Казнь Басманова

      Иван Васильевич тяжело ступал по каменным ступеням, ведущим в подвал — пыточную Малюты.       В подвале сыро и пахнет кровью, глухо стонут мученики, что еще не признали грехов своих. Тяжко царю, чувствует, словно по крови ступает, грешно.       Общий хор изменников звонко пронзает крик, отчаянный трепещущий голос разносится между стен, выводя Ивана Васильевича из дум, тоскливо оглядывает он пыточный стол с распростёртым на нём молодым крепким телом. Сразу узнал царь этот голос.       — Государь! Не ждал-ждал, — учтиво кланяется Малюта, откладывая инструмент, которым только что сорвал с ребер Басманова кусок кожи.       — Лукьяныч, я разве приказывал? — укоризненно косится царь на опричника.       — Так как же, изменник ведь. Не признался пока, всё твердит про крынку материнскую, но ничего, все признаются, — Малюта растерян, но вины в голосе нет, лишь лёгкое непонимание, всегда ведь пытали.       — А нужно здесь признание? Все видели кости жабьи. Али нет, скажешь?       — Видели, царь-батюшка, как не видеть, — тут же кивает Григорий Лукьяныч.       — К казни всё готово? — Иван Васильевич подходит ближе, оглядывая кожаные ремни, которыми Фёдор приторочен к столу, из раны сочится кровь, тонкие струйки уже побежали по животу.       — Готово, царь-батюшка, готово, — угодливо заверяет Малюта, знает, что не вызвал гнева царя, несёт свою службу верно и исправно, а пытка Федькина — не проступок, всегда так делали.       — Иди, Лукьяныч, проверь-ка ещё раз, — снисходительно кивает Иоанн.       Тот послушно уходит, для Григория Лукьяновича не стал неожиданным приход царя, верные слуги предупредили. Стоило ли пытать Федьку? Стоило, иначе задал бы царь вопрос, отчего тот, в отличие от других, избежал кары. Не было у Малюты жалости к Басманову, только брезгливость, царю по-разному можно служить. Без хитрости никуда, это понятно, все не святые, но прелюбодействие да бабьи пляски он не понимал. Да и теперь ушёл главный его противник на царской службе.       Иван Васильевич провел от раны до шеи Фёдора, заставляя приподнять голову, в глазах опричника стояли слёзы и страх.       — Так что же ты, Феденька, не признаёшь грехов своих? — мягко спросил царь, но Басманову не впервой было слышать этот тон, знал он, что лишь игра это, притворство.       — Клянусь, не умышлял я ничего злого против тебя. Никогда не умышлял, — изгибается Федор от боли, широкие ремни впиваются в запястье, — служил тебе верой и правдой, ни разу не ослушался, впервые оступился.       — Не умышлял, говоришь? — качает головой Иоанн, — а что же крынка твоя?       — Матушка дала благословение, клянусь тебе.       — Ох, Феденька, ни передо мной тебе не стыдно, ни перед отцом твоим, так хоть бога не гневил бы, — Иван Васильевич запустил руку в кудри Басманова, вынуждая его поднять голову.       Фёдор лишь продолжил вымаливать жизнь, не пугаясь ни тона, ни жеста царя:       — Я всего себя на твою службу положил, что ты ни скажи, то делал. В опалу кого или же в летнике плясать? Всё делал безропотно. Имя своё потерял, даже крестьяне уже Федорой величали, но не отступил я от тебя. Не губи меня, любую службу буду тебе нести, хоть в шутовском колпаке, хоть в бабьем платье, не губи только, — Басманов сильно побледнел, голос хрипел от боли.       — Феденька, да разве ж можно? — укоризненно качает головой Иоанн, — ежели любимцам моим изводить меня дозволю, что же народ чинить будет?       — Государь, — срывается Фёдор Алексеевич, переставая унижаться, — не было у меня к тебе ни обид, ни злых умыслов, хоть и не желаешь ты того видеть. Но не забывай, ох, не забывай, что грехи у меня одни с тобой. Не понесу их с собой в могилу, перед честным народом исповедуюсь, и где руки твои лежали, и что шептали твои уста, как называл меня, как ласкал, всё расскажу.       — Полно, — отпускает его царь. Гневится на горделивого опричника, но вида не подаёт, всё ещё играет с ним, выжидает, — расскажи мне напоследок, очисти душу, для чего на мельницу ездил? Для чего колдовской мешочек на шее носил?       — Не скажу тебе боле ни слова, коли не слышишь слов моих, — шипит Фёдор и отворачивает голову, рана доставляет невыносимую боль, запястья и щиколотки натёрты до крови кожаными ремнями.       Красота и строптивость молодого опричника цепляли душу Иоанна даже сейчас, но слишком боялся он смуты. Да и кому, кроме него, помазанника божьего, выкорчевывать измену на Руси.       — Сам ты голову на плаху принёс, сам, Феденька, не гневись на меня теперь и молись лучше. Есть у тебя время до утра, может и вымолишь себе прощения перед богом, — по-отцовски потрепал он волосы Басманова, отпуская наконец, но тот не ответил, так же молча лежал, смотря в стену, тоскливо и гордо, — а что же, Федя, коль я приказал бы отца твоего тебе убить, убил бы?       Внезапно весело спросил Иван Васильевич, выжидательно смотря на опричника. Тот вздрогнул, неуверенно повернул голову, в глазах мелькнула искра надежды.       — Да, ради тебя на всё готов, даже после того, как отринул ты меня.       — Ну вот и ответ тебе, разве тот, кто против отца может пойти, способен верно царю служить?       По ступеням подвала раздались шаги, то Малюта Скуратов вернулся в пыточную.       — Лукьяныч, ты? — Иоанн оставил Басманова в покое и повернулся к вошедшему. — Не порти его более. И священника к нему не пускать. Перед богом исповедываться завтра будет.       — Как скажешь, государь, — кланяется Малюта, начиная отстёгивать Басманова от стола.       Фёдор Алексеевич не кидается перед царём на колени, не целует его ног, лишь садится и трёт запястья, тяжело дышит. Нечего ему больше сказать в оправдание, а унижался он достаточно, так хоть уйдёт к богу как человек. Даже когда Иоанн уходит, не провожает он его взглядом.       — Что, Федька, утра осталось дождаться? — криво усмехается Малюта и кивает на углубление в стене, отгороженное решёткой с маленькой дверью. — Иди туда, сбежать у тебя всё равно не выйдет. А так хоть помолиться сможешь.       Басманов встаёт и, зажимая рану, поправляет разорванную рубаху, покорно идя за решётку. Ночь оказалась для него страшнее пытки, страшно было представлять свою смерть, переворачивал он в думах всё, что было на его службе, обдумывал, что же сказать народу на плахе.       Плаха, это было бы слишком милосердно для царёва любимца, Иоанн придумал забаву куда более жуткую.

***

      Утром Басманова вытащили на морозный воздух вместе с другими изменниками, выстроили и повели на площадь, ступни мёрзли от первого снега и изнывали от грубых камней мостовой.       На площадь уже согнали люд со всех окрестностей, но поразило Фёдора не это, да и даже не количество приговорённых, а вытесанные колья. Сразу понял он, кому уготована такая участь.       Первым к костру потащили колдуна, а затем ввели Вяземского и Басманова на помост, сжалось горделивое сердце опричника, не выдержало страха, вывернулся Фёдор из рук палача, подбежал к краю помоста и закричал во весь голос:       — Люди! Слушайте! Не возьму с собой грехов царских на тот свет! Слушайте и внимайте, расскажу вам не тая всё, что знаю, всё, что со мной было…       Не выдержал Малюта Скуратов, что царя порочат, подбежал к Басманову, выхватывая саблю с пояса, да снёс голову с плеч молодого опричника.       Покатилась голова с помоста, разметав чёрные кудри, да прямо под ноги коня царского. Синие глаза, так и оставшиеся открытыми, презрительно смотрели на Ионна.       «Что же ты сказать хотел, Феденька? Чем думал, когда меня извести хотел? Этой ли головой… Нечистый ли тебя надоумил, али сам так решил?» — подумал Иван Васильевич, развернул коня и пустил вскач, возвращаясь во дворец, не хотел он видеть других казней, да и эту бы забыть.