Конец прекрасной эпохи

XVIII

«ВЕНЕРА МОСКОВСКАЯ»

Мужчины не так относятся к любви, как женщины.

Любовь женщины полна заблуждений, мечтаний, сентиментальности.

А. Голон

Отношения у них с Витей Пчёлкиным складываются странные. Венера вопросов старается больше не задавать: это непременно приводит к ссорам. Если не к большим скандалам, то хотя бы к коротким перепалкам, а ей хочется, наконец, лёгкости в жизни. Венера ужасно устала беспокоиться обо всём подряд. Она правда быстро выясняет, что изо всех сил стараться не беспокоиться — процесс ровно такой же трудоёмкий, как и попытки держать под контролем всё, до чего она способна дотянуться. И неизвестно ещё, что изнуряет Венеру больше. Но вопросов она старается не задавать. Даже когда очень хочется. Даже когда однажды утром, придя на работу, видит у начальника отделения кровоподтёк под левым глазом. Этот свой глаз, чью застиранную голубизну подчёркивает сизо-лиловое расплывчатое пятно, начотделения стыдливо опускает вниз, тихо бормочет: “Доброе утро, Венера Юрьевна” (хотя доселе никто Венеру по отчеству за юностью лет тут не называл) и скрывается в своём кабинете. Витя Пчёлкин на службу снова не приходит: ни сегодня, ни на следующий день, ни днём позже — Венера вообще теперь видит его здесь лишь изредка. Но вопросов не задаёт. А к чему они — вопросы? Ей и без них всё ясно. Всё, кроме одного: к чему их отношения приведут, его, Витю Пчёлкина, и её, Венеру Юрьевну. В тумбочке возле кровати покоится бархатная коробочка, вручённая Борис Борисычем. Венера о ней ни на денёк не забывает. Он дал ей время: подумать, закончить институт или захотеть замуж — нет, Борис Борисыч не объяснил, на что именно это самое время было дано; но Венера фору с радостью использует. Оттягивает неизбежное. Но что – неизбежно? Что её ждёт впереди? Не то чтобы она всерьёз допускает, что готова ответить Борис Борисычу согласием. Об этом думать странно, неловко даже. Но Венере отчего-то делается паршиво и дурно, едва она представляет себе его лицо в тот чёрный день, когда откажет ему окончательно и бесповоротно. Венере кажется, что Борис Борисыч такого не заслужил; она вспоминает его рассказы о жене, безвременно угасшей от тяжёлой болезни; о том, что он одинок и никого, кроме тихой домработницы, у него нет; и ещё как по-юношески задорно горели у него глаза в Ялте, что зажигало и в Венере какой-то крохотный огонёк. У Венеры в душе после Мишиной смерти было зябко и мёрзло, как в сыром подвале, а искорка в синих глазах Борис Борисыча — тогда, в Ялте, просто Бори — чуть отогревала. Борис Борисыч напоминает Венере море в час утреннего штиля: безмятежная ровная гладь, простирающаяся далеко за горизонт, а над ней небо хрустальное, звонкое, чистое, не замутнённое людской суетой, непременно нарастающей к полудню на побережье. А вот Витя Пчёлкин всё больше становится похож на цунами. Ураган. Снежную лавину. Словом, стихию — беспощадную и неуправляемую, и Венера не очень понимает, чего от этой стихии ждать. Неизвестно, куда катится эта лавина или стремится этот ураган, а только сама Венера – лишь крошечная песчинка у них на пути, которой остаётся уповать на то, что она останется цела и невредима. Ровно такой же лавиной подкатывает новый восемьдесят девятый, и отмечать его решено, как и прошлый, на Светкиной даче. — Ещё чуть-чуть, и Саня вернётся… — мечтательно тянет Космос. — Мы и его подтянем, да, Пчёл? Будет у нас своя бригада. Дела будем серьёзные двигать! Венера отказывается от протянутой Витей Пчёлкином очищенной мандариновой дольки. В нос бьёт резкий цитрусовый запах и напоминает кабинет Борис Борисыча. — Тебя прошлый раз ничему не научил? — уныло спрашивает она у брата. — Как не научил? — картинно округляет тот глаза. — Ещё как научил. Научил, что надо, во-первых, ментам не попадаться… И, во-вторых, работать с теми, кому доверяешь на все сто. А я Сане, если хотите знать, доверяю больше, чем на сто, я ему на все триста, нет, на тыщу доверяю! Космос гогочет, с ним в унисон смеётся и Витя Пчёлкин. — А ты, Фила, к нам когда? — резко обрывается Космос. — А ты меня не притягивай, — с невозмутимой улыбкой отвечает Валера Филатов. Космос и Витя Пчёлкин обмениваются быстрыми взглядами и синхронно присасываются к горлышкам своих пивных бутылок. Венера неодобрительно на это глядит и вставляет свои пять копеек: — Вот и правильно. — Чего это правильно, ну-ка расскажи? — уточняет брат. — Человек делом занят, — наставителяет его на путь истинный Венера. — В отличие от вас, двух лоботрясов. — У нас, вообще-то, тоже дело. Дела. Серьёзные. — Ага, — ехидничает она. — Уголовные. На столе у участкового стопочкой лежат. — Завела-а-ась, — откидывает затылок назад Витя Пчёлкин и пренебрежительно фыркает. — Что б ты понимала-то, Вень. — Пойду к Оле схожу. Они звали, – съезжает с темы она и поднимается. – А ты их к нам приводи! – радушно приглашает Космос под Венерин тяжкий вздох: Оле и Олиной бабушке разбитная мальчишеская компания точно не понравится. Изначально так всё и планировалось. Приехали они сюда на жигулёнке все вместе, но Венера и сама чувствовала себя не в своей тарелке, плохо вписывалась в дружный коллектив, портила своими ремарками настроение брату и Вите Пчёлкину, а потому полночь собиралась встречать у Оли. – Надо было девок взять… – доносится до неё сетование брата, пока она в сенях накидывает на плечи тёплый тулуп. Тут её и настигает Витя Пчёлкин. Венера едва только подхватывает привезённые Оле и бабушке подарки, он хватает её за руки и останавливает: — Ну куда ты, — обнимает он её сзади за талию и, изловчившись, прижимается губами к щеке. — К Оле, говорю же. Помнишь, летом у них были, на Дне рождения… — А потом? — Что? — Вернёшься? — Куда же мне деваться, — улыбается Венера от щекочущих поцелуев. — Не хочется, конечно… Со мной тут не особенно считаются, да и слушать не хотят… — Ну брось… — Вот-вот, Витя! Видишь… — с улыбкой Венера отчаянно борется, но уголки губ всё равно дрожат и выдают с потрохами. — А я знаю, чего ты такая недовольная ходишь… — мурчит Витя Пчёлкин ей на ухо, щекоча мочку. — Конечно, знаешь… Ты же сам на работу не ходишь, а я тебя прикрываю. Вот и недовольная… — Не-а… — спорит Витя Пчёлкин и прижимается к её губам своими. — Кос и Фила уедут к ночи. Венера вопросительно изгибает бровь. — Ну, Фила спортсмен, ему уже завтра в городе надо быть. У них там строго. — А Космос? — А Космос вошёл в моё положение… — Витя Пчёлкин своих поцелуев не прекращает, и тулуп падает Венере на локти. — Это в какое же? — не понимает она. Он, наконец, разворачивает Венеру к себе лицом и запускает руки под тёплую овчину. — Вень… — ласково шепчет, потеревшись кончиком носа о её щёку. — Ну сколько уже можно? Его пальцы нагло ползут вверх, к груди, и пространства для двойных трактовок сказанного совсем не остаётся. Ей неудобно. Неудобно уже давно, ещё с лета, но поначалу Витя Пчёлкин благородно проявлял терпение; но Витя Пчёлкин — стихия, а стихия имеет свойство набирать обороты и угомонить её не под силу ни одному человеческому существу. — Мы уже столько вместе, — слышит она его громкий шёпот. — Что не так? Она пожимает плечами и смущённо бродит взглядом по деревянным половицам с кое-где облупившейся краской. — Вень, — протяжно зовёт он. — У вас с… С Михой вообще что-то было? Она прикусывает щёку изнутри и кривится. Венере не нравится об этом говорить. Ещё больше не нравится, что в разговоре всплывает Миша. В сенях холодно, неуютно, сумрачно. Она ёжится. Витя Пчёлкин считывает её смущение и отступает. — Слушай, ну… — шумно выдыхает он. — Возвращайся ночью. Давай… давай попробуем. Остановимся, если ты скажешь. Чего бояться-то? Венере неудобно. Неудобно, что она не может, как те девицы, которых она застала с Космосом и Витей Пчёлкиным летом, звонко расхохотаться и сделать всё, чего от неё ждут. И плевать, насколько ей самой того хочется, насколько ей неловко, насколько неуютно в окоченелом сумраке сеней — ведь для Вити Пчёлкина это важно, и Венере хочется увернуться от разрушительной силы неуправляемой стихии. — Нам с Олей ещё салаты резать, — обхватывает она его широкую челюсть руками и заглядывает в глаза. — Принесу вам потом, чтобы вы не только квасили… — Ничего мы не квасим, — преодолевает он слабое сопротивление её рук и снова прижимается к губам. — Ну конечно, — мычит Венера. — Я тебя жду, — хватает Витя Пчёлкин её за кончики пальцев, когда Венера, уже поправив тулуп, шагает за порог Светкиного дома. Они обмениваются долгими взглядами, и глаза у него ярко блестят даже в стылом сине-чёрном полумраке. — Было, — отвечает она Оле на немой вопрос, который выражает всё её заинтересованно-озадаченное лицо. — Просто… Редко. — Редко? — одними губами шепчет оторопевшая Оля. Венера прикусывает губу и неопределённо взмахивает головой. — А у меня — никогда, — заговорщически хихикает Оля и наклоняется поближе к Венере, вместе с тем понизив голос. — Расскажи… Как это? Венера сосредоточенно нарезает коричневато-розовую “Докторскую”, которую Олина бабушка достала по спец-заказу. Щёки у неё горят. — Не знаю, — краснеет, кажется, до кончиков волос она. — Это как — не знаешь? — хмурится Оля. — Если было, значит, знаешь. Или не было — и тогда не знаешь! Венера красноречиво стучит рукоятью ножа по столу. — Было, — чеканит она решительно. — Просто, ну… Рассказать особенно нечего. — Знаешь… — Оля кидает вороватый взгляд на двери, затем тенью бросается к книжному шкафу и достаёт с верхней полки толстый том. — Я вот тут читала… Сунув украдкой Венере на колени книжку, Оля вновь оглядывается с опаской на дверной проём. Венера же с удивлением разглядывает красочную иллюстрацию. — Тебе что, десять лет? — вскидывает брови она, постукивая ногтем по названию. — “Робинзон Крузо”? — Тш-ш! — шикает на её Оля, а затем осторожно загибает бумажную обложку и демонстрирует Венере тёмно-крансый переплёт с золотым тиснением заглавия. — Мне Светка оставила, когда уезжала. Я её упросила. В обложку “Робинзона” завернула, чтобы бабушка не нашла. Венера и сама теперь сдавленно хихикает. — А если она откроет, а тут ни словечка ни про Робинзона, ни про Пятницу? Оля фыркает. — Я тебя умоляю, на кой ей сдалась детская книжка на старости лет? К тому же, читаю ей обычно я, сама она плохо видит. В общем, Венер, тут… Оля перебирает желтоватые от времени страницы, находит загнутый уголок и раскрывает перед Венерой. Она пробегается глазами по строкам текста и, покраснев, должно быть, ещё пуще, поднимает на Олю ошарашенный взгляд. Та смущённо ухмыляется, захлопывает книжку и прячет там же, где взяла. — Тут вот пишут, что всё… — Оля теряется, подбирая слова, — …что всё очень особенно. Венеру эту отчего-то задевает. — Ну и чего ты меня спрашиваешь, если тебе там про всё уже написали? — сердится она. — Так ведь это в книжках, — откидывается Оля на спинку стула и задумчиво смотрит вдаль. Там, за окнами, уже темно. — А в жизни? — А в жизни, стало быть, всё не так, как в книжках. Тоже мне новость. Оля после этих слов грустно вздыхает. Они встречают восемьдесят девятый втроём — с Олей и с её бабушкой, недолго вместе ужинают, потому что бабушка быстро уходит спать, и захмелевшая от трёх глотков шампанского Оля, сбегав до лестницы на второй этаж и для верности прислушавшись к звукам полусонного дома, снова достаёт своего фальшивого “Робинзона”. — У меня тут закладки на самом интересном… — многозначительно двигает бровями Оля. Она опускается на диван, Венера садится с ней рядом, предвкушая нечто таинственное и запретное, и Оля тихонько, время от времени сдавленно прыская и похихикивая, начинает зачитывать отрывки из книги о приключениях французской дворянки, которой, по мнению Венеры, очень не хватает благопристойности, даром что жила та во времена куда более целомудренные, чем нынче. Венера невольно задумывается о девицах, которых видела здесь летом, о кутежах братца и его компании, и о деятельном участии в них Вити Пчёлкина… Героиня романа, от чтения которого розовеют щёки у Оли, одновременно с Венерой тоже думает о муже и его любовницах. Тогда Венера прислушивается внимательней и тихо усмехается своим мыслям: выходит, в любую эпоху целомудрие — удел одних женщин, а мужчины эдакой-то ерундой совсем не озабочены? Как бы в ответ на её вопрос книга отвечает Олиным голосом: — …мужчины не так относятся к любви, как женщины. Любовь женщины полна заблуждений, мечтаний, сентиментальности… Тут Оля, а не книга, делает драматическую паузу. Тишина наполняется их неискушёнными девичьими размышлениями, которые обе они боятся высказать и в которых пытаются представить, в чём же заключается эта загадочная тайна мужской любви — или того, что ею зовётся. Обе терпят неудачу, и, быстро сдавшись, Оля вновь берётся за чтение. — Видишь… — резюмирует она, захлопывая книгу и отодвигая подальше, точно чтобы изжить жгучий стыд. — У тебя так было? Венера снова тушуется. — Ерунда какая-то, — прочищает горло она и сама отпивает немного шипучего “Советского”. Оля подтягивает к себе ноги и пристально рассматривает отвернувшуюся к окну Венеру. — А ты его любишь? — Кого? — Ну… Этого своего. В кепке, — Оля пожимает плечами. — Витю. Любишь? Венера буравит её озадаченным взглядом. — Я думаю, если любишь, то будет как тут… — указала Оля на книжку и мнёт пальцы. — Мне всегда казалось, что так и должно быть. — Я Мишу любила, — говорит Венера тихо, как будто возражает. Олин взгляд, который та поднимает на этих словах к растерянной Венере, выражает крайнюю степень ошеломления. — Странно. — Может, просто не в этом дело? — А в чём тогда? Венера втягивает нагретый воздух, в котором витает кисловатый дух шампанского, майонеза и варёной картошки. — А в том, что в книжках всё просто придумали, — приходит Венера к единственно верному выводу. — Как думаешь, Оль… — М-м? — Он, ну… с другимим?.. Оля снова берёт в руки увесистый томик с загнутыми уголками страниц. — Так он же сказал, что ему нужна только она. И других у него нет, — хмурится она. — Да я не про… — Венера выхватывает из Олиных рук книгу и отбрасывает в сторону. — Я про себя. Если я… Если у нас ничего не было. Или не будет… — голос у Венеры чуть подрагивает. — Он… ну, с другими?.. Он и в книжке твоей ей сказал одно, а как на самом деле — неизвестно… Может, просто наврал? Оля подавленно молчит. — Знаешь, когда папа привёл в дом мачеху, она мне сразу не понравилась. Космосу тоже, но он маленький был. А я постарше. Мы с ней ругались часто, я хотела, чтобы она ушла. И тогда однажды она посадила меня напротив и сказала, что папа — мужчина, — Венера невидящим взглядом смотрит перед собой. — А у мужчин есть потребности. И не будет её, найдётся другая женщина, это всё равно, какая, только один он не будет. Никакой мужчина не будет. Она сказала, что я уже достаточно взрослая, чтобы всё понимать. А я до сих пор не понимаю, Оль. Венера с немым вопросом в глазах смотрит Оле в лицо. Оля тоже не понимает. Да и откуда б ей, воспитанной интеллигентной бабушкой, что-нибудь понимать? Они обе задумчиво и печально рассматривают красивую обложку книги. — Так ты к нему пойдёшь? — интересуется Оля после недолгого затишья. — Мне кажется, если не пойду, всё совсем испортится. Фары Венериного жигулёнка отъезжают от Светкиного дома в районе двух часов ночи. Венера уже клюёт носом от схлынувшей волны лёгкого опьянения, Оля тоже вялая, сонная, говорит путанно и невпопад. Они лежат, валетом вытянувшись на диване, и изредко обсуждают что-то слабыми голосами; стоит тишина, наполненная едва слышимыми звуками старого деревянного дома. Этот всполох габаритных огней, разрезавший тьму за окном, и выхватывает Венеру из полусна. — Пойду, — поднимается она и трясёт головой, прогоняя дрёму. Витя Пчёлкин курит на крыльце. Венера не видит его в темноте, а замечает только оранжево тлеющий огонёк сигареты. Снег у неё под ногами приятно хрустит, пока она медленно ступает по дороге между домами в тёплых валенках. Вокруг ни души. Ещё неглубокая новогодняя ночь за городом быстро пропитывается умиротворением. Венере идти боязно и чуть щекотно внутри. Она прячет ладони в карманы тулупа, нахохлившись, словно вспуганный воробышек. Под ногами жалобно поскрипывает уже не снег, а доски крыльца. — А я думал, продинамишь, — ухмыляется ей Витя Пчёлкин. — А я думала, вы напьётесь и заснёте, — не остаётся в долгу Венера. — Никак нет, — вытягивается он по стойке смирно и ответственно козыряет, приложив ладонь к козырьку криво натянутой на голову ушанки. — Мы же так, пивка немного дёрнули. Филу нельзя, я тоже не хотел, а Кос вообще за рулём… Давай, пошли внутрь, не мёрзни. Витя Пчёлкин перепрыгивает от холода с ноги на ногу и тянет Венеру в дом. Она бы с удовольствием постояла ещё немного в тихой ночной мгле, вдыхая потрескивающий от морозца воздух. Хоть Витя Пчёлкин и вышел загодя подымить на крыльцо, а в доме всё равно накурено. На втором этаже, куда сразу поднимается Венера, дышится легче и свежее. — Вот ведь… — осуждающе цокает языком Витя Пчёлкин, с размаху бахнувшись на просторную постель в комнате Светкиных родителей. — Вроде профессура, а у них тут женщины голые на стенах. — Это не женщины… — вздыхает Венера. Она скидывает тулуп на рукоять кресла и остаётся в свитере крупной вязки: ей всё ещё немного зябко. Падает на пружинистый матрас возле довольно раскинувшегося Вити Пчёлкина и прикрывает глаза. Разомлевшая, после мороза, измотанная дорогой за город и предпраздничной суетой, она уснула бы прямо так и сию же минуту. — Как это? — перекатывается на бок Витя Пчёлкин. Венера сквозь полуслипшиеся веки наблюдает, как он подпирает щёку ладонью. — Я же в курсе, чем женщина отличается от мужчины… Его рука ласково опускается ей на живот и поднимается выше, будто ненарочно задирая край свитера и обнажая кожу живота. Витя Пчёлкин громко дышит ей в ухо. — Это Боттичелли, — шёпотом отвечает Венера, оставив короткий поцелуй на его приблизившихся губах. — Какая разница, как её зовут, — выдыхают он уже ей в шею. Венера прикрывает глаза. Снова думает о девицах, чей неприятный хохот звенит у неё в ушах, словно вьюга в морозной снежной ночи за окном. — Это не её, — машинально поглаживает она его плечи, опускающиеся всё ниже. — Это художника так зовут. А её — Венера. Последние слова заставляют Витю Пчёлкина отстраниться, поднявшись на вытянутых руках, и недоумённо взглянуть ей в глаза. — Венера? Она тихо, как на Олином диване при чтении скабрёзной книжонки, хихикает. — Картина называется “Рождение Венеры”, — отвечает она ему наконец. — А она, стало быть, Венера. — Как ты? — Нет, — срывается с её влажных от его поцелуя губ смешок. — Она богиня. — Чего? — Красоты. Плодородия… — перечисляет она, поднявшись в полусидячее положение и оглянувшись через плечо на картину, занимающую половину стены. — И любви. Витя Пчёлкин косит свой озадаченный прищур к репродукции над изголовьем постели, потом так же внимательно изучает откинувшуюся обратно на подушки Венеру. Она сонно потягивается и зевает, прикрыв ладонью рот. Лунный свет расплывчатыми пятнами льётся на них из окна. Что видит в нём Витя Пчёлкин, сосредоточенно молчащий и о чём-то размышляющий, Венере не ведомо; но ей даже в полутьме видна бликующая голубизна его глаз. Он не убирает рук с её голого живота, по которому пробегаются мурашки в тех местах, где своим тепло её не согревают его пальцы. — Ну, может, сходство и есть… — выносит он, наконец, вердикт, покачивая растрёпанной головой. — Но чтобы сказать точно, нужно сравнивать всё сразу… И он неотвратимо валится на неё сверху, накрывает своим телом, лишая возможности сдвинуться с места. Венера и не собирается, кажется, никуда двигаться, но внутри снова щекотно. Так щекотно, как бывает, когда смеяться и вырываться хочется одновременно и очень сильно. Она по-прежнему не понимает, что делать, когда он осыпает её шею, ключицы, горло — каждый, кажется, миллиметр кожи — рваными и торопливыми поцелуями. Венере они нравятся, эти поцелуи, мокрые и жадные. Но не потому, что они пробуждают в ней трепет, как писали в Олиной книжке. А потому, что их оставляет Витя Пчёлкин, и он вкусно пахнет морозом после улицы, и в лунном свете она периодически замечает бликующее мерцание его глаз, и от всего этого мир, кажется, схлопывается до размера спальни в Светкином доме. Витя Пчёлкин не хочет медлить и куда-то спешит, навёрстывая упущенные месяцы томительного ожидания. Движения у него резкие и неосторожные. Венера его не останавливает: вот его руки стягивают с неё свитер, из-за которого электризуются и потрескивают волосы, нетерпеливо расстёгивают пуговку и тянут джинсы вниз до коленей, в следующий миг уже шарят между лопатками, не справляются с замочком белого лифчика, и тут Венера сама приходит Вите Пчёлкину на помощь, когда слышит сдавленное чертыхание над ухом. Обе они — живая Венера и рисованная — остаются перед ним нагие и беззащитные, и обе стыдливо прикрывают рукой грудь. — Ты лучше, — хрипло шепчет он ей, проходясь влажными губами по щеке. Венера по-прежнему не ощущает ни трепета, ни жара — ничего из того, о чём они с Олей читали в тайне от её бабушки. Венера думает, с ней ли что-то не так или всё-таки с книжкой, но Вите Пчёлкину она при этом улыбается, чтобы развеять залёгшее в чертах его лица беспокойство. Нависнув над нею, он замирает и спрашивает: — Чего не так? Венера обхватывает его лицо ладонями, притягивает к себе и скрывает в долгом поцелуе все свои тревоги, не желая ни врать, ни говорить ему правду. Её расчёт срабатывает верно: поцелуй быстро отвлекает его внимание. Витя Пчёлкин тоже вряд ли расположен слушать сейчас Венерину неудобную правду. Кровать Светкиных родителей поскрипывает в такт его дыханию; Венера утыкается носом ему в пахнущую пóтом шею и закрывает глаза. Она чувствует себя разнеженной его ласками и хочет уснуть, окунувшись в этот тёплый миг их полного единения. От ещё бродящего в теле шампанского слегка кружится голова. Или это из-за его резких толчков кажется, что всё вокруг шатается и плывёт? Венере делается всё равно и всё неважно. Она закрывает глаза и дышит терпким ароматом его кожи. Ей не хочется, чтобы всё было, как в этой идиотской Олиной книжке; ей хочется, чтобы было тепло, как сейчас, уютно, как сейчас, и всегда спокойно. Витя Пчёлкин находит её губы своими, не целует, а требовательно в них впивается и ещё несколько раз врезается в Венеру всем телом. Мышцы его спины, за которую она держится, наконец, расслабляются. Дышать тяжело: воздух вокруг них горячий, как песок в пустыне. Витя Пчёлкин откатывается в сторону и ложится на спину. Венера, стыдясь больше, чем её нарисованная тёзка, натягивает на себя смятую простынь в нелепый цветочек. Смотрит в потолок, слушая его тяжёлое дыхание, и думает: лежали ли те девицы под этим потолком так же, как лежит сейчас она? И чувствовали ли они то же самое? — Вить, — спрашивает полушёпотом она в снова воцарившейся тишине. Расплывчатый лунный свет как будто потускнел. Или это потускнел взгляд у Вити Пчёлкина, сыто откинувшего затылок на плохо взбитую и колючую от торчащих перьев подушке? — А? Громко чиркает колёсико зажигалки. Его лицо освещает тусклый ореол рыжеватого света и делает его чуть мягче. Но глаза по-прежнему матово-стеклянные. — Зачем я тебе? Пчёлкин затягивается. В глазах отражается маленький огонёк. — Что значит “зачем”? — Ну, почему… Почему со мной? — Венера приподнимается, замотавшись в простыню, и испытывающе смотрит на него. — Я имею в виду, столько времени я… — Меня динамила? — криво и весело ухмыляется он с сигаретой в уголке рта. Венера закусывает губу. — Зачем я тебе нужна? Он тоже привстаёт и с лаской отводит от её лица упавшую прядь волос. — Надо обязательно, чтобы нужна была зачем-то? Она робко дёргает плечом в незнании. — Ну, тогда… — Витя Пчёлкин тягостно вздыхает, смотрит по сторонам, вновь ложится на спину и с минуту молчит. — Не, Вень. Так не работает. Нужна и нужна. Просто потому что. Венера обнимает свои колени и упирается в них подбородком, разглядывая тёмно-синее небо за окном. Борис Борисыч знает, зачем ему нужна Венера; Миша тоже знал и не раз ей говорил; а Витя Пчёлкин не знает. Она искоса рассматривает, как он докуривает сигарету и блаженно щурится. Витя Пчёлкин много чего хочет от жизни, Венера это видит в блеске золотой цепочки на его шее. Но Венера не знает, чего он захочет завтра. Или — вот что тревожит её сильнее — чего он не захочет.