Древнейшее зло спит

      Время – иллюзия. Веки тяжелеют, конечности наливаются свинцом, мысли замутняются и теряют свою былую искромётность.       Он всегда был уставшим, измождённым и истощённым, но сейчас все эти ощущения возведены в абсолют. От жизни никогда и не хотелось чего-то, тем более особенного или важного, надежды изжили себя ещё в раннем детстве, а из целей оставалось лишь выживание, но и оно потеряло смысл. Жизнь прошла мимо даже не единожды, дважды; желания и мотивации на неё в третий раз уже не осталось. Ни цели, ни брони, ни пушки, ни вкуса, ни желания, ни искры. Вокруг темнота, неощущаемый холод и пустота на миллионы галактик.       Чёрная дыра разума пульсирует, не искажая и не уничтожая мысли и воспоминания, информацию, но перенаправляя её куда-то в другое место, куда-то на будущее, которое не случится. Нет смысла пережёвывать прошлое в сотый, тысячный раз. Сбиться со счёта несложно, когда стазис длится световыми эрами.       Он хмурится, молчит и стоит, слегка сгорбившись – под руками расцветают двойные галактики и коллапсируют звёзды. Всё это неважно.       Что-то тяжёлое и неистребимое давно стало частью существования, бессмысленного, но неизменного. Ему лишь хочется спать.       И он спит. Чёрная вуаль прикрывает его дымом от бесконечно расширяющейся и меняющейся вселенной, позволяя остаться в неизменном покое.       На внутренней стороне век взрываются чёрные точки, и это мало его тревожит. Сон длится столетиями и веками, заканчивается, как наваждение, и приходит снова, оставляя лишь нежеланные моменты ясности и трезвости ума.       Изредка его вечно помнящим сознанием всплывают на поверхность записи, мысль открывает жестокую трансляцию бессмысленного выживания, и уничтоженному временем разуму предстают образы сына, борющегося и страдающего.       Его губы не трогает улыбка, нет, он едва ли меняется в лице, лишь изредка кривится и тратит годы на то, чтобы бесцельно понаблюдать. Всё неизменно заканчивается смертью, и время начинает обратный ход.       Он спит, никем не замеченный, брошенный самим собой и отринувший мир. Его обитель – пустота за гранью существования, режущее глаза свечение чёрных дыр, успокаивающая мигрени темнота сверхновых. Его постель – неудавшаяся звезда минусовой температуры и сверхгорячая планета, но чаще – отсутствие всего. Он не роняет слёз и не ищет, не ждёт, не хочет.       Его находят против воли.       Мальчик-читатель простирает свои руки, окно проигнорированных сценариев мерцает мерным «Пробудите забытого», неважной наградой и странными условиями. Он не приоткрывает вуаль, а из-под неё смотрит на сына, стоящего рядом с мальчиком. Это несущественно.       – Ты мог бы дойти до конца, – говорит юнец то, что давно известно, – ты мог бы идти дальше.       – Я встретил свой конец и побывал за гранью.       Смерть – она, на самом деле, вопрос эстетики, но всё ещё на подкорках мозга и в записи. Смерть похожа на сон, и он спит, спит, спит веками, непробуждённый, имбалансный, забытый. Сын смотрит на него и рукой всё время скользит ближе к эфесу меча, намереваясь вытащить его из ножен.       – Что в конце такого, что стоит такой отстранённости от жизни? Попробуй снова, – голос вкрадчивый, но слишком прозрачный для того, чтобы не понять намерений, – иди к последней стене с нами. Я Ким Докча.       – Я прошёл твой путь.       Его голос звучит диссонансной перекличкой чёрных дыр, непостижимым и режущим слух. Ю Джунхёк, его дорогой сын, и Ким Докча морщатся, корёжатся, но ему всё равно. Вуаль струится по лицу и телу как равнодушие, это неизменное безразличие.       – Мне уже нечего смотреть.       Жизнь причинила достаточно неудобства и привычной боли, чтобы стоить очередных попыток. Измождение и отсутствие понимания, смирение с бессмысленностью постоянно полуприкрытые от раздражённой усталости глаза оказываются гораздо лучшими спутниками, чем когда-либо могли быть решимость, выживание, контроль и ответственность. Он пересёк слишком много рубежей, пробовал дважды, но всё оставил позади.       Ким Рок Су умер в тридцать шесть и с окончанием сценариев. Остался он.       Вуаль струится по лицу, чёрные дыры гудят звоном в ушах, а Ким Докча и Ю Джунхёк с каждой минутой всё дискомфортнее.       На лице сына мелькает узнавание, но к нему нежности ни на грамм. Миру нечего отдать, нечего растратить, от него ничего не хочется получить и ценности в этом никакой нет. Шрамы на коже натягиваются, брови хмурятся, плечи опускаются, веки опускаются вниз, движимые гравитацией, и в душе нет ничего, кроме изнеможения.       Он стар. Свет звёзд тускнеет, пальцы холодеют, истории рассеиваются по ветру, давно отпущенные и уже не имеющие смысла. Он распадается на части и совершенно не против этого.       – Ты... кажешься знакомым.       Он не находит в себе энергии даже на то, чтобы отреагировать на это заявление собственного сына.       – Ты мог бы знать меня древнейшим злом.       Ты мог бы знать меня отцом.       Тебе бы лучше этого не делать.       Существование медленно, по крупицам утекает сквозь пальцы, как это было всегда. Он ждёт момента, когда вуали будет нечего скрыть под собой, когда сверхновая взорвётся без выделения энергии и всякой световой помпы, когда дыра схлопнется, вялые и бессмысленные мысли пропадут, а завеса тайны падёт.       Трансляция открыта перед ним, но внимание расплывается. Снова скорее сон, чем существование, скорее привычка, чем наблюдение, скорее заученность, чем заинтересованность или чувство. Так всё начинается, продолжается и заканчивается: он неизменен и не хочет ничего менять. Душа рушится, звёздный поток в руинах, грохот пассажирского вагона метро, конец, последняя стена, что-то дальше – ему неважно.       За гранью существования, за гранью мира, за гранью собственных желаний и возможностей...       Древнейшее зло спит. Меч за ненужностью отброшен, сон тяжёл и неважен, но зло спит.       Позвольте ему хоть раз искупаться не в крови, а в блаженной пустоте и ярком свете чёрных дыр.       Он спит. Время, жизнь и смерть спят вместе с ним, измученные и такие же смиренные. Злу всегда было место где-то тут, рядом, именно здесь.       Спи и ты.       Спи.