макаренко

Вадик за него не особо парится. Пацан явно себе на уме и при зубках; значит, выплывет сам. Справится. Если захочет. То, что пацан щас в дерьме — так это он не по уши. Вот и не хочет. Пока. Вадик из интереса проверяет его границы дозволенного. Курьерство? Ок. Убийство? Ладно. Отсосать? Без проблем. Вадик искренне восхищён беспринципностью. И глаза-то при этом гордые-е! Мама, минимум как у целочки из верхов. Не-целочку-из-верхов с верблюжьими ресницами зовут Олегом. Вадик юзает его как пет-сима и глорихоул, причём совершенно без необходимости, тупо по приколу; пацан злой, тощий и сомнительно симпатичный, смотрит волчонком (оп, сука! первый каламбур-р) и настолько голодно, что, кажись, даст за еду. Но даст гордо. Вадику нравится. Он берёт. Знает, что малолетка, всё про него, если чё, знает, потому что информация — самая стабильная валюта, но ещё лучше Вадик знает, что в их ебанувшейся, агонирующей стране пихать хуй в аль-денте граждан — не самое преследуемое правонарушение. Естественно, наблюдая Волкова О., 1980 г.р. впервые, Вадик не думает, что будет ебать его в рот. Он же не совсем того. И как охуенно спускать на упрямые брови — тоже не думает. В их первую встречу Вадик думает, что надо бы сучёнку дать конкретной такой пизды; Волков пытается взломать его сладенькую. Его бэшечку. Топорным, бля, выдавливанием бокового. Пиздец. Он то ли тупой, то ли сильно опережает их смутное время; Вадик крутит недоугонщика за ушной хрящ, думая, хули с ним делать; Волков, к своей чести, пыхтит, но ни разу не пикает. Хотя больно. Вадик знает, что ахуенно больно; Вадик умеет учить. И Волкова тоже надо бы; чтоб не повадно и чтоб понял, что есть ответственность, но это всё именно ебаное бы — Вадик отпускает Волкова с нотацией. Пожалел. Вадик святой же. Типа, не воруй, не убивай, не блуди, не кради. Так он говорит Волкову. Паствы хватает ненадолго. Особенно когда не хватает даже макарон на ебучую молочную лапшу; Вадик всё понимает. Он палит Волкова с другими пиздюками, когда те обносят ларёк; авантюра, конечно, так себе. Смелая очень. Вадик шапочно знает владельца; шпане пизда. Оно, так-то, и к лучшему: молодость какая-то слишком охуевшая стала. Вот в их время… Вадику двадцать восемь, но он уже дед. У него за плечами Чечня, Вьетнам и бесконечные африканские республики. Ебучие комми. Вадик к своим тридцати седой, как мудрый старец, и похож на лоскутное одеяло. По кускам его латали не раз и не два, бля, даже не десять — Вадик везучий, конечно, они все там солдаты фортуны, но Вадику маны хватает ровно на респавн. И Вадик уже всёк: он персистирует с пониманием, что будет хуёво, но он точно выживет, — хуй знает, благословение или проклятие. Вадик уже плотно сидит на антимикотиках после месяца ивл; хлебнул удачи. Как будто, надо было бы научиться, сделать выводы, но, как грится, ножки как у гулюшки, а работать — хуюшки: Вадик — адреналиновый наркоман со степенью кандидата. Киллер, трип-ситтер, перевозчик и кто угодно вообще, если за ваши деньги; грязные зелёные бумажки всегда пахнут аппетитно. Волков пахнет ершом и агрессивной подростковой неопытностью. Вадик вскрывает его, как шампанское. Разъёбывает в карты на раздевание; когда решающая партия на трусы заканчивается шестерками в погонах, Волков сидит на диване, поджавшись, как будто вот-вот влетит с лоу-кика в драку, и исподлобья смотрит загнанным волком (и снова каламбур!). Вадик ржёт над его серьезной мордой. Щёлкает по коленке. Коленка у Волкова — ссадина плюс сплошной синяк. На животе тоже синяки, Волков любит драться и получать в еблище, и Вадик его полностью понимает; сам такой же. Родственная, значит, душа. Вадик на трахает его там, на диване, только потому, что мухлевал; так-то, Волков не протестует против руки на ляжке и это, по сути, приглашение. Хотя Волков не хочет. Он тупо плывёт по течению — невероятного уровня похуизм и мрачная готовность на всё. Вадик думает, весь ли миллениум такой. Поколение перестройки дефективное, живучее и адаптируется лучше, чем они, предыдущие; такой миллениум, в отличие от сверстников Вадика, сумеет пронести себя через это время и это время под себя же прогнуть; Вадик не завидует. Слишком большая ответственность. Плечики у смены хрупкие, не вывезут. Сам он пока тоже не на свалке истории: все отлаженные схемки работают. Живёт Вадик сыто. Мог бы даже в солнечную Калифорнию по выходным гонять, да увы, некому делишки оставить; не то чтобы у Вадика дохуя чего разваливать, но просрать хлебное местечко не хочется. Вадик же самозанятый. Он по уровню сильно выше братков из коллекторских контор; о проблемках, которые Вадик решает, рассказывают либо на ушко, либо намёками. Потому что Вадик работает охуенно. Чисто, быстро, как тайд из заебавшей рекламы. Волков похож на него. Будет. Однажды. Тоже изобретательный, тоже не боится мараться. Тоже полуёбнутый. Вадик приходит к нему в гости, обтирает плечом побелку в зассанном падике, скалится: — Мать дома? — заранее зная, что нет. Волков ему о-очень не рад. Но впускает; он мальчик умный и светить кого-то типа Вадика перед соседями желанием не горит. — Чё тебе? — спрашивает Волков, как только за Вадиком защёлкивается первая, клеёнчатая дверь. — Чай, кофе, — лыбится Вадик, — тебя? Волков шутку не разделяет. Он стоит в гомерически закрытой позе, типа, отъебись, не подходи, хотя подойти ещё ближе просто некуда: в разъёбанной прихожке метров меньше, чем у Вадика в сортире. Вадик разглядывает искривлённый переломом нос, рваную мочку уха и думает: ну и хуёвенькая у тебя жизнь, пацан. Почти жалко. Но жалко у пчёлки, а Вадик мудак со стажем; он без угрызений совести зажимает Волкова на раскладном диване. Волков кривит некрасивые губы и продолжает строить из себя льдышку, а уши и щеки краснющие: — С обивкой поаккуратнее, — шипит через зубы. Тут же стонет гортанно, по-блядски, запрокидывая башку, после сразу осекается: стыдно. Стыд — пережиток пятидесятых, рудиментарное чувство. Вадик лижет его, суку такую, в нежную кожу ниже пупка. Он раз за разом учит Волкова шире раздвигать ноги и держать хуй не как ручник; прогресс имеется. Волков выгибается, как девочки в номинации лёгкой атлетики. Кусает себя за кулак. На чехословацкой стенке стеклом вниз отдыхает фоторамка. Вадик догадывается, кто с неё смотрит осуждающими черными глазами; Вадик сам, лично шмальнул ему — другому, но пиздецки похожему на этого — в бритый затылок. Потому что только так с гнидами и надо. После контрольного Вадик просто обтёр рукав от порохового следа. Ушёл. И всё. В уличных боях за Грозный с обеих сторон косили пачками; никто не стал разбираться. Начальству Вадик не стучал. Во-первых, он же не еблан, во-вторых, Волков-старший мог не успеть их слить, но предательство было фактом — а слив, значит, вопросом времени; теорема вагонетки, где в оппозит ставился целый отряд, тут не работала. Но ёбнул Вадик Волкова-старшего, если чё, не за расшатанную моральную компоненту. Не за коллектив даже; чисто шкурный интерес. Пиздецки хотелось вернуться. Волков-младший, сорян. Ему Вадик, разумеется, ничё не расскажет. Даже про то, что вместе работали. Потому что нахуй надо. Пусть сочиняет себе батю, который героически подорвался или кинулся на амбразуру; похуй, что, такая правда идёт нахуй. Ред пилл идёт в пизду. Волков под ним дёргается и задушенно зло ноет: «хули тупишь». Вадик хмыкает. Дёргает коленки на себя. Толкается. Раз, два, пять. Волков удивлённо ахает и отворачивается. Вадик видит, как от возбуждения дрожит венка на шее. Толкается снова. Волков беззвучно и рвано дышит. Он щас похож на рыбу, выпрыгнувшую из аквариума: бьётся в непонятках, искренне не догадываясь, что ему пиздец — а ему пиздец, Вадик знает. После секса Волков сидит, замотавшись в простынку, и курит какую-то дешманскую хуйню типа кэмела. Бычок высасывает почти до фильтра — жадина, ухмыляется про себя Вадик. Не наестся никак. Волков тушит бычок об кружку с бурдой, отдаленно напоминающей кофе. Он, наверное, и не знает, какой нормальный кофе на вкус; всю жизнь на цикории. Убогое поколение. — Не запирайся сюда больше, — говорит Волков Вадику. И зыркает исподлобья чёрными глазищами. У-у, какие мы серьёзные, думает Вадик. На угрозы Волкова ему, конечно, до смешного похуй: он приходит опять. Столько раз, сколько считает нужным; Волков выразительно пялится, но неизменно пускает. Вадик ещё раз убеждается, что мальчик умный: не выёбывается. Чует рамки. Понимает. Умничка. Команду «к ноге» выполняет охуенно. Для вида может помандеть, конечно, но себе под нос, плюс всё сделает энивей; Вадика заводит его исполнительность. Некрасивые губы. Подростковый гонор. Глаза-виноградины. Вадик не хочет мальчишке лучшего, но хочет, чтоб ему стало типа норм, и этим мальчика портит: учит всякой дряни; трахаться, собирать хлопушки, проверять доводчик. Учить у Вадика получается лучше всего. У него в дипломе даже написано: с отличием. Значит, отличился в учёбе на училку; трипл килл. Вадик сажает Волкова на себя, прижимается грудью к тощей спине и, обняв под рёбра, рассказывает в ухо всякую херь; Волков, ёрзая на хуе, шумно дышит. Слушает. Внима-ательно. Пиздеть Вадик умеет. Ещё на своей первой педагогической практике понял: пусть кого-то там язык до Киева доводит, а его — прямо по курсу, в конечную точку между чьих-то длиннющих ног. Это было че-то в духе цыганских фокусов: от рассказов про вывод законов Менделя барышни неиронически текли. Олег тёк от меньшего. Субъективно — с банальщины. Римская империя, Российская империя. Под Кипелова листал «Петра и Алексея». Взгляд, когда утыкался в книжку, у него делался ебать томный. — Ух, нихуя, ты читать умеешь? — поддевал Вадик. — Нет, бля, буквы ищу знакомые, — огрызался Волков. Поднимал глаза на Вадика; в отрыве от книги они моментально остывали. После первого своего убийства Волков тоже смотрит спокойно. Как будто похуй совсем. Потом он лезет за сигаретами и долго не может выковырять одну из пачки; Вадик видит, как у него люто трясутся руки. Пальцы не осиливают колёсико зажигалки. Вадик тянет руку, чтоб помочь, Волков с силой шлёпает по запястью: не лезь. Вадик благоразумно отъёбывается. Воспитать пацана он ещё успеет, пока пусть в себя приходит. Обтекает. Осмысливает. Уроки хороших манер Вадик даёт позже и на дому. Скручивает Волкову запястья футболкой, укладывает лопатками в палас. Выходит чё-то типа халасаны; Волков, связанный, растрёпанный, без труда складывается почти пополам, от чего сам явно в ахуе, но делает морду кирпичом, типа, всё идёт по плану. Вадик ебёт его сначала так, потом в аштанге, баласане и баддха конасане; Волков, голый, искусанный, после педагогического марафона по стеночке, на подгибающихся ножках уползает в ванную: зализывать свежие раны. Самолюбие, видишь ли, коовоточит. Вадик оставляет его в эту ночь у себя и от ощущения чужого тепла спиной впервые за много лет снятся кошмары; Вадику снится дорога и залетающая в лючок граната. Вадик просыпается. Идёт закрывать форточку. Чтоб не закинули; мозги растормаживаются уже на обратном пути. Вадик думает: хуйню исполнил. Облокачивается жопой на подоконник. В свете единственного нерасхуяренного фонаря Волков кажется ещё младше и тоньше. Нескладнее. Красивее. Вадик думает: куда ты, бля, влез, боже, мужик; ебёшь малолеток, которым не хватило отца, серьёзно? И тут же мысленно себе отвечает: да, серьёзно. Here we are, и чё, и хули? Мальчик, так-то, уже большой. А то, что дурной, — так кто ж виноват. Не Вадик точно. Вадик, наоборот, учит его, шебутного, разборчивости. Не жрать ножки Буша, не пить контрафакт. Не хвататься за каждое подвернувшееся дело. Думать. Взвешивать. С диггерами и медвежатниками не связываться. Стрёмных блядей не ебать. Для закрепления Вадик отвозит отвозит Волкова в сауну к девочкам. Говорит: «выбирай, угощаю». Сутенёр — давний дружок, и девочки хорошие, Вадик пользовался, но Волков типа выше этого: кривит морду. Ассортимент разглядывает с выражением сраной принцессы Дианы на рязанском ебле. Типа брезгует. Вадик потом жёстко ебёт его в своей новой ласточке. Рессоры у мерина мягкие, машинку нежно покачивает, — почти моря, ах, какова романтика. Волков даёт с энтузиазмом. Даже борщ: во время позиции вверх-вниз так активно скачет, что в моменте с блядским хлюпающим звуком соскальзывает с хуя и гулко стучится башкой об крышу. Вадик ржёт. Полулюкс, хули. В гостинице над сауной, конечно, поудобнее будет. Там охуенные номера с кроватями-траходромами и к дружку-сутенёру доверие есть, а язычки у его девочек рабочие, но, что важнее, длинные, не уследишь; афишировать свою гилти плэжерр Вадику пока незачем. Волков тоже не горит жаждой. Он ещё мелкий, не все нюансы понимает, но стигму заднеприводности в блатных кругах осознаёт; опущенным в этой среде ловить нечего. Юзать услуги от дырявого — зашквар. Пусть и сексуальная революция, и американские ценности; оно от лукавого, сказочки для обывателей. Ниша верна традициям. Вадик верен себе: не сочинять лишнего. Не ебать свои высохшие извилины сверх меры. Их с Волковым взаимодействиям давать какие-то характеристики незачем. Чё там за role model — похуй кристально. А Волков смотрит на Вадика глазами, полными злости и восхищения. Он заглядывает в рот и не пытается в сепарацию, хотя уже может всё сам. Вадик не спрашивает, нахуя он такому самостоятельному и умному мальчику. Вадик знает ответ и очень не хочет его услышать. Нет, ёпта, спасибо. Это педагогический дефолт — для Вадика. Или, с другой стороны, пиздатый жизненный урок — Волкову. — Детишки, чё мы сегодня узнали нового? — Что близость не даёт обязательства! — Умнички! А теперь открываем тетрадочки, пишем первое правило: ни-к-ко-му не при-вя-зы-вай-ся. Записали? Отлично… Да, привязываться нельзя. Даже к таким же. Особенно к ним. Вадик старается доступно объяснить, почему; он ведёт себя уебански, не давая Волкову залатать собой пробелы эмоционального голода. Потрахались? Класс, теперь иди нахуй, вот тебе тз и потом со мной никак не связаться, позвоню сам, когда мне понадобится, а ты циферки мои не крути, — Вадик обращается с Волковым, как с щенком. Вышвыривает пинками. Морозит. Метод, честно сказать, не оч рабочий. Волков смотрит псиной и во время нарочито холодной ебли сосётся ой как жадно. Вадик прокусывает ему губу. В воспитательных целях. Он хочет донести, что, типа, эй, пацан, притормози. Стопэ. Серьёзно, не лезь в залупу. Волков вибрации не улавливает. Трёт подбородок, размазывает кровяную росу. Взгляд у него черный, без тени обиды, только бешенство; Вадику нравится в нём именно эта непримиримая жуть. Очень подкупает. Он целует Волкова сам, взасос. Из губы ещё пока хлещет. Железняк крови и табачная жжёнка — самый ситуативно честный купаж. Вадик не питает к пацану тёплых чувств и угрызений совести по поводу всей этой шекспировской драмы не испытывает, но определенную ответственность (перед кем, бля?) сознаёт. Вадик же, типа, старше. Мудрее. Но, увы, Волков — уникум, беспрецедентный случай. Чё с таким брильянтом делать, Вадик не ебёт. — Ты хоть девочкам под юбки заглядывал? — спрашивает он без особой надежды. — Зачем? — флегматично парирует Волков. — Там же пизда. Он стоит, облокотившись на раковину, и, отклячив плоскую жопу, чинит карандаш боевым ножом. Из ворота футболки свисает наушник; в заднем кармане Волков крайние месяцы таскает плеер. В левом. В правом — мятный стимрол. За поясом — тт. Вадик не видит, но уверен; он столько раз Волкова раздевал, что знает наизусть всё, что под одеждой, плюс всю подноготную. Вадик знает Волкова целиком. Как свои командорские часы, даже лучше: в часах хотя бы рубины есть, пусть и неогранённые. У Волкова за душой ни-ху-я. Да и души-то там с хрен да маленько, если начистоту. Волков Вадиком умыт, заряжен, уму-разуму научен — ещё бы не лебезил. От себя там дай бог взъерошенный полубокс и косуха не по размеру. Природная угрюмость. Тихушничество. Волков, сучонок, замалчивает проблемы. Тем самым их множит; Вадик поясняет, мол, так не надо, самой доступной формой: пиздюлями. Волков на глухие удары морщится, сопит, но терпит. Вадик держит его за вихры. — Ты, волчонок, пойми, — голос у Вадика в точке кипения наставительно-ласковый, — я ж не требую от тебя всё рассказывать. Личное, загулы мамкины, — на упоминание мамки Волков в захвате угрожающе трепыхается, — это всё ты при себе оставь. А вот если в делах косякнул, обосрался, сынициативил, ты будь добр меня хоть постфактум информировать, а не сольно хуевертить. Я сюрпризы не люблю, знаешь же? — Волков неохотно кивает. Взъерошенный, насупленный, он похож на щенка или чилика. Вадик встряхивает его за шкирку. — Всё понял? — Всё, — сплёвывает Волков. И буквально через неделю устраивает самодеятельность. Огребает. Не от Вадика; бог бы с ним, если б только принципиальные сложности; Волков вляпывается в какую-то хуйню. О чем и говорилось. Вадик сказал бы — карма. Было бы, наверное, классно, если бы такие бумеранги всегда прилетали. Сильно облегчило бы педагогические процессы. Если бы, да кабы, да во рту росли грибы. Слишком дохуя условностей. Волков пропадает с радаров неприлично надолго. Вадик окончательно убеждается, что чё-то свершилось, когда подряд идёт третий день тишины. Он подруливает к Волкову по старому адресу — хрущ торчит гнилым зубом среди себе подобных. Лампочка в подъезде стабильно выдавлена. Вадик, приметив, что окна горят, звонит дважды. Ни ответа, ни привета; Вадик барабанит в клеёнчатую дверь кулаком. Вадик настойчивый. Волков всё-таки открывает. Живой, разумеется. Только отпизженный. Фейс чуток косит из-за подбитой брови, нос больше похож на сливу; жених. Краше в гроб кладут. Он смотрит на Вадика в упор секунд десять и, поняв, что в гляделки не переиграть, а Вадик не съебётся, сторонится с прохода: входи. Вадик заныривает. На убогой кухне он посасывает мочу из банки и разглядывает Волкова через прищур. Волков молча пьёт кипяток. — Ну, показывай, — говорит ему Вадик. — Чё? — спрашивает Волков. — Боевые трофеи, — Вадик пропускает смешок. Щёлкает пальцами, — раздевайся. Волков стягивает домашнюю майку. Медленно, не по-стриптизёршески; видно, что больно. Били хорошо, со вкусом. По-взрослому. На рёбрах слева — чёткий отпечаток подошвы. Рука перемотана по предплечью. Волков инстинктивно бережёт запястье; вывих или ушиб. Плечо фиолетовое. Ещё чё-то, много всего; Вадик успевает только бегло срисовать — щёлкает выключатель. Город за-сы-па-ет. Вадик трахает мелкий криминальный элемент на столе. Волков от болевого зажимается и держит спину неестественно прямо. Глаза к темноте привыкают быстро: Вадик хорошо различает коленки и крепкие плечи, ловит на краю столешницы кружку — никаких дестроев. Сегодня в миноре. Волков вжимается щекой ему в плечо. Вадику, к своему ужасу, хочется называть его мальчиком. Вадик знает: это минутное. Он не полюбит и слава богу — чувствовать нельзя, отобьёт нюх. Хватка ослабнет, зубы выпадут; чувствовать это ёбаная цинга, Вадик своё отболел, у него иммунитет или психопатия; зови, как удобно. Энивей, мухи — отдельно, котлеты — отдельно. Он испытывает к Волкову из плюс-минус человечного только гордость; калибр в смуглых пальцах поёт, проводки пляшут. Тренды весны'96: социопатия отлично гармонирует с татарским ебалом. За поганую питерскую зиму Волков ужасно повзрослел. Отвратительно как-то даже. Нихуя от угловатой неопытности не осталось, Волков теперь is хищный нос и американские джинсы. Злющая сука. Спокойная. То, что Вадик в нём принял было за бесхребетность, оказалось опасным себе-на-уме. Молчи, слушай, кивай, забей хуй, делай, как собирался. Это не протест — это именно самость. Волков не идёт наперекор. Он даже не возражает; потому что не видит смысла в споре. Потому что Волкову похуй. Да, Вадик взрастил асоциального типа. Выпестовал. Сформировал, можно сказать, вплоть до оральных фиксаций; Волков его копирует. Вадик считает подражание сексуальным. Волков кусает сигаретные фильтры так же, как Вадик жуёт зубочистки, — это интим. Вадик кусает Волкова за ухо. Волков сидит на полу в ракушке, обложившись оптикой, и мотает так невовремя заевшую кассету аббы. В ответ на флирт дёргает плечом. Вадик думает: сучонок. Дёргает за отросший затылок. — Чё? — огрызается Волков, по инерции запрокидывая башку вслед за волосами. — Ничё, — лыбится Вадик. — Чё доебался тогда? — Да просто, — Вадик отпускает вихры. Реально, чё доебался?