лю Цингэ единственный в своём роде: никогда не хитрит, не обманывает и не нарушает обещания, даже ненужные, даже те, что дал сам себе.   Но вместо продолжения с того места, на котором остановился, Лю Цингэ начинает целовать шею Шэнь Цинцю, то есть действительно целовать, мягко проводя по коже губами и языком, а не пытаясь выгрызть кусок мяса, и это приятнее всего того, что было раньше; сегодня воистину день открытий. Он по-прежнему словно никуда не торопится, а когда его губы добираются до плеча Шэнь Цинцю, тот больше не может вспомнить, почему должен прятаться от человека, который заставляет его чувствовать себя так замечательно, и откидывает голову назад, предлагая лучший доступ.   Лю Цингэ послушно — и так тщательно — уделяет внимание всему, до чего может дотянуться, спускаясь всё ниже, а когда доходит до груди, Шэнь Цинцю ёрзает нервно, а не возбуждённо, пытаясь отстраниться; тогда Лю Цингэ перемещается назад к шее, не зацикливаясь и не настаивая. Удивительно и немного шокирует (но какое же облегчение), что так вообще можно: стоит ему только показать тень недовольства, как это замечают и не игнорируют; и не используют против него.   В какой-то момент руки Лю Цингэ снова оказываются на его заднице.   Сначала он её гладит, потом переходит к более сильным массирующим движениям и разминает напряжённые мышцы, словно после тренировки. Шэнь Цинцю утыкается носом в шею Лю Цингэ и немного нервно хихикает.   Затем пауза, и его ноздри щекочет яркий аромат чайной розы. Кто бы мог подумать, что Лю Цингэ нравятся подобные сладкие запахи: от него, как от первоклассного охотника, никогда ничем не пахнет, для этого даже специальная техника есть.   Но ему подходит: изысканный аромат для неотразимого красавчика.   Шэнь Цинцю достаточно отвлекается на размышления, чтобы не сразу осознать, как пальцы Лю Цингэ наконец скользят в ложбинку между ягодиц, а когда спохватывается, те уже гладят и дразнят его многострадальный задний проход немного щекотными бережными движениями, словно продолжая массаж в миниатюре, пока только снаружи. Это мило и очень волнующе, но опять же, в хорошем, приятном смысле.   Затем один из пальцев мягко проникает внутрь него лишь самым кончиком.   И это совсем не больно, а скорее приятно?.. Всё ещё достаточно комфортно, когда он постепенно входит глубже и глубже; даже увеличение количества пальцев ничего не портит. Ощущения капельку странные, но всё ещё не плохие.   В какой-то момент Лю Цингэ находит простату, и полностью это использует, а Шэнь Цинцю наконец-то понимает, почему людям так нравится секс. Возможно, Самолёт не так уж преувеличивал.   Реальность немного нечёткая от всего того удовольствия, которое обрушивается на Шэнь Цинцю, чем дальше, тем меньше у него получается думать связно, остаются только какие-то обрывки, и все о Лю Цингэ, его руках и губах, творящих с ним постыдные, но такие чудесные вещи.   И в какой-то момент ему почти слишком хорошо, он задыхается от понимания, что находится на пороге оргазма.   — Нет!   К его удивлению, Лю Цингэ тут же останавливается и отрывается от его шеи, чтобы посмотреть на него с вопросом.   — Я… почти… — титаническим усилием выдавливает из себя Шэнь Цинцю. — Нам надо… ты помнишь?   Ему невыразимо стыдно говорить даже столько, но, кажется, он вполне доносит мысль: отрывисто кивнув, Лю Цингэ аккуратно пересаживает его со своих коленей на позабытую импровизированную подстилку и торопливо раздевается.   И что ж, это роскошное зрелище: он взъерошенный и раскрасневшийся, его движения слишком порывисты, а глаза немного дикие от нетерпения.   Но Шэнь Цинцю совсем не страшно — он, к стыду своему, хочет узнать, как это будет, и даже немного предвкушает, напряжённо, почти жадно следя за каждым движением; пальцы дрожат от желания запечатлеть всё увиденное — до последней идеальной детали — на бумаге.   Однако слишком долго любоваться не выходит: уже через минуту полностью голый — и несправедливо великолепный — Лю Цингэ склоняется над Шэнь Цинцю, принявшим рекомендуемую максимально удобную позу, чтобы продолжить с того места, где они прервались, только вместо пальцев использует свой член, перед этим тщательно смазав его всё тем же маслом.   И он полностью держит слово, входя так медленно и аккуратно, что это не вызывает ни малейшего дискомфорта. Фантастика! Может, Шэнь Цинцю на самом деле спит? И ему снится прекрасный — и жестокий (ведь придётся проснуться) — сон. Но долго думать не выходит: Лю Цингэ двигается; хоть и медленно, но неумолимо, как океан, словно на берег одна за другой плавно накатывают волны, и каждая следующая немного выше и дальше предыдущей. Шэнь Цинцю затапливает удовольствием. Он погружается в негу и тонет в блаженстве. Его переполняет эйфория.   А потом всего становится так много, что, кажется, под экстатическим напором его тело растворяется в этом сладком чувственном потоке, обнажая саму душу. И её тоже подхватывает, несколько мгновений — и вечность — качая на волнах упоительного восторга.   Шэнь Цинцю нужно время, чтобы снова начать осознавать реальность, своё тело и тот факт, что он, возможно, ненадолго вышел в астрал. Нервы словно оголены и всё ещё слишком чувствительны: очередное движение Лю Цингэ заставляет его невольно дёрнуться. Ему всё ещё хорошо, но немного слишком хорошо.   Лю Цингэ, как самый раздражающий в своей заботе человек на свете, тут же останавливается и полностью выходит из него. И смотрит. Виновато.   Удивительно, но Шэнь Цинцю немного разочарован: он не отказался бы продолжить, нужна лишь капелька времени, чтобы приспособиться к непривычно острому наслаждению. Или даже нет — глупые рефлексы! — ведь удовольствие не боль, слишком сильно или нет, но ему было хорошо.   Ну вот почему Лю Цингэ нужно быть таким педантичным в своём джентльменстве? И именно в тот момент, когда Шэнь Цинцю, первый и единственный раз в жизни, наконец-то согласен, чтобы его прижали, не давая отстраниться.   — Лю-шиди, — выдавливает он из себя — голос похож на хриплое карканье — и замолкает, не зная, что сказать дальше. Как сформулировать, чтобы побудить того продолжить с места, на котором они по недоразумению остановились. Шэнь Цинцю очень старается… просто это непривычно, ясно? Ему раньше никогда не приходилось о таком просить — и желания-то подобного не возникало, — так что Шэнь Цинцю понятия, блин, не имеет, как это делается правильно. Не может же он сказать прямо и без прикрас, выпалить правду аккурат в глупо очаровательное лицо Лю Цингэ, особенно когда даже сам себе не способен всё нормально объяснить. Нет, ни за что. Тогда остаются лишь окольные пути, и он решает спрятаться за необходимостью, ведь проблема с пыльцой для Лю Цингэ ещё актуальна, раз тот пока не испытал оргазма, на самом деле ему уже наверняка основательно сносит крышу. Как он вообще оказался в силах остановиться — уму непостижимо.   — Ты должен… закончить, Лю-шиди.   Тот продолжает смотреть, будто хочет понять какую-то тайну вселенной.    — Оно… не было неприятно, это… то, что я могу… готов потерпеть. Ради спасения твоей жизни. Мне в любом случае не привыкать терпеть.   По презрительному выражению лица Лю Цингэ он понимает, что выбрал слова, мягко говоря, не очень удачно.   — Зато я не привык, чтобы меня терпели, и начинать не собираюсь, — категорично отрезает тот, всем своим видом каким-то чудом умудряясь источать высокомерие (даже голый, красный, запыхавшийся и с торчащим членом; ах, он очарователен). — Мы можем продолжить позже, когда ты отдохнёшь и восстановишься. Я могущественный заклинатель, а не животное, и способен какое-то время держать себя в руках.   Восстановится? Да от чего? Отдохнёт? Зачем? То, что Шэнь Цинцю было хорошо, ничуть его не утомило. Разве что колени, на которых он стоял, но это даже не регистрируется, особенно по сравнению с выматывающей агонией во всём теле после Ло Бинхэ. Вот там да: сил — ни физических, ни (особенно) моральных, — нет даже руку поднять, а мир сливается в однородное серое марево, пронизанное болью, унижением и безысходностью.   А Лю Цингэ, будто он помотал ему недостаточно нервов, добавляет:   — И мы поменяемся.   Это звучит довольно категорично, и больше похоже констатацию факта, чем на предложение; очень в его духе.   — Как я могу, шиди, — пытается возразить опешивший Шэнь Цинцю, потому что это же сам Лю Цингэ, Бог Войны, глава воинственного пика, один из самых мужественных людей в мире. Не может он выступать в роли сестрички.   У Шэнь Цинцю, наверное, какое-то странное лицо, потому что Лю Цингэ смотрит на него очень хмуро и бескомпромиссно говорит:   — Молча.   Шэнь Цинцю всё ещё немного колеблется, но теперь, на собственном опыте убедившись, что быть снизу не обязательно больно, а при должном подходе вполне себе приятно — даже слишком, — готов попробовать, если уж Лю Цингэ так сильно хочет. В конце концов, именно благодаря ему у Шэнь Цинцю случилось действительно грандиозное откровение, что секс может приносить радость, и какая-то его часть стремится отблагодарить Лю Цингэ за подаренный опыт.   Но другая просто хочет.   Неважно, что он никогда раньше не желал мужчину таким образом, даже если это был идеальный главный герой.   Плевать, что афродизиак больше не действует, так как семечко работает в качестве противоядия, моментально абсорбируя всю пыльцу из организма.   К чёрту последствия.   Он хочет, он должен, и он может. Его член уже снова наполовину твёрдый от одного только ультимативного предложения, сделанного непривычно низким и вкрадчивым голосом Лю Цингэ. Пусть у него не достанет ни смелости, ни бесстыдства признаться в этом вслух, но ему и не нужно: он всё ещё должен спасти жизнь Лю Цингэ, и какая разница, если сделать это… не совсем клинически и получить немного удовольствия в процессе. Никто не должен знать.   — Хорошо, — Шэнь Цинцю освобождает место для Лю Цингэ, чтобы тот не царапал колени о голый камень. — Мы поменяемся.   Интересно, могло бы переключение стать решением их с Бинхэ проблем? Чисто теоретически — возможно, но вот на практике…   Волевым усилием Шэнь Цинцю заставляет себя не думать о грустном и сосредоточиться на возврате услуги. Слава небесам, теперь у него есть хоть какой-то положительный опыт, который можно использовать. Он повторяет то, что Лю Цингэ недавно делал с ним: старательно гладит по спине, нежно целует шею и мстительно не торопится. Так близко и без скрывающих его слоёв невозможно не восхититься совершенной гармонией раскинувшегося перед ним тела, и руки Шэнь Цинцю сами собой тянутся его исследовать, дотронуться везде и обласкать повсюду, запомнить всеми возможными способами; он себя не одёргивает и быстро входит во вкус, уже не только повторяя, но и смело экспериментируя, чтобы вызвать у Лю Цингэ как можно более яркую реакцию.   Это так легко, что кружится голова; от каждого нового открытия радостно замирает сердце.   Когда он доходит до подготовки непосредственно к проникновению, то почти сразу добавляет второй палец, потому что один двигается слишком легко и свободно. У Шэнь Цинцю не получается не думать о том, что именно делал с собой Лю Цингэ, вероятно, предыдущей ночью, чтобы мышцы до сих пор остались такими растянутым, особенно у заклинателя. Он использовал свои длинные, сильные пальцы, неутомимость которых Шэнь Цинцю успел испытать на себе, или какую-то игрушку? Это было быстро и жёстко или медленно и аккуратно? Сколько раз? Он готов поспорить на любой из своих роскошных коллекционных вееров, что не меньше трёх. Лю Цингэ не из тех, кто довольствуется малым, о нет, он довёл бы себя до предела, а затем продолжил. Это происходит каждую ночь? Отсюда у него такое мастерство? Потому что Лю Цингэ усердно (а иначе он просто не умеет) тренируется на себе? Вот почему его так смутили расспросы про опыт в пещере суккубов?   Шэнь Цинцю хочет и не хочет знать, но точно не отказался бы посмотреть одну из «тренировок» и обязательно нарисовать. Конечно, исключительно ради искусства. Он почти спрашивает, можно ли, но вовремя спохватывается. Чёртов храм и его грёбаные откровения сведут его в могилу — это точно. Шэнь Цинцю ускоряется, ритмично поглаживая то самое место, и Лю Цингэ начинает беспокойно ёрзать, так и норовя поглубже насадиться на услаждающие его пальцы и поворачивает голову, призывно косясь из-под ресниц; и он не прекращает двигаться даже после недвусмысленно укоризненного взгляда, так что Шэнь Цинцю приходится положить ладонь между лопаток Лю Цингэ и нажать достаточно сильно, чтобы его обездвижить.   Тот издаёт восхитительный тихий полузадушенный стон и, бесстыдник такой, облизывает губы совершенно распутным образом, таки заставляя Шэнь Цинцю приступить уже, собственно, к делу.   Оказаться внутри Лю Цингэ – это как получить удар экстатической молнией и инъекцию адреналина прямо в сердце. Одновременно. Он не двигается, потому что не хочет умереть здесь и сейчас от инфаркта! (Или инсульта! Или кровоизлияния! Не суть, но что-нибудь точно не выдержит.) Ему остаётся только сжимать талию Лю Цингэ, который не упрощает задачу, изгибаясь так, что под бледной и влажно блестящей кожей, похожей на полированный драгоценный камень, особенно чётко проступает безукоризненный рельеф напряжённых, дрожащих мышц — картина, поражающая своей бесстыдной привлекательностью. Когда Лю Цингэ, пользуясь его ошеломлением, резко подаётся Шэнь Цинцю навстречу, тот пытаться вспомнить, как дышать, замирает, теряясь в ощущениях и едва не падая; каждое движение Лю Цингэ — экстремальный спуск на американских горках. Тело Шэнь Цинцю будто невесомое, он парит, точно праздничный воздушный шарик.   Лю Цингэ извивается на его члене с тем же энтузиазмом, с каким обычно бросается в бой с очередным редким смертоносным чудовищем. И получается у него так же хорошо, но вот жадные, скулящие звуки, которые он издаёт, — это что-то совершенно новое. Они абсолютно восхитительны и до предела усиливают собственное удовольствие Шэнь Цинцю; меньше, чем через минуту он уже на грани.   В страхе снова кончить раньше времени, Шэнь Цинцю хватает Лю Цингэ за хвост и тянет на себя, намереваясь придержать и умерить неистовство его пылких движений; тот запрокидывает голову, изгибается ещё сильнее, хотя это казалось невозможным, и кончает с таким низким протяжным стоном, что сквозь член Шэнь Цинцю проходит вибрация, от которой того немедленно скручивает в неконтролируемом пароксизме удовольствия, хотя он, вообще говоря, не планировал доводить дело до конца, и сейчас они старались ради Лю Цингэ.   Не то чтобы ему не хотелось, но если в этом нет объективной необходимости, то лучше не рисковать.   Ло Бинхэ предпочёл бы своего шишу мёртвым, чем получившим доступ к телу «жены», но вслух такие вещи признавать чревато даже ему. Он всё равно не оставил бы случившееся просто так, однако позволить боевому брату себя трахнуть под угрозой смерти для обоих участников и второй оргазм с другим мужчиной без насущной необходимости — это принципиально разные уровни измены. Расстраивать Бинхэ таким образом очень и очень не хочется: тот уже достаточно страдал, а утешать его придётся Шэнь Цинцю (и понятно, как именно); он не ждёт этого с нетерпением. Или в принципе. Будь его воля, они вообще ничем таким не занимались бы: ни в будущем, ни в прошлом.   Но Лю Цингэ кончает, и Шэнь Цинцю просто неконтролируемо уносит следом, кажется, он на несколько секунд теряет сознание.   Божество под ним лежит и выглядит абсолютно развратно, словно живое дышащее воплощение греха. «Война» в его титуле явно неуместна, когда он такой. Там должно быть «Вожделение» или «Соблазн», на худой конец «Секс». Опустившись рядом, Шэнь Цинцю обнимает Лю Цингэ (он сам не знает почему, это просто кажется правильным).   Тот перекатывается набок, нависая над ним, и тянется к губам. Достаточно медленно, чтобы при желании можно было увернуться, но неотвратимо, как судьба. Шэнь Цинцю не вздрагивает и не отстраняется, хотя он всегда дёргается и пытается уклониться, стоит только Ло Бинхэ приблизиться к нему с аналогичными намерениями. Но это Лю Цингэ, и он не причинит вреда, не сделает больно; уверенность в нём так же надёжна, как смена дня и ночи. Шэнь Цинцю закрывает глаза, давая безмолвное разрешение, и тогда его целуют.   И боже.   Есть только Лю Цингэ, и всему остальному нет ни времени, ни места во вселенной Шэнь Цинцю примерно навсегда.   Он должен прекратить это сейчас же.   Потому что, даже если положить на ориентацию, друзья так не целуются. Определённо. Кроме того, у них больше нет пыльцы и необходимости спасти друг другу жизнь в качестве оправдания.   Но он не хочет останавливаться. И Лю Цингэ явно не собирается прекращать его целовать.   У Шэнь Цинцю напрочь отказывают высшие когнитивные функции. Он падает на тёмную сторону, словно в бесконечном космосе, влекомый чёрной дырой сегодняшних откровений. И притяжением Лю Цингэ.   Слишком хорошо, чтобы не привести к большему.   Разве нельзя хотя бы раз в жизни поступить эгоистично? Только раз? Так или иначе позади осталось уже слишком много черт…   Лю Цингэ, не прерывая поцелуя, наваливается сверху и прижимает их пульсирующие от возбуждения члены друг к другу, осторожно водя по ним сразу двумя руками, но этого всё ещё недостаточно, и Шэнь Цинцю тянется вниз, чтобы присоединиться к нему. Они сплетают пальцы так естественно, словно делали подобное уже тысячу раз, и двигаются вместе, всё быстрее и быстрее, пока оба не достигают кульминации. Это снова иначе (да сколько же всего существует видов оргазмов?), но не менее крышесносно, чем первые два раза. Шэнь Цинцю полностью удовлетворён, но — парадоксально — всё ещё хочет продолжить целовать Лю Цингэ.   У него кризис: он, совершенно очевидно не натурал, ни разу, правы были люди.   Но ему всё ещё совсем не хочется целовать Ло Бинхэ, на самом деле, никогда не хотелось, как и заниматься с ним сексом. Но, как выясняется, не потому, что он тоже мужчина. Шэнь Цинцю всегда испытывал к Ло Бинхэ исключительно отеческие чувства и просто пошёл у того на поводу из-за невозможности отказать. Он всегда ненавидел любые напоминания о сексе с ним, как очередное свидетельство собственной беспомощности, словно член Ло Бинхэ в его заднице — рука кукольника, что вынуждает его унижаться и плясать, играя роль в мучительном спектакле.   Но сейчас, с Лю Цингэ? Это ни в коем случае нельзя назвать ни унизительным, ни мучительным, ни вынужденным, и оно достойно того, чтобы его помнили.   Отнюдь не колхидская луна заставила Шэнь Цинцю взять Лю Цингэ и кончить второй раз, потом целоваться до умопомрачения и вновь заняться с ним сексом, не в качестве утомительной повинности, а по доброй воле, потому что хочется.   И это как раз не оставило ни единого следа, в отличие от пыточных сессий с Ло Бинхэ.   (После всего случившегося назвать близость с ним иначе язык не поворачивается.)   Как вообще главный герой-жеребец может быть до такой степени плох в сексе? Разве когда он чего-то хочет, мир не приспосабливается? Так хотел ли Ло Бинхэ сделать Шэнь Цинцю хорошо? Хоть немного? Раньше ему казалось, что проблема исключительно в нём самом и сексуальной аверсии его второго тела; ну, теперь очевидно, как сильно он ошибался.   Допустим, можно списать ужасный проникающий секс на критическую несовместимость размеров, но Лю Цингэ воскресил кое-что в памяти Шэнь Цинцю: в своё время ему понравилось целоваться с Бингэ (гораздо меньше, чем сейчас с Лю Цингэ, но он хотя бы испытывал что-то положительное, а не только боль и страх, как когда его грыз Бинхэ). Шэнь Цинцю заставил себя забыть об этом из чувства вины, но разве не странно, что между двумя версиями одного человека такая разница, причём не в пользу того, кто его якобы любит?   Так что, может, Ло Бинхэ просто… хотел сделать ему больно?   Решил проявить такой вот творческий подход к пыткам. А что, это вполне логично. И двойное унижение бонусом.   Да нет, что за глупости в голову лезут.   Не в силах думать об этом и дальше, Шэнь Цинцю решает сосредоточиться на настоящем, например, поговорить с Лю Цингэ, чтобы скоротать оставшееся время. Одеться — тоже хороший вариант, только надо сначала вернуть свои заляпанные нижние одежды и как-то их почистить, но один лишь взгляд в ту сторону вызывает неподобающие мысли: непринуждённо лежащий на них Лю Цингэ, даже не думающий встать (или вытереть, или прикрыть… хоть что-нибудь), похож на духа разврата с высококлассной эротической картинки и выглядит слишком заманчиво, как деликатес, сервированный и готовый к употреблению. Ему достаточно всего одного манящего взгляда, чтобы снова оказаться на члене Шэнь Цинцю, который немало потрясён собственной резвостью, честное слово, всё как-то само собой получается. На этот раз Лю Цингэ демонстрирует свои превосходные навыки верховой езды, устроив дикую, варварскую скачку с бурным финишем.   Его энергия кажется бесконечной, поэтому в следующий раз Шэнь Цинцю поручает ему роль, активную во всех отношениях. Это самый долгий, медленный и сладкий раунд из всех, а после оргазма Шэнь Цинцю очень удивляется, не обнаружив в своей груди дыры: в конце ему на полном серьёзе казалось, будто сердце взрывается (оно того стоило бы).   Шэнь Цинцю сетует, что Лю Цингэ никогда не позволяет ему сделать всё так же неторопливо. В ответ тот ложится, совершенно бесстыже оттопырив самую восхитительную задницу в мире (прикреплённую к самому восхитительному в мире всему остальному), и обещает не двигаться, пока ему не разрешат. Это предложение, от которого невозможно отказаться.   Так же неспешно не получается, из них двоих стальная выдержка всё же не у Шэнь Цинцю, но это достаточно долго, чтобы счесть их квитыми.   И в качестве бонуса Лю Цингэ требуется несколько минут, чтобы прийти в себя после оргазма. Отраханный до полубессознательного состояния, с шальными глазами и в кои-то веки полностью расслабленным лицом, он выглядит настолько соблазнительно, что Шэнь Цинцю подумывает об освоении верховой езды.   Теперь ему понятно, как можно хотеть раз за разом повторять вроде бы одно и то же. Они только и делают, что занимаются любовью все сутки напролёт. Снова и снова. Шэнь Цинцю знает, что ведёт себя ничем не лучше той крысы с электродами, но ему всё равно, пока это настолько здорово.   Хорошо быть заклинателями, нормальные люди давно бы выдохлись и отключились, а у них, кажется, сил только прибавляется. Или такой эффект даёт парное совершенствование во всей своей неправдоподобной красе? Шэнь Цинцю решает, что это неважно (главное — эффект полезный), и отрывается за все годы, а Лю Цингэ рад ему потакать. Они будто устраивают пир во время чумы или провожают последний день на земле, словно завтра не наступит, что вполне может оказаться суровой реальностью: где-то там снаружи ждёт Бинхэ, и он не воспримет произошедшее хорошо.   В какой-то момент Шэнь Цинцю малодушно думает просто не выходить, но они не могут провести здесь вечность, не так ли? То есть, конечно, чисто теоретически очень даже могут, и их отсюда не достать вообще никак; но на практике у Бинхэ всё ещё весь мир в заложниках.