Бесконечномгновенно.

Когда меня спрашивают, о чём я жалею больше всего в своей жизни и о чём я не жалею, я одинаково вспоминаю это августовское или сентябрьское утро 1920-го года. Мне в эти годы редко приходилось побывать с ним наедине, а как хотелось... В это утро выпал редкий случай. Я понимал, что это было тяжело, со мною. Понимал, что я ходил как бывший человек, из которого ничего не вышло такого, что, люди предполагали, должно было выйти. К тому же так много вместе было пережито и передумано у порога тайн, что, как Шатов и Кириллов у Достоевского — тяжело встречаться. Но в это утро посчастливилось, и встреча была настоящая. Почему? Тот же бесконечно усталый померкший взгляд, удручённость утренняя бывавшая на мир. Но я приносил и говорил о чём-то бытовом. Я рассказывал что-то о романе Диккенса. Говорил о Море — действующем лице, которое проходит через весь роман, о его важности, о мысли произведения. Сказал что-то и о Первой Любви, что она должна не жить в тишине. Блок выслушал внимательно и с огромным напряжением сказал: — Женя, понимаешь — всё это отвлечённость. Этого я совсем не ждал. Я сник от такого ответа. Но, привыкши к неожиданностям, задумался, стараясь вникнуть в то, что он сказал. — Женя, ты понимаешь это? И вникнув, твёрдо всё понимаешь? Тут и произошла встреча. С прежней лаской и нежной любовью и с такой скорбью: понимаешь? И я вдруг понял всё. Отвлечённость, образность, постоянные разговоры о высоком, в то время как высокое всегда было рядом — и вот оно, прямо передо мной в пепельных кудрях с золотистым отливом, в табачном дыму у окна, в накопленной за годы усталости. «Вот он!» — думал я в юности, глядя на недосягаемого Александра Блока. «Вот он!» — думал я сейчас, глядя на привычного милого Сашу. Господи, как много мы потеряли! Как можно было не понять раньше! Ведь в каждом, в каждом письме — "любящий тебя", "целую тебя крепко и люблю", "милый Женичка"... Вместо ответа я, растерявшийся, прикрыл руками разинувшийся рот и уставился на совершенно неколебимого и спокойного Блока, смотревшего на меня в ответ. В этом немом переглядывании было всё: мой ужас осознания и его смирение; мой страх и его мрачная уверенность. Я не помню, как сполз со стула и оказался на коленях около него. Всё, что казалось правильным — бесконечно целовать его руки и просить прощения за упущенное время. И я целовал до беспамятства, не поднимая головы и омывая поцелуи слезами. Он не двигался. Я стал что-то безумно бормотать (о да, я был безумен...) — Сашенька... милый... что же ты... Господи... милый, дорогой мой... а что же Люба... Наконец, он поднял мою голову, держа её в руках, гладя мои усы и бороду большими пальцами, будто запоминая моё лицо. Говорить ему не хотелось. Он сказал лишь одну фразу, которую я запомнил на всю жизнь: — Да, Женичка, нельзя вернуть прошлого. Нельзя заглянуть в будущее. Но настоящим мы вправе управлять так, как нам вздумается, — с этими словами он нежно, едва ощутимо коснулся моих губ своими. С такой невесомостью, как Демон уносит Тамару в небеса. С таким чувством, как создавал каждое своё стихотворение. С такой правильностью, что хотелось забыть все прочие губы. Так быстро, что я даже не успел ничего понять. Понимал только, что «Вот он!» всегда было на грани с влюблённостью, даже если я не отдавал себе в этом отчёта. Понимал только, что счастливее всего последующего времени, проведённого с ним, я не буду. Понимал только, что стоило прожить жизнь в одиночестве, чтобы обрести самое важное сейчас. Понимал только, что сильнее я не любил никогда. — Милый, хороший мой, — шептал я горячечно, всё не вставая с колен и прислонясь своим лбом к его. — Ведь сколько времени, а? И молча... и ни одного слова лишнего... А как же Люба? Саша, как же, ведь ты женат... Мои реплики он оставил без ответа, лишь ещё раз осторожно поцеловал меня. Подтвердил. О том, что с Любовью Дмитриевной они уже давно не жили вместе, я узнал позже. Это важное для нас утро случилось накануне осени тысяча девятьсот двадцатого года. Через год, в августе, Саша умрёт с лёгкостью на устах и чистым, наконец правдивым, сердцем. О, если бы можно было начать всё сначала. О, если бы мы были смелее. О, если бы я знал, что ему оставался всего год. Если бы я знал...