Проёб

«Тебе это с рук не сойдёт». Коринфянин усмехается и поглаживает подбородок с небольшой бородкой, стоя напротив в потрёпанной комнатушке маленького отеля под яркими люминесцентными лампами. «Да правда что?» Его нож — злобный, плоский и голодный — упирается в кожу мужчины. Недавно заточенный кончик посверкивает, будто продолжение улыбки. «Да, правда. Если ты думаешь, что сможешь выкрутиться и у тебя ничего не заберут за это — мечтай. Я читал всё про таких обмудков как ты. Вы бесчинствуете и убиваете пачками, но рано или поздно всему наступает конец. Все поймут, какая ты мразь, и ты потеряешь всё, что тебе дорого. До последней крупицы.» Коринфянин отшатывается, будто его окунули в лёд. Ч-чёрт. Он слышал подобные слова бесчисленное количество раз, снова и снова они настигали его в праздных прогулках по Яви. И всегда они вызывали только смех. Но в этот раз ему совсем не весело. Это не пустая угроза. Слова его жертвы звенят, как колокол по покойнику, срывают с глаз пелену, стирая чувство кайфа от секса и крови. Внезапно перед ним оказывается не блюдо, почти готовое к употреблению, а монументальная ошибка. Мужчина привязан к стулу, его лицо и предплечья исполосованы красным. Ультиматум Сна отдаётся эхом в затылке. «Даю тебе ещё один шанс, Коринфянин. Покажи мне, что тебе можно довериться в мире Яви.» С ножа в руке стекают багряные капли. Сука. Нож глухо валится на пол. Он прижимает прямые ладони к вискам и с трудом сдерживает стон. «Что, я заставил тебя притормозить?» Он такой бесячий, что Коринфянин едва не разрывает его голыми руками. Тормози! Дыши, чёрт тебя дери… Он трясёт головой, пытаясь заставить себя перезагрузиться. Просто не верится, что он оказался здесь, не верится, что так увлёкся… «И оно того даже не стоит», — говорит он сам себе. Мужчина не в его вкусе: кудрявые каштановые волосы вместо до дикого чёрных, лёгкая улыбка. Не Сон из Бесконечных. Но он бы наверняка тут не оказался, если бы мог заполучить себе этот Сон из блядских Бесконечных. Верно же? И это такая ирония. Можно считать, что Сон и отправил его сюда. Потому что хоть они и живут вместе, здесь, в Яви, Коринфянин не видится с ним неделями. И бывают такие недели, как эта, когда он оббивает пороги Сна, надеясь прервать его работу хоть на чуть-чуть, чтобы сходить поужинать, посмотреть кино или просто прогуляться. Но Сон только выглядывает из кабинета, окидывает поверхностным взглядом и говорит: «Не сейчас, у меня дела в Царстве Снов». А потом превращается в горсть песка и проносится вниз, оставив Коринфянина стоять у двери одинокой, злобной тенью. И Коринфянин врывается в комнату Сна после таких отказов. Это уже рефлекс — как только его раздирает ярость и беспомощность, он позволяет себе идти на запах Сна, словно мотылёк — на огонь. Он кутается в простыни или занавески, глотая аромат грозы, и напоминает себе быть благодарным за то, что Сон с ним живёт. С ним. В их доме. В Яви. И если придётся криком раздробить себе лёгкие, чтобы хоть немного притупить боль, даже самую малость, он сделает это. Он сделает что угодно. Это его второй шанс после Вихря, и нет смысла притворяться, что это не самая заветная мечта, ставшая явью. И бывают дни, как сегодня, когда в комнате Сна нет ничего, что пахло бы им, и остаётся лишь животный, невыразимый голод, раздирающий самообладание. В таком состоянии, треща по швам от голода и желания, он оказывается в ближайшем баре, не успевая даже осознать этого, уже оглядывает очередь у стойки с ног до головы, прежде чем выбрать того, кого заберёт на ночь. Кто-то высокий, хорошо сложенный, сильный. Достаточно крепкий, чтобы забалдеть от удара о стену. Как же он ошибается по поводу Коринфянина… Смеётся, флиртует в ответ, подплывает ближе с дерзкой ухмылкой. Но главное, он выдержит удар — от стола к стене, потом до кровати, оттуда до кресла — и будет скалиться. Он достаточно вынослив, так что Коринфянин сможет играться с ним грубо, бить его, а тот лишь отряхнётся с кривой улыбкой и слижет с губ кровь. Он ещё и привлекателен, опытен, а это уже кое-что. Они трахнутся, словно два пса, кончат друг на друга, сыграют несколько раундов с вечера до самой ночи. Но кайф улетучится быстрее чем когда-либо. Именно поэтому Коринфянин обычно так и заканчивает: вынимая ножи из своего импровизированного Адониса, чтобы дать адреналину побурлить подольше. «Так в чём дело? Жена-изменщица?» Коринфянин бросает взгляд в окно. Ещё не рассвело. Может, он всё ещё успеет сбежать. Будет всего несколько дней на собственные шалости и хотелки, пока его не выследят и не развоплотят. «О, ошибочка. Муж-изменник?» И даже такой расклад не привлекателен. Сама мысль об ещё нескольких днях без Сна настолько безвкусная и удручающая, что Коринфянин вряд ли продержится долго. Как бы жалко это ни звучало, если для него всё кончено в любом случае, он предпочёл бы встретиться со Сном как можно скорее. «Дети не слушаются?» Твою мать, этот идиот просто так со своей болтовнёй не заткнётся, да? Он раздражённо огрызается: «Какого хрена ты тут несёшь?» «Рассуждаю о причине, по которой ты вообще оказался в баре. Потому что я часто там бываю и никогда тебя не видел, и меня никто так не цеплял. Ты отчаянно жаждал отвлечься. Был точно как те торчки, которые пытаются слезть и готовы себя хоть резать, лишь бы их чуть-чуть отпустило. От тебя смердило.» «Но ты не торчишь. Не с таким телом! Так что что-то произошло. Что-то дома. Жена или муж, или дети — всегда что-то из этого. Разве нет? От чего ещё ты мог так слететь с катушек?» Коринфянин теряет суть уже на втором предложении, он слишком занят просчётом вариантов, чтобы обращать внимание на последнюю попытку человека завоевать хоть какую-то симпатию или задержать его, или на ещё какую-то подобную хрень. Есть ли способ получить прощение у Сна? Есть ли хоть одно приемлемое оправдание? «Ничего из этого? Тогда что-то другое. Что-то поглубже. Вариантов не сильно много. По-любому родитель. Но который? Твой отец?» «Он мне не отец». Даже слушая вполуха, Коринфянин цепляется за фразу и мгновенно чеканит ответ, не успевая себя затормозить. «Он мне не родитель. Ему не нужно было растить меня. Он не обязан заботиться обо мне и нянчиться со мной. Он создал меня, рассчитывая получить результат, и теперь хочет убедиться, что я делаю то, что мне предписано. И накажет меня, если я исполню его волю не до конца или пойду против неё…» Он скулит и тут же бьёт себя по губам, чтобы заткнуть, утопая в унижении. Уже слишком поздно. Всё кончено. Он, блядь, как натасканный школьник, всё выпалил. Е-ебать. Ведь Сна тут даже нет. Блядь. Его шатает между отвращением к себе и отрицанием, на секунду он представляет, что сейчас отшутится и затем убьёт свидетеля этой его стороны. К чёрту второй шанс. «Это… Ух ты…» По крайней мере, парень так шокирован, что, может, наконец заткнётся. «Ох… Ну… Походу даже у твоих комплексов из-за папки есть проблемки с папкой.» Он всё ещё болтает, но голос его становится тише, как будто он вдруг осознал, насколько его потенциальный убийца потёк крышей. Он слишком далеко зашёл, чтобы его смог отговорить какой-нибудь хитрожопый психоаналитик. «И что твой папочка сделает, когда узнает, что ты тут натворил?» Конечно, всё так… Коринфянин оттягивает голову мужчины за волосы назад. «Не переживай, — шипит Коринфянин. — Он никогда не узнает». Он подрывается, начинает двигаться быстро. Инстинкты, воспитанные веками, и чувство самосохранение включаются на полную. Он вырубает мужчину и перевязывает его порезы так быстро, как только может. К счастью для него, ран всего ничего и они относительно неглубокие, ещё и оба глаза остались вполне невредимыми. Анонимный звонок в скорую, отмыться, проверить, не осталось ли кровавых пятен, и по-быстрому свалить, оставив дверь незапертой. Кто-нибудь обязательно найдёт и уберёт бардак. Значит обойдётся без потерь, а если повезёт, он окажется дома. Всё так. Он пойдёт домой, ко Сну. И Сон никогда не узнает. Путь назад ощущается как вечность. Дурные предчувствия и внутренние противоречия не дают ногам идти, каждый шаг он отвоёвывает в борьбе с самим собой, в спорах, будет ли лучше убежать, или вернуться и скрыться, или вернуться и признаться во всём. Полдюжины раз он разворачивается назад, почти сбегает, прежде чем набирается решимости идти до конца. Сон. Я иду домой, Сон. Мой Сон. Он надеялся вернуться первым, чтобы Сон не застал его врасплох, но как только он ступает на порог, сердце подпрыгивает к горлу. Свет в доме уже горит. Он не замечает, как сильно взмок, пока ладонь не скользит по дверной ручке. Войти удаётся только со второй попытки, только он успевает закрыть дверь и оглянуться, как Сон выходит из гостиной в коридор. «Ты вернулся,» — выдыхает Коринфянин. Несмотря на то, как он надеялся, что Сон задержится ещё на пару часов, чтобы получилось привести себя в порядок и успокоить блядский нервяк, в животе гудит удовольствие при одном его виде и каждое слово запинается о липкий, постанывающий выдох. Сон холодно осматривает его. «Да». Коринфянину хочется улыбнуться, сказать, как он скучал, но атмосфера не совсем подходящая. Лучше пока подождать, посмотреть, остался ли Сон в снисходительном настроении после визита в своё царство, только после этого можно будет совершать какие-то продуманные шаги. Кроме того, нужно ещё смыть с себя остатки прошедшей ночи как можно скорее, на случай если к телу прилип запах человека или крови. Он кивает, позволяет себе только однобокую улыбку и двигается вдоль коридора, вглубь, к лестнице. Сон не сдвигается с места. Коридор слишком узкий для них двоих, обычно приходится разворачиваться боком, чтобы разойтись. Если один стоит прямо, второму уже не протиснуться. Вот как сейчас. Коринфянин подходит к нему вплотную и вздрагивает, когда соприкасается плечом с плечом Сна. Он шёл не быстро. И не запинался. Но прикосновение к плечу заставляет резко повернуть голову и посмотреть Сну в глаза. Сон упирается в него не привычным безразличным взглядом, а ледяным и острым. Всего пара секунд плечом к плечу в нескольких сантиметрах от этого взгляда — и вот Коринфянин нехотя отступает назад. Что… Почему… «Где ты был?» Холод слов прерывает поток разрозненных мыслей, Коринфянин сглатывает. «Да так… Шатался, мой лорд». Он не называл его так с тех пор, как они съехались и их контакт стал более непринуждённым. Но сейчас непринуждённостью даже не пахло. Коринфянин улавливает угрозу: сейчас король спрашивает своего подданного, где тот был. Формальности льются инстинктивно. «Просто шатался?» Пристальный взгляд Сна сбоку нервирует, Коринфянин быстро отступает назад, чтобы поддерживать разговор и не сворачивать себе шею. «Да, Сон. Просто слонялся вокруг. В доме было как-то пусто. Без тебя.» Нет никаких иллюзий, что Сна подобные сантименты хоть как-то колышат. Как и ожидалось, Сон смотрит всё тем же непроницаемым пристальным взглядом. «Ну, знаешь, просто время убивал. Сходил в бар. Поболтал немного.» Это нервная тишина тянет из него всё больше слов, он тут же жалеет, что вообще заикнулся про бар. «О чём?» — в вопросе Сна слышны ноты презрения. Коринфянина передёргивает от пристального взгляда — это ошибка. Сон делает шаг навстречу, словно акула, почуявшая кровь. Коринфянин сдаётся, не успев опомниться. До двери всего один шаг, он отступает к углу и оказывается зажат между дверью, стеной и Сном. «Сон, — мямлит он, когда отступать больше некуда. — С-сон.» Сон прекращает наступать и ждёт. Но он совсем близко, всего в полуметре, и кошмар ощущает странную, ни на что не похожую ауру, всегда исходящую от Сна. «Сон, — повторяет Коринфянин уже едва слышно. Он знает, что проведёт всю ночь, забившись в угол, как животное, если Сон не получит, чего хочет. — С-сон… Я… Я просто… языком чесал. Чёрт, ну про погоду, природу, политику. Понимаешь? Пустой болтовнёй занимался.» В его голосе больше мольбы, чем хотелось бы, но будучи так зажатым в углу перед Сном, хорошо, что он вообще ещё может говорить. Зубы в его глазницах плотно сжаты под очками. «Погода. Природа. Политика.» Сон проговаривает каждый слог тихо и медленно, будто высекает из камня. «Д-да!» Взгляд Сна смягчается, и Коринфянин испытывает такой прилив облегчения, что бросает: «Погоди-ка, только не говори, что ты ревнуешь…» Удар тыльной стороной руки прилетает по губам, и Коринфянин сдавленно стонет. Он съёживается на мгновение, втягивает в себя воздух, ощущая боль в челюсти. На это одно ужасающее мгновение ему кажется, что… Сон знает. Да нет… Как бы он смог? Он же не следил за Явью… Быть не может. Нет, он всего лишь был наказан за грубость, за то, что не следил за языком. Терпение у Сна непредсказуемо, разбег километр — зависит от блядского времени, когда с ним встречаешься. Сегодня он в плохом настроении, это чистое совпадение. Ничего более. И лучше бы Коринфянину не демонстрировать свою вину больше обычного. «Из-извини, — бормочет он. Вкус крови во рту напоминает, что следует слегка опустить голову. Он делает это искренне, пресмыкается не больше обычного. Этого должно быть достаточно, так он думает, сейчас Сон отступит и пропустит его. Он оказывается совсем не готов к тому, что Сон коснётся уголка его рта прохладным пальцем и заставит всё внутри разбиться вдребезги. «Этот рот, — говорит Сон убийственно тихо. — Он мой, верно?» Самые нежные слова всегда звенят особенно зловеще в мёртвой тишине. Коринфянин чувствует, как рука благоговейного ужаса, обтянутая перчаткой, впивается когтями в глотку. «Д-да, Сон». Мысли сразу превращаются в брызги, как только появляются в голове. «К-конечно». «И этот мой рот не обманывает меня, так?» Что-то в Коринфянине извивается, словно тонкая лента на ветру, дёргается в беспомощности. «Н-н…» Он ничего не сделал. Едва коснулся того мужчины. Всего-то… «Я так не думаю», — отвечает за него Сон, и Коринфянин поскуливает. Сон дважды постукивает Коринфянина по губам. Его челюсть тут же разжимается, рот широко открывается. «Нет же, он бы не посмел, — продолжает Сон почти безмятежно. Палец скользит внутрь рта. — Он ведь знает, что произойдёт, если он соврёт». Сон проводит пальцем по внутренней стороне нижней губы. Прикосновение жжётся, и, игнорируя здравый смысл, Коринфянин невольно растягивает рот шире, подрагивая. Будь это кто-то другой, он остался бы уже без пальца, но напротив стоит Сон. Вряд ли хоть одно его прикосновение когда-либо не встретит восторга. Палец скользит по внутренней стороне верхней губы, нижняя начинает гореть. Боль нарастает с каждой секундой, разрастается внутри рта. Сначала кажется, что его освежевали, содрали всю кожу с губ, а потом — что на обнажённой плоти поставили клеймо. Коринфянин бьётся спиной о стену, вскрикивает от боли. Каждая секунда промедления вызывает новую волну страданий. Рот широко открыт, чтобы выпустить крик. Коринфянин уже и не знает, справедлива ли эта боль. И в этом беда его лжи: пока Сон не знает правды, он не может причинять ему такую боль, но кошмар не может позволить себе обижаться, ведь знает, что заслуживает наказания. Хуже всего то, что ему настолько больно, что он не может понять, его ли крики отражаются от стен, но явственно ощущает момент, когда Сон больше не прикасается к нему. Он тянется ко нему открытым ртом, когда тот отстраняется, подаётся вперёд и клацает зубами перед пальцем Сна, словно собака, хватающая угощение. Зубы щёлкают у самого уха Сна, и Коринфянин валится на него грудью с детской неуклюжестью. Он пытается сказать прости, обвивая Сна, зарываясь носом ему в шею, сказать «прости за всё» и «я всё заслужил», но он отупел от боли и ничего вразумительного сказать не выходит. Прикосновение к плечу — и на это он реагирует, ведь он всего лишь вещь, с которой правильно обращаются. Он убирает руки от Сна, и в момент, когда колени упираются в пол, его агония стихает и трансформируется в колющую боль. В сравнении с тем, что было до, это просто роскошь, стихают даже болезненные стоны. А потом он лишается вообще всех физических ощущений, всё, что остаётся в сознании — маниакальное чувство голода. Только оно и осознание, что Сон прямо перед ним. Сон. Сон. Сон. Он так голоден, а Сон может утолить этот голод, заполнить огромную дыру под мышцами в созданном из песка теле, может заполнить оголодавшую пасть. Сон, пахнущий молниями, но на вкус ощущающийся как море, может часами оставаться послевкусием на языке — тёплой тяжестью. От одной лишь мысли о нём, Коринфянин разевает рот и смотрит с колен вверх, готовый умолять почувствовать это. Пожалуйста. Он снова размыкает челюсти, в этот раз рот влажный, покрасневший. Ещё один стон срывается с языка, высокий, красивый. Пожалуйста, позволь мне. Пожалуйста. «Тогда ко мне, моя прелесть». Он приподнимается, тянется губами, стонет, когда зубы касаются джинсовой ткани ниже пояса. Он утыкается в промежность Сна, обрабатывает его ртом, скулит, задыхается, цепляется за Сна и гладит по бёдрам сзади. Чем больше он ласкает Сна ртом, тем твёрже становится его член, но даже в мороке похоти он чувствует, как ткань мешается, чувствует, что Сон сдерживается, не пускает его… «Прошу, — молит он, одуревший от боли и голода, уже теряющий дар речи от стояния на коленях. — Пожалуйста, Сон, прошу тебя. Я не врал, не врал. Позволь мне. Позволь, пожалуйста…» Ещё одна ошибка. В глубине своего еле живого сознания он знает, что это ложь про ложь. Но уже поздно. И всё же это работает, потому что в один момент он жмётся к Сну, отчаянно пытаясь добраться до него языком сквозь черноту джинсов, а в следующий момент Сон проникает в его рот так неожиданно, что Коринфянин запрокидывает голову и издаёт какой-то собачий скулёж. Сон заполняет его до краёв без предупреждения, толкается в щёку, растягивая губы в неприглядное «О», розовое и блестящее от слюны. Вбирая в себя Сна, вдруг насытившись и заполнившись до краёв, Коринфянин позволяет стону вырваться из живота громче, звучать громче, чем до этого. Он пытается сказать «спасибо, спасибо тебе», ведь он чуть не съехал с катушек от голода, но рот снова заполнен, слова теряются и путаются на коже Сна. Не важно. Если не получается сказать, можно показать. Он делает глубокий вдох, возвращается губами к самому кончику и почти нанизывает свой рот на член Сна. Сон вдалбливается в его глотку будто раскалённой кочергой, настолько обжигающе горячо, что Коринфянин чуть не падает от напора — устоять получается только потому, что его рот практически надет на член. Толчки отдаются по стенкам щёк, пробирают до самого живота, ощущаются в паху. Он давится стоном — глубокий, плотный, животный звук удовольствия разнёсся бы вдоль стен, если бы его не заглушили. Где-то над ним Сон хрипло и прерывисто дышит. Это как ничто другое подстёгивает Коринфянина. До того как хотя бы вспомнить, что ему нужно периодически вдыхать, он уже меняет позу и упирается руками в колени. И снова набрасывается ртом на Сна, на этот раз ещё настойчивее. И, когда надавливает совсем сильно, чувствует, как стенки горла физически дают Сну доступ внутрь. От этого ощущения он почти теряет сознание. Руки тянутся к шее, чувствуют, как горло выпирает — Коринфянин насаживается ниже, мучительные миллиметр за миллиметром, пока от до максимума растянутой глотки не начинает разрушаться разум, пока каждая его часть не начинает вопить о передышке. И он вынимает член, жадно глотает воздух, стояк доводит до дикости, но он чувствует такую сытость, которой не было неделями. Сон силой заставляет его взять в рот снова. На этот раз он давится, когда опускается вниз. Но ведь это нечто — Сон с силой трахает его рот, толкается вперёд и назад так, что горло саднит, а рты в глазницах едва не повизгивают как крысы. Руки Сна сдавливают горло, словно ошейник, каждый толчок ощущается скольжением под кожей. Сон, как всегда безжалостный и неумолимый, разрывает его глотку ради собственной прихоти. Где-то на половине уже не Сон заставляет его, Коринфянин сам принуждает себя сжать губы вокруг Сна и обхватить его ртом плотнее, будто завтра никогда не наступит. Он сгорает, слепнет от наслаждения, и та малая часть его сущности, не кремированная экстазом, знает, что долго не протянет. Он всегда отчаянно стремился доставить Сну удовольствие, им всегда руководил неутолимый голод, но сейчас всё ещё хуже — он вбил себе в голову, что может искупить свою ложь, если будет достаточно хорошим. Решил, что каждый раз, когда он пропускает Сон поглубже в горло, ещё немного, его оплошность слегка бледнеет, становится менее значимой. Он ведь действительно ничего не сделал, всего один раз, всего чуть-чуть — такое ничего не значит. Правда, если быть честным с самим собой, стереть грехи не так просто. Ведь он под взором Сна — его бога среди всех богов, его создателя, его короля. Любое искупление должно быть без малого сизифовым, чтобы понравиться Сну. Коринфянину должно быть по-настоящему больно, только его страдания засчитаются. И именно в этой точке он окончательно сломается, ведь рядом со Сном боль и наказание всегда будут настолько мешаться с удовольствием и служением, что отличить одно от другого никогда не получится. Даже если продолжать в том же духе, если причинять себе боль, чтобы доставить Сну наслаждение и загладить свою вину, то совсем скоро он станет таким тупым и покорным, что из него всё выльется: его ночь, его оплошность, его ложь. Он повторяет себе, что всё хорошо, снова и снова. Сон со мной. Теперь Сон рядом. Ничего лучше уже не случится, проще сдохнуть, чем потерять всё это. И я, блядь, не отдам его, даже если такая жизнь отнимет у меня всё до последнего.