Шаг к себе

•••

      — Я буду любить тебя всегда, — уткнувшись губами в его макушку, прошептал я.       Он не ответил.       Отстранившись, я заглянул ему в глаза:       — Не веришь?       В ответ он улыбнулся:       — Я знаю.

•••

      — Не вини себя ни в чём, — его голос звучал глухо, прорывался до моего сознания сквозь толщу густого, давившего всей тяжестью, воздуха.       Ватные руки меня не слушались, и я размахивал ими в попытке очистить путь к неяркому отблеску света в глубине тоннеля словно надеялся увидеть там его силуэт. Посторонний ниоткуда появившийся звук вывел меня из равновесия и голос его начинал ускользать. Паника, что сейчас он исчезнет, пронзила меня страхом и сердечной коликой, и я сконцентрировался на неслушающихся руках, не отрывая взгляда от кончиков пальцев и как пловец, стал рассекать ими плотные потоки воздуха.       — Не вини себя ни в чём, — обманывал я свой мозг, произнося слова за него — в нарастающем напряжении нужно было чувствовать его рядом.       — Просто в тот момент ты не мог поступить по-другому, — появился он выученной наизусть фразой.       Чужой звук начал набирать обороты и знакомые слова стали теряться в нём. В отчаянии я замотал головой, чтобы избавиться от мешающего шума. Через силу прижал ладони к ушам — только бы не потерять его голос — и он зазвучал чётче внутри черепной коробки:       — Ты ни чём не виноват, Антон, не виноват.       «Ты… виноват… виноват…» — отозвалось глухим эхом.       Я точно знал, что услышать его голос смогу только здесь, только так, пройдя через боль и ненависть к самому себе. Честно, я держался, мучал себя, останавливал, терпел днями, ночами, неделями, но на большее меня не хватало, и я срывался. Находиться вдали от него было пыткой, и я не выдерживал, вновь и вновь падая на дно.       Понимал, что проснувшись, буду отчётливо всё помнить, что, открыв глаза, лёжа на пустой кровати, в поту́, с колотящимся сердцем и ночными истериками, буду желать лишь одного — вновь услышать его голос, пусть с выученными наизусть фразами, в пугающей темноте, потерявшись во времени. Это был хоть и призрачный, но единственный — не ври себе! — шанс почувствовать его. Одно знал точно — с каждым разом ненавидеть себя буду больше. Ненавидеть, что снова не хватит сил сделать шаг вперёд.       — Поговори со мной, Арс, — с надеждой выдохнул я в черноту вокруг себя.       — Ты ни в чём не виноват, — откликнулся он тихим шёпотом, и я открыл глаза.       В этот раз сердце не трепыхалось, о лихорадочном его биении во время моей отключки говорили лишь мокрые ладони и влажная простынь подо мной, тело покрылось испариной и затылок щипало от выступившего пота.       — Арс, — позвал я, слушая тишину в ответ, понимая, что вернулся в реальность — ответить он не мог, здесь его не было, он остался там, в прошлой жизни.

•••

      — Антош, — произнесла мама, чуть понизив голос, и мне пришлось прижать телефон сильнее к уху, — столько лет прошло, может всё же поми́ритесь?       — Да мы и не ругались, мам, — я прокашлялся. В последнее время даже при мысли о нём у меня пропадал голос — организм-предатель выводил на чистую воду против моей воли. Нужно было срочно сворачивать тему, в горле неприятно запершило и в уголках глаз начало пощипывать.       — Сынок…       — У меня на работе проект новый, мам, наверняка не получится вырваться, — решил сыграть я на опережение, — расскажешь потом, что там нового у всех?       Приезжать на встречу выпускников не было необходимости — мама моя, помимо того, что в школьные годы была математичкой у всей параллели, являлась нашим классным руководителем и при любом раскладе новости о моих бывших одноклассниках мне передавались из первых уст.       — Арсений каждый год приезжает, хотя у него здесь никого не осталось, и… — послышалось после паузы, — он всегда о тебе спрашивает, Антош, а я и не знаю, что отвечать. Может, всё же приедешь?       — Я подумаю, — в очередной раз соврав, попытался соскользнуть с щекотливой темы.       На том конце тихо выдохнули:       — Приезжай, Антош, все остальные по тебе тоже соскучились, десять лет с ними не виделся.       — Я подумаю, мам, — повторил я и закруглил разговор.       Все остальные меня интересовали мало, в родной Энск я наведывался редко, буквально на пару дней, виделся с родственниками, избегая встречаться с бывшими друзьями, к тому же часть из них разъехалась кто куда, а остальные… а остальные меня не интересовали.       Я оборвал все контакты, сменил номер телефона и ни при каких обстоятельствах не разрешал маме, как единственному связующему звену между прошлым и настоящим, рассказывать подробности моей жизни, против воли втянув её в эту игру в прятки.       Она ни о чём не спрашивала, наверное, в глубине души боялась, что я вообще забуду дорогу домой, хотя какой дом, он давно уже им не был.       Когда же она приезжала ко мне в столицу, дни наши занимали по максимуму поездки и обзор достопримечательностей, она щебетала от увиденного и на личные темы не переходила — ей достаточно было видеть, что сын её живёт самостоятельной жизнью, полностью себя обеспечивает и лишние вопросы об отсутствии в доме женской руки не задавала — думаю, давно всё про меня поняла и вслух разговоры по поводу второй половины и планируемых детишек не заводила.       Изредка я чисто для поддержания беседы интересовался успехами или неудачами рандомно выбранного одноклассника, но про Арса не спрашивал намеренно, и, сам того не замечая, закапывал себя глубже и глубже, но мама, надо отдать ей должное, с завидным постоянством протягивала мне соломинку, за которую я не цеплялся.       Думал ли я, что было незаметно, от кого я бегу? Верил ли я, что, наврав себе с три короба, в эту ложь заставлю поверить других?       Конечно, нет.       Но от протянутой соломинки я отбивался, защищая израненное сердце и стёртую под ноль истерзанную душу.       После таких разговоров, в особенности от упоминания его имени здесь, в реальном мире, память моя рвалась наружу воспоминаниями, после которых впору было лезть в петлю. Чувство вины долбило меня все эти годы и решение от его избавления я знал, но как ссыкливое ссыкло бежал от встречи. Не с ним. С собой.       Десять лет в масштабах вселенной — словно чих, незаметный и ничтожный, в моей жизни растянулся на время, выкинутое в помойку, потерянное, бессмысленное и пустое. Годы топтания на месте, слитая в унитаз личная жизнь и запертые внутри чувства — всё это окатывало меня ушатом ледяной воды и ненависти к самому себе: до отвращения, до желания разбить в кровь стёртые костяшки или размозжить тупой мозг, заставляющий скатываться в самобичевание и сидеть на попе ровно, а если и делать шаги, то с откатом назад.       В периоды моего здравомыслия я убеждал себя раз и навсегда поставить точку и позволить себе жить дальше. Даже делал шаг вперёд — покупал билет в Питер, набирал дрожащими пальцами «Привет» в сообщении, но… не отправлял. Словно паралитик, гремя костылями, вновь отступал назад. Ссыкло.       Димка Позов, мой институтский друг, по крупицам вытянув из меня обстоятельства моего предательства и составив свою картину произошедшего, был убеждён, что ситуация не сто́ит и выеденного яйца, но если меня так корёжит, то выхода всего два: пойти к мозгоправу, дабы он поставил извилины на место, или же — и это единственное правильное решение! — отправиться прямиком к Арсу.       — В самом деле, Антох, не дети уже, пора решать проблемы по-взрослому! — частенько проговаривал Димка, видя меня с синяками под глазами и покусанными губами после кошмарной ночи.       Вот только Димка не знал главного — Арс был мне не просто одноклассником и конфликта как такого между нами не было. Меня никто ни в чём не упрекал, не обвинял, кроме меня самого.       — Не вини себя ни в чём, — сказал мне Арс после случившегося, — просто ты не мог поступить по-другому.       — Мог, — ответил я, опустив взгляд, — просто я трус.       С ним мы, действительно, не ругались и единственным, кто мог пролить свет на ситуацию, оставался Макар, бывший мне когда-то лучшим другом до появления в стенах нашей школы Арса. Но в глазах Макара я вымазался дерьмом сам и он, смерив меня презрительным взглядом, плюнул мне в след и произнёс сквозь зубы:       — Не повезло Арсу. Влюбиться в говно-человека — худшее, что может случиться в жизни, — вбив в крышку моего гроба последний ржавый гвоздь.       О том, что у Макара руки по локоть хоть и не в крови, но замараны не меньше моего, не отменяло того факта, что в глазах, как минимум, двоих людей — его и своих собственных — как личность я умер окончательно.       Потеряв и Арса — самого близкого мне человека, и Макара — сейчас уже язык не поворачивается назвать его лучшим другом, всё же я всегда находился под его давлением, спустя годы я был сильно удивлён, узнав от мамы, что эти двое спелись и по приезде в родные пенаты — к тому времени я знал, что родных у них в нашем захолустье не осталось и приезжали они исключительно на встречу одноклассников — они стали общаться.       Мозг мой разрывался от вопросов: как после всего произошедшего они могут общаться, как? Кто сделал первый шаг, Арс или Макар? Что связывает этих двоих?       Узнать правду можно было только от них самих, но для этого нужно было взять стальные яйца в руку, и не для дрочки, усмехался я сам себе, купить билет на поезд или самолёт, и наконец-то встретиться. Но для начала нужно было назначить встречу другую — с самим с собой.       Вот здесь-то всё и стопорилось — своего предательства за все десять лет я себе не простил и поверить, что Арс меня сможет простить и полюбить снова — в это я не верил, а никто другой кроме него, был мне не нужен.

•••

      Вселенная — штука щедрая на парадоксы и охотно делилась ими налево и направо. Моя прошлая жизнь началась и закончилась одним тёплым майским днём с разницей в один год, и была полна противоречивых воспоминаний: тот короткий жизненный отрезок я хранил в закромах своей памяти как самый счастливый в своей жизни, и он же являлся самой моей большой болью.       Один день в календаре, навсегда обведённый толстой линией, каждый год я проживал сотнями разных жизней, от встречи до расставания. Если с расставанием всё понятно — жирная черная линия придавила этот день тяжёлым могильным камнем, то день встречи, вопреки всему, был украшен стаей бабочек, порхающих не только над цветами.       — Не нравится он мне, — смачно сплюнул тогда Макар и растоптал окурок ногой, — пидорок залётный.       Новенький, стоя с расставленными по сторонам руками и пригнув голову, замер в одном положении и не шевелился. Я присмотрелся — взглядом он водил по своим рукам, наблюдая за чем-то.       — Он что, блять, медитирует? — теперь на него смотрели все из нашей компашки.       Мы пристроились в теньке — весеннее майское солнце набирало обороты и с каждым днём жарило на всю катушку. На большой перемене вместо похода в столовку мы прятались от палящих лучей на заднем школьном дворе, бывшем когда-то спортивной площадкой, от которой остались лишь покалеченные снаряды и поросшая травой земля. Окна сюда не выходили и спалить нас за сигаретами или разборками, которые то и дело устраивались, никто из взрослых не мог.       — Нихуя не пойму, чё он делает? — Макар вглядывался в новенького, еле заметно покачивающего вытянутыми по сторонам руками.       — Бабочки, — отозвался рядом чей-то прокуренный голос.       — Точно, пидор, — Макар оттолкнулся от перекладины, — наш клиент, — произнёс презрительно, нажимая на спусковой крючок.       Жизнь новенького с этого момента должна была превратиться в ад — утончённым натурам, хорошим мальчикам, не смолившим сигареты и не хлебавшим по вечерам пиво на заброшке, не место среди настоящих пацанов. Таких мы учили жёстко — до физического насилия доходило редко, но стоя со спущенными штанами, дрожащими от страха поджилками, они уливались слезами, превращаясь в чмошников и в дальнейшем вели себя соответствующе, подтверждая данное прозвище.       Мы были против насилия физического — нашей целью было лишь припугнуть, унизить, сломать, выбить из покарёженного гримасой рта слова признания — вот к чему мы стремились. Уроды.       Макар, главный в нашей шайке-лейке, на самом деле вымещал таким образом всю свою злость за отчима, мужика серьёзного и грубого, абсолютно незамечающего своего пасынка, но требующего от него полного повиновения. Обычно желание поиздеваться над другими у Макара возникало в запойные батины периоды и он, пальцем не обидевший ни одну животинку, вдоволь выплёскивал свою агрессию на какого-нибудь слабака.       Слабак — он же не мужик, а значит, пидор, а таких, по мнению Макара, ломать о колено нужно сразу. Я, зная Макара с другой стороны, всё же вместе с шестого класса, понимал, откуда растут ноги его порочных желаний, но не всегда мог уследить, как за стремлением показаться крутым, напускная показушность иногда переходила границы.       Со временем даже мне с трудом удавалось отследить, где Макар шутит, а где всерьёз хочет морально втоптать в грязь очередную жертву. О том, что жертвами являемся мы — те, кто не перечил Макару, исполнял все его прихоти, в то время мы не задумывались.       По-крупному мы никогда не палились, все наши так называемые жертвы, вели себя на удивление тихо, и к окончанию десятого класса не нашлось никого, кто бы нас самих нагнул и дал пизды похлеще, выбив из башки всю дурь — в маленьком городишке каждый находил занятие по своему уровню, а у нас, несмотря у кого-то мамы-училки — и это камень в мой огород — он, как оказалось, был ниже плинтуса.       — Ты идёшь? — окликнул меня Макар и я кивнул, затягиваясь сигаретой в последний раз перед тем, как взглянуть на новенького.       Он, всё также стоя поодаль посреди тропинки, огибающей здание и ведущей к запасному выходу — что он тут вообще забыл? — плавно покачивал руками и улыбался.       Я пригляделся и тут он взмахнул руками, и бабочки — оказывается, это действительно были бабочки — взлетели с его рук и взмыли над ним в небо.       Он вскинул голову вверх, провожая их, и засмеялся, потом повернулся и встретился со мной взглядом.       Стая разноцветных бабочек, порхавшая над ним, со скоростью света приблизилась ко мне, залетела внутрь и затрепетала радужными крылышками, покружила вокруг заполошно забившегося сердечка и осела где-то в животе, усиливая в сотни раз нахлынувшее волнение.

•••

      — Откуда он? — спросил я вечером у мамы.       — Из Питера, — она сразу поняла, о ком речь.       — Это что же должно было случиться, чтобы его занесло в нашу глубинку?       Я искренне был удивлён — после школы все пытались свалить из нашей дыры. Не иначе, должно было произойти что-то из ряда вон выходящее, чтобы в конце десятого класса приехать почти что из столицы к нам в глухомань.       — Помнишь бабу Шуру, у которой мы молоко брали?       Конечно же, помнил — всё детство и юность на велосипеде по вечерам я ездил в конец деревни с трёхлитровой банкой за молоком.       — Внук её? — спросил я озадаченно. — Он, что, с неба свалился? Никогда его раньше не видел.       Мама замялась с ответом, явно знала больше, чем ответила:       — Там семейные обстоятельства… сложные. Он здесь закончит школу и вернётся.       — Родители развелись?       Уж я-то был в теме: мои тоже развелись, но благо, для меня всё прошло тихо и мирно, жил я с мамой, с отцом поддерживал связь, на лето уезжая к нему. Это лето тоже не было исключением, билеты были уже куплены.       — Не всё так просто, Антош. Вы бы с парнями взяли его в свою компанию, смотришь, он и влился бы в новый коллектив быстрее.       Про то, что моя мама, как и родители большинства других, не были осведомлены по поводу того, чем иногда промышляла наша компашка, я знал точно. По отдельности все мы были вполне пушистыми мальчиками-зайчиками, послушными детьми и внуками. Без заёбов, понятное дело, не обходилось, но в целом родители вставали горой за каждого отпрыска, уверенные, что их чадо самое-самое. Ловили с пивом, выкидывали сигареты, но догадаться, что их чадо пытается морально уничтожить очередного пай-мальчика, и подумать не могли.       Говно из нас выливалось наружу, когда мы собирались вместе, выёбываясь друг перед другом, стараясь показать свою крутизну. Что ничей старший брат или отец не превратил наши стальные яйца в смятку — вот где было чудо. Как-то, классе в девятом, стоя на линейке в начале учебного года и заметив уложенные гелем волосы у нашего давнего отличника, с ходу вынесли вердикт вслух:       — Пидорас!       — И? — не стал отрицать он. — Трахнете меня в жопу по очереди, пидоры? — и с ехидной ухмылкой обвёл нас взглядом.       Никто пидором становиться не хотел, а вот «сгноить пидорасню», как выразился Макар, мы взялись со всем ожесточением. Подкарауливали его после школы, пинали по мягкой жопе, затащив в кусты, унижали, но тому было хоть бы хны — на следующий день он приходил в школу, замазав тональником синяки на лице и повязав цветной шейный платок.       И?       А ничего. К цветным шейным платкам добавился ещё более блестящий на волосах гель. Однажды парта отличника оказалась пуста — позже выяснилось, что они всей семьёй перебрались в столицу. Мы своим незрелым умом решили, что родители прочухали о своём сыночке пикантные подробности и с позором сбежали, а спустя много лет я увидел его по телеку и… порадовался за него — он смог.       Руки у нас были развязаны, удача, если можно в этом деле уповать на неё, нам сопутствовала, и только страх, ну и плескавшиеся на донышке остатки воспитания, не давали нам перейти черту. Но кулаки чесались — подчинить, оскорбить, сломать. Это была тёмная сторона нашей жизни и как в плохом боевике, она возносила нас на пьедестал. Какой? Да хуй знает.       Но это всё было «до».       В том, что желание унизить пропало у меня в секунду, встретившись с блеском голубых глаз, я признался себе на следующем после перемены уроке, сидя наискосок от новенького и исподлобья поглядывая на родинки на его шее, выглядывающие из-под ворота рубашки.       Солнечные зайчики, прыгающие по партам, остановились на тёмной макушке, облизали чужие щёки, переползли на шею и замерли, грея своим теплом нежную кожу. То ли чувствуя мой прожигающий взгляд, то ли заячий отпечаток на его коже горел огнём, но его ладонь потянулась вверх, пальцы на секунду коснулись шеи, и он обернулся на меня.       Не сказав ни слова, улыбнулся и отвернулся, до конца урока держась за шею пальцами, от которых я не мог оторвать взгляд.       В конце урока Макар толкнул меня плечом, кивая на выход — видимо, хотел обсудить план действий по поводу новенького. Прибыл свежий хавчик, а кто-то изголодался по ощущениям вседозволенности и безнаказанности.       — Меня чёт мать просила зайти, — трусость моя не дала признаться, что именно сейчас я готов был слиться из нашей отмороженной компании, забыть их имена и никогда с ними не общаться.       Краем глаза я прикоснулся к прекрасному — понять этого ещё не мог, но отторжение, почему-то именно к Макару, почувствовал остро:       — Увидимся вечером, — кинул ему, не оборачиваясь, и вышел из кабинета.       К матери я, естественно, и не думал идти. Спустился в туалет и, закрывшись в туалетной кабинке, ложечкой выковыривал свой мозг — происходила какая-то непонятная хуйня, внутри было неспокойно, сердце ебашило о грудную клетку и в животе тянуло. Сука, что произошло?

•••

      — Ты куда вчера пропал? — Макар складывал дрова в поленницу.       — Башка чёт разболелась, спать завалился, а потом матери помогал — ремонт затеяли, до отъезда надо успеть.       — Курить есть чё?       Рукой я похлопал по пачке сигарет в кармане и развернулся, направляясь за угол — хорошие мальчики-зайчики на родительских глазах не курили.       Макар присоединился, прикуривая грязными руками сигарету. Облокотившись спиной на стену углярки, затянулся:       — Знаешь чё про него?       — Не, — белым дымом выдохнул я.       — Так узнай.       Как вспоминал я позже, где-то на этом моменте я зачеканил первые отголоски ненависти к самому себе. Нужно было просто сказать Макару, что новенького мы не трогаем, выдержать его грозный исподлобья взгляд, ответить: «На хуй иди» на его вопрос: «Тоже что ли, пидор?», поржать вместе, оставить его дальше ебаться со своими деревяшками, и уйти восвояси догуливать выходные и обдирать обои, но вместо этого я засунул язык в жопу и согласным кивком подтвердил мысленно давшее самому себе прозвище «шестёрка».       — Илья! — голос его бати донёсся из-за угла. Кажется, только он называл его по имени, а не по кличке. А это был плохой знак.       — Сука… — зашипел Макар.       — Снова пьёт?       — Да заебал уже, — Макар сплюнул и повернулся уходить, — сегодня вечером, — он окинул меня взглядом надсмотрщика колонии для малолеток, — не опоздай, блять.       Недокуренная сигарета полетела на землю, а я отправился домой. Ноги шли сами по проторенной дорожке, но непонятно почему спустя полчаса я оказался не около подъезда своего дома, а стоял у кромки воды на озере позади частного сектора — не иначе, кто-то подпинывал меня в это богом забытое место.       Это местечко я заприметил ещё в детстве, бегали сюда купаться с пацанами, но после того, как озеро поросло тиной и стало превращаться в болотце, о нём все позабыли. Иногда я сидел здесь на большом камне как Алёнушка, сорванным камышом плюхая по воде. В тени деревьев, на отшибе мира, без людей, хорошо думалось, а поразмышлять было над чем.       Учиться осталось недели три, да и не учёба это была уже, все жили предвкушением лета, последнего перед окончанием школы. Чувство, что сейчас тебе ещё можно всё, а через этот период закончится, настанет новая жизнь — мысли в голове наперегонки то радовались, что, наконец-то, впереди новое и неизвестное, то жались в угол от страха — ведь впереди всё новое и неизвестное.       Иногда я задумывался, и мне хотелось треснуть себя по лбу с размаху, а чего иногда-то? — я хочу чего-то от жизни? есть у меня цель? собственное мнение вообще имеется?       Осознавать было больно, но ответом на все вопросы было сухое и безжалостное «Нет». Сначала родительские наставления, отец, державший крепко за руку, потом влияние Макара. Может, потому что он был старше меня на год и после отъезда отца я тянулся к кому-то сильному и уверенному, бессознательно пытаясь найти опору. И Макарова наглость, бесстрашие, сначала загнали меня под его крыло, а потом и в этот порочный круг, из которого я и не думал выбираться. Почему? Просто меня всё устраивало. Лучший друг занял позицию лидера, и я плёлся за ним как послушный телок.       Бредя по берегу на пути к камню, я в первый раз задался вопросом: что будет, если я вступлюсь за новенького? Бить, унижать его почему-то не хотелось. Да и не попадал он под критерии, за которые мы набрасывались на свежее мясо. Ну, может чуть-чуть. Подумаешь, бабочки на него садились; руки были ухоженные — это я заметил, пока пялился на него на уроке; волосы мягким завитком спадали на глаза. Высокий, стройный и улыбка такая… а взгляд… Блять! Блять!       — Блять! — выругался я, сквозь ветви деревьев увидев, что на камне кто-то восседает. Кого принесла нелёгкая? Здесь в помине никого не было, утонешь, тебя и не найдет никто, а тут…       Осторожно пробираясь между деревьев, наступая на мягкую траву, крадучись, я подобрался ближе и остановился за кустами. Спина сидящего и тёмная макушка показались мне знакомыми, и я становился, наблюдая за ним.       Новенький!       Сидел на камне, водил по воде сорванным камышом и что-то мурлыкал себе под нос. Я затаил дыхание — зрелище было непривычным для меня. Не считая девчонок, я, по сути, ни за кем в своей жизни не подглядывал. Но там бушевали гормоны, пубертат оправдывал и дрочку на фотки, и просмотренное на тыщу раз порно, и одноклассниц в купальниках и без. Здесь же… всё было по-другому.       Я сам не мог понять, почему при взгляде на новенького, бабочки, поселившиеся у меня в животе, просыпались и начинали трепетать нежными крылышками…       Ну и кто тут у нас пидор, а? Ну нахуй, не дождётесь!       Я развернулся и двинулся прочь от этого места, от этого новенького, от непонятных, накрывающих колпаком, эмоций. В пизду! Антошенька-не-пидорок, нахуй идите!       Не успел я пройти и десяти шагов, как услышал всплеск и негромкий вскрик — блять, а нехер забираться на мокрый камень голыми ногами! Ломанулся обратно и выбежал к озеру: этот чудик сидел в воде на пятой точке и смеялся.       Увидев меня, начал цепляться за камень, чтобы подняться, но его пальцы соскользнули, и он снова плюхнулся в воду. И засмеялся ещё громче. Мокрыми ладонями убрал лезшие в глаза волосы и сказал сквозь смех:       — Поскользнулся.       — А если бы башкой о камень?       — Ну ты же здесь.       — Хватайся, — я подошёл и протянул ему руку.       Его ладонь была мокрой и скользкой, и мне пришлось двумя руками вытягивать его из воды, а он всё это время не переставал смотреть мне в глаза и смеяться.       — Спасибо, — успокоился, выбравшись на берег.       — Ты чего здесь делаешь?       — Занял твоё место? Извини.       — Схуяли оно моё?       — Видел тебя здесь, — произнёс он растерянно.       Странно. В этом году я пришёл сюда впервые.       — Когда видел?       В мокрых штанах и футболке, он начал спешно напяливать кроссовки:       — Давно, — и взгляд отвёл.       Улыбка с его лица исчезла и во всём облике появилась какая-то растерянность.       — Мокрый пойдёшь?       — По дороге высохну, — и двинулся по берегу.       Его фигура удалялась, а вопросы, наоборот, обступали меня частоколом: мы знакомы? почему я не помню? я видел его раньше? интересно, а сокращённо от Арсений — это Сеня или Арс?       Да, звали новенького Арсений, но я решил, что буду звать его Арсом.       Когда фигура мокрым пятном скрылась за деревьями, кол изогнутым вопросом больно пронзил сердце — нахуя ты, Антон, в него упал, в этого грёбанного Арсения?       Ответ потерялся в его имени — Арсений, Арс. Красиво. Красивый.

•••

      — Мне не видно из-за него, — недовольным голосом пропищала Оксанка, пигалица, сидевшая позади Арса.       Русичка, мельком кинула взгляд и произнесла, оборачиваясь назад к доске:       — Арсений, пересядь к Антону.       Вытянутые шеи выражали прихуевшие мины на лицах, повёрнутых в мою сторону — да я отродясь сидел один. И не потому, что моя мать учительница и остальные преподы, сами того не замечая, относились ко мне несколько по-иному, чем к другим ученикам и принимали моё желание в одного развалиться на парте. Но, блять, длинными у меня были не только ноги, но и руки, и мои локти постоянно тыкали сидящего рядом — а тут двоих дылд посадить за одну мизерную парту? Мест других нет? Она, что, блять, крышей поехала?       — Эээ, — начал я, собираясь в кучу, — пусть к кому-нибудь другому идёт, — кивнул на задние парты.       Арс, к тому моменту уже стоящий рядом и повесивший рюкзак на спинку стула, взял его обратно в руки. Пай-мальчик, блять.       — Шастун, — строго сказала русичка, — не задерживай.       Русичка, она же директриса, была тёткой строгой и пререканий не принимала. Да и я, как выяснилось, в самый ответственный момент не успевал вытащить язык из жопы и отстоять свои хотелки.       Освобождая место, я молча стащил свой рюкзак со стула и кинул его на пол. Арс сел рядом, задев меня локтём, и отодвинулся практически на край. Мы просидели до конца урока с прямыми спинами, стараясь не пересечь невидимую линию между нами. Напряжение как разряд электрического тока искрило, если мы заходили за черту.       Блять!       Я был зол: на директрису, на Макара, зыркнувшего на меня коршуном, на Арса. Я был, блять, очень зол!       Они, блять, суки, затоптали моих бабочек, превратили их в месиво — пялиться в открытую на Арса, сидя теперь рядом с ним, я не мог. Да я, блять, повернуться в его сторону не мог! Ни словом с ним перекинуться, ни посмотреть на него, ни спросить, как он доплёлся домой мокрый — ничего не мог! Не мог теперь облизать влажным взглядом его затылок, выглядывающую из-под волос розовую мочку уха и скулу, изредка покрывающуюся румянцем.       Они, блять, суки, лишили меня этого!       Суки!       Я ненавидел их всех и себя тоже.       Неделю назад ещё не было в помине никакого Арса; я, блять, не задумывался, что гнобить человека — это маразм дикий; что решать, кому с кем удобнее ебаться — это на хуй, ваще не моё дело.       Ненавидел своё тело, встретившее меня утренним стояком и дрочку в ванной на удаляющийся силуэт в мокрой одежде. Ненавидел себя, не пришедшего на заброшку ни в выходные, ни вчера вечером — как ссыкло, свалил на мать и на ремонт, но только не на нежелание пиздить новенького. Ненавидел Макара, что из друга он вмиг превратился во врага, ненавидел себя за дрожащие перед ним и всей шайкой-лейкой поджилки — знал же, сука, что кто и являлся чмом, то я сам.       — Шастун, считаешь, что ты без проблем напишешь переводной? Настолько уверен в своих силах? — русичка посматривала на меня, стоя у доски.       — Перед смертью не надышишься, — буркнул я и заметил, как Арс со смешком вздрогнул плечами.       Я взглянул на него — он улыбался мне глазами.

•••

      Я бежал со всех ног. Дневная жара спа́ла и к вечеру подул прохладный ветерок, но футболка моя была влажной от пота. Я бежал. В кроссовках с развязанными шнурками; запинаясь, не различая в сумраке камни и ямины; с содранными от падения в кровь руками. Бежал по узкой тропинке, огибающей полуразрушенные и заросшие кустами остатки кирпичного строения, по которой раньше гонял на велосипеде за молоком и по которой Арс срезал дорогу к дому.       Лучи от фонариков я заметил издалека. Как прожекторы, они хаотично метались, собираясь то в кучу, то взмывая в тёмное с сизыми клубами облаков вечернее небо. Ужас, что я могу не успеть, обдал сначала жаром, потом окатил холодом и я приостановил бег. Отдышался. Дыхание вырывалось со свистом, дыхалка не выдержала спринтерского забега.       Отсиживаясь дома, обдирая обои в час по чайной ложке, выслушивая недовольства матери за нерасторопность, я растягивал этот процесс, чтобы для себя иметь отговорку, уважительную причину, хоть что-то, что оправдывало бы моё нежелание идти в назначенное время в назначенное место…       — Вечером, там же, — произнёс Макар после уроков. Мы курили на заднем дворе школы, и он отчеканил эти слова конкретно для меня, глядя в глаза, — и чтобы без опозданий.       — А чё мы? Это Шаста касается, — Горох сидел на корточках и смотрел на меня снизу вверх.       — Нахуй идите, говорю ж, ремонт с матерью затеяли, занят я был.       — Ремонт, конечно, важнее, Антошенька, важнее, — медленно проговорил Макар.       Тишина, разбавленная выдохами и напряжением, повисла в воздухе. Макар вообще редко повышал голос, но когда терпение его было на пределе, он переходил на чересчур покровительственный тон и было понятно — ты на волоске. Ощутить на своей шкуре, что такое впасть в немилость — незавидная перспектива. А я ссыклом был, ссыклом и оставался.       — Мутишь с кем-то? — Макс прищурил глаза, — Нинка тебе наконец-то дала?       — Иди в пизду, — харкнул я на землю. Всем своим видом хотелось доказать отсутствующую брутальность, пусть через плевки меж зубов и маты.       Шевелев заржал:       — Зови, если не справляешься, поможем.       — Себе, блять, помоги, — отбрил я очередную макаровскую шестёрку.       — Расходимся, — остановил перепалку Макар и кивнул мне, — идёшь?       Минуту назад из главаря небандитского непетербурга Макар превратился в шестиклассника, помогающего мне, тащившего новый велосипед с полученной восьмёркой на колесе и с заляпанными кровью коленями:       — Нам с тобой по пути, давай помогу. Больно? — кивнул он тогда на моё разодранное колено.       — Очень.       — Пройдёт. Ругать будут за велик?       — Мать. По-любому будет.       — Это мелочи, не ссы.       С этого диалога и началась наша дружба. Позже, оказавшись в одном классе, она только крепла, мы сидели за одной партой, вечерами пинали мяч, Макар притянул пацанов и мы заинтересовались футболом. Стали чаще тусить, он познакомил нас с пивом — тырил у бати, отчаянный. Пробежавшего между нами холодка поначалу я и не заметил — наедине Макар был старшим братом и давал дельные советы, даже опекал как будто, и только в компании отношение ко мне никак не отличалось от стиля общения со всеми. Но уже тогда я не хотел оказаться под его гневом — авторитет Макара был неоспоримым…       — Серьёзно, Антох, с Нинкой снова мутишь? — мы шли с Макаром до развилки дорог, дальше каждому было по разным сторонам.       — Да ну, слушай Зайца больше, пиздит как дышит, — я закурил, пытаясь скрыть волнение.       — А чё, нормальная тёлка.       Макар, в отличие от нас, в большинстве своём пока ещё девственников, давно уже им не был. Кто, когда — подробностей мы не знали, но что какая-то история у него была, заметили. Сначала он был добрее плюшевой игрушки, а потом ноздри раздувались от злости. Тяжёлый был период, досталось тогда нам всем. Что произошло на самом деле, никто не знал, но после этой истории к предполагаемым пидорам он стал относиться намного жёстче — жить и знать, что кто-то ебётся в жопу являлось будто оскорблением его личных чувств. Но это были лишь мои догадки, Макар был не из тех, кого можно было обсуждать.       — До вечера, — он похлопал меня по плечу и развернулся.       Я помедлил чуть, мысленно сжимая не стальные яйца.       — Илюх, — по имени я называл его достаточно редко, он обернулся:       — М?       — Чем он тебе помешал?       — Кто?       — Ну, Арс…       — Арс? Какой Арс? А, блять, этот… Какое пидорское имя.       — Так чем?       — А ты чё за него вкупаешься, Антох?       — Не пойму просто, за что ты на него взъелся…       — Не поймёт он, — сплюнул, — так приходи вечером, объясню.       Развернулся и пошёл своим неторопливым шагом.       Проводив его взглядом, я поднялся домой, бесцельно бродил по комнатам, залипал в телефон, пока пришедшая с работы мать не отвесила мне пиздюлей — срач дома развели с этим ремонтом, делов на неделю, а воз и ныне там.       До вечера я болтыхался как говно в проруби и к назначенному времени точно решил остаться дома, взглянуть на Арса, окружив его компанией и предъявляя ему претензии — какие нахуй претензии, за что? — я не мог. Не мог также как и не мог объяснить Макару, почему вкупаюсь за этого новенького.       Стоя у стены, я ударялся о неё лбом — сука, я сам себе ничего объяснить не мог. Глаза соседа по парте улыбались мне и я не мог объяснить, почему он не отсел после русского и садился рядом на всех последующих уроках, а я был этому рад. Чужое плечо было на расстоянии электрического разряда и чужой локоть касался моего, а я не отдёргивал руку. Чужая нога качалась и легонько стукала мою под партой, и я ответным движением слегка касался его.       — Пока, Антон, — были его первые слова по окончании всех уроков за день.       Я кивнул и он улыбнулся. Глазами и губами.       Бабочки от его улыбки вновь затрепетали крылышками и я быстрым шагом направился в туалет — хотелось продлить это ощущение, побыть с ним наедине. Нежными и лёгкими касаниями они щекотали моё сердечко и поселившийся внутри колючий шерстяной комок превращался в мягкое одеяло, и становилось тепло, я и не представлял раньше как это приятно. Грязная кабинка школьного сортира скрывала ото всех мои мысли, когда я думал об Арсе, а в последние дни я думал о нём постоянно.       Но я не пидор. Я не пидор. Не пидор. Пидор.       — Нин, — набрал я знакомый номер, — чё делаешь? Пойдём погуляем?       — На свидание зовёшь?       — Нет, просто зову пройтись.       — Заходи.       А нехуй, Антон, гонять перед глазами чужую улыбку — вся надежда была на Нинку, в конце концов, именно с ней я первый раз поцеловался, именно её я облапывал в тёмном подъездном коридоре, именно с ней у меня не случился первый секс и именно она должна была отвлечь меня от мыслей. Именно с ней мне хотелось доказать себе, что я не пидор. Или пидор.       — И что, твоя компания тебя отпустила? — Нинка, конечно, красивая, но зараза, на язык как была острая как сабля, так и осталась.       — Чё нового? — её сарказм я пропустил мимо, всё же у меня имелся свой интерес, и не один.       — Ты зачем позвонил? Секс тебе, Шастун, не обломится, сто раз обсуждали.       — Пройдёмся? — по-любому, кто-нибудь да донесёт Макару, что я гулял с тёлкой и получить пизды, что поддался весеннему обострению вместо того, чтобы пиздить новенького? Да заебись!       — К отцу опять на лето уезжаешь? — тон её сменился.       — Не на всё. Подработать хотел, планов дохулион, да и матери помочь с ремонтом в кабинете надо, они ж своими силами справляются. А ты?       — Улетаем с родителями. Сначала на море, а потом к бабуле, соскучилась. Решил, куда после школы пойдешь?       — Нихуя, ещё год до окончания, рано.       — Уедешь отсюда?       — По-любому.       Накрутив круги по городу, поболтав ни о чём, присели на лавочку на детской площадке. Бабочки мирно спали внутри меня, когда я касался Нинкиного плеча или смотрел на её голые коленки или вырез на сарафане.       Все мысли были далеко — время подбиралось к заветной цифре и я поглядывал на часы.       — Не нервничай, Шаст, — Нинка кивнула на мою качающуюся в ритм биения сердца ногу, — целоваться не будем.       — Не думал даже.       — А зря. — Она встала с лавочки. Хер поймёшь этих девчонок. — Домой проводишь или пора бежать? Ждут?       Пора бежать. Ждут. Одни ждут, чтобы вставить пизды, другой ждёт, чтобы получить поддержку. Наверное, ждёт.       И я не выдержал, побежал…       Стоя за кустами, слышал лишь отголоски разговора, слов разобрать не мог, но повышенного тона на слух не уловил. Восстановил дыхание, но стук сердца эхом бил по ушам, я вдохнул побольше воздуха и вышел из-за кустов.       Я был полон решимости. Впоследствии вспоминал, раскручивая по ниточке свои ощущения и пришёл к выводу, что если бы я, вывернув к разрушенному зданию, не увидел Арса, удаляющегося светлым пятном по тропинке, то поставил точку раз и навсегда. Именно в тот момент я почувствовал в себе силы порвать с прошлой жизнью и вступить на новый путь. Ну, был бы отпизжен бывшими друганами, не смертельно. Но силуэт с прямой спиной остановился, развернулся ко мне и, постояв несколько секунд, повернул обратно. Через минуту он скрылся за поворотом, не дав мне шанса разорвать порочный круг и кинул меня вновь в его омут. Вся решимость исчезла и ноги вновь задрожали — я навсегда остался Антошкой, трусишкой зайкой сереньким.       — Примчался, — отреагировал Макс на моё появление.       Все разом притихли, двое встали у стенки и стоя за моей спиной, перегородили мне выход. Горох, как обычно, сидел на кортонах, не выпуская изо рта сигарету и сплёвывал на землю. Со стороны это выглядело смешным.       Но мне было не до смеха:       — Что здесь было? — голос мой сел и все фантазии о том, что приду, разрулю — все улетели в пизду.       — Надо было вовремя приходить, — услышал голос за своей спиной.       Макар стоял в стороне, тихо курил, будто был не причастен и не заправлял тут всем.       Я встретился с ним взглядом:       — Что вы ему сделали?       — Торопился, — Макар посмотрел на мою грязную и ободранную ладонь. — Что, за соседа по парте волнуешься? — произнёс, отщелкнув пальцами сигарету, — или есть другие причины для волнения, Антон?       Хорошо, что Антон, а не Антошенька, пронеслось у меня в голове, как Заяц выпалил с усмешкой:       — Антоха с ним теперь слился, сладкая парочка.       — Рот завали, — рявкнул я в его сторону, отмечая, что голос наконец-то пришёл в норму, и повторил, — что вы ему сделали?       — Да не ссы, не обидели твоего пидора, пальцем не тронули, поговорили просто, — Макар двинулся в мою сторону.       — О чём?       — О жизни, Антошенька. Чтобы валил назад в свой Питер, таким здесь не место.       — Каким?       — Таким сладким мальчикам.       — Мне кажется, что…       Макар не дал мне договорить:       — А не кажется ли тебе, Антон, что ты подохуел малость, а? Шкеришься от нас, хули ты сдулся как воздушный шар?       — Да он с Нинкой замутил, ебётся поди во всю, — Заяц вновь подал голос.       — Ты Шаст, нас на бабу променял?       — Да вы сами охуели, какая, блять, разница, с кем я ебусь? Вас-то самих это каким боком ебёт?       — Нам разницы нет, — Макар сбавил тон и спокойным шагом ходил взад-вперёд передо мной, изредка бросая на меня свой взгляд, — Нинке ли ты присовываешь или Даринке, лишь бы не с пидором каким связался. А то знаешь, Антошенька, — Макар остановился напротив меня, — мы с тобой тогда по-другому разговаривать будем. Андестенд?       Голова, будто была не моей, будто в ней не был мой мозг, будто она, зараза такая, вредила мне назло, медленно кивнула.       — Вот и славненько.       — Тебе, Антох, от Нинки стопудово ничего не обломится, зря стараешься, — снова заячий голос.       — Завали!       — Да заткнитесь вы оба, — нотки нервозности засквозили в голосе Макара, — ты, Антон, от коллектива не отбивайся и проблем не будет. Пошли, — и двинулся мимо меня к выходу.       Все следом вышли за ним.       — Чё опоздал? Всем же сказал ждать на месте, — рядом со мной опять шёл шестиклассник Макар.       — Дела были, — уклончиво ответил я.       — Ну, дела так дела. Давай, до завтра, — он похлопал меня по плечу и свернул на тропинку к своему дому.       Я остался стоять со смутным чувством, что начало глобальному пиздецу положено.

•••

      На первом уроке Арса не было. Сердце моё обрывалось с каждым шорохом, я посмотрел на дверь, кажется, миллион раз. Макар, сидящий на другом ряду позади меня, скорее всего, испепелил меня взглядом, но я ни отвлечься на физику, ни сидеть ровно, ни выбросить из головы дурацкие мысли, был не в силах.       Сидел словно на углях, незримо пересекал локтём невидимую черту и она била меня током, пуская разряды по всему телу.       Что, сука, они ему сказали, что он не пришёл? Спасовал? Укатил первым утренним рейсом? Сука, чтоб вас всех!       На перемене я задержался в туалете — он, блять, стал моим спасением, чтобы избежать нежелательных косых взглядов Макара и всех остальных. Правда Заяц и по этому поводу прошёлся:       — Чё подцепил? Триппер или понос? — шутил, видя меня, направляющегося после каждого урока в туалет.       Может он, действительно, уехал?       Русичка уже начала говорить, как сзади донёсся скрип приоткрываемой двери, она перевела взгляд, кивнула и продолжила урок.       Я спиной чувствовал — это Арс. В жар кинуло моментально, кровь прилила к щекам и волной расползлась по телу. Кончики ушей горели, а сердце ебашило с такой силой, что казалось, пиздец, переломает рёбра.       — Привет, — он сел на стул рядом.       Слова перепрыгнули мысли и вырвались из моего пересохшего рта:       — Я думал, ты не придёшь.        — Думал, что я и от тебя отсяду?       В ответ я кивнул, сглатывая застрявший в горле комок.       — Не дождутся.       Он так и сказал: «Не дождутся». Не «Не дождёшься», а «Не дождутся», мысленно отделяя меня от них. Я ведь точно знал — он видел меня вчера, знал, что я тоже в этой банде.       — Арс, я вчера…       — Ты не при чём, — перебил он.       — Что они тебе сделали?       — Антон, — он посмотрел на меня серьёзно и как-то грустно, — это не твоя война, не думай об этом.       — Но я тоже там был! — выпалил я слишком громко, что даже русичка опять наехала:       — Шастун, все выяснения за дверью.       — Ты — не они, Антон…       — Приходи вечером… — начал я и он кивнул:       — Приду.       Русский, математика, физика — перед смертью не надышишься, но завалить подобие экзамена было не айс и учителя словно почувствовали наш мандраж, и на каждом уроке старались затолкать в наши головы как можно больше законов электродинамики и морфологических принципов орфографии.       До конца дня мы с Арсом не перекинулись и словом, зная, что встретимся позже у озера. На перемене я ходил курить с Макаром, с Зайцем ржали над его неудачами завалить Олеську в койку — их общение напоминало качели и первый секс был только в его влажных фантазиях.       — Влюблён? — затягиваясь, задал я ему вопрос.       — Ёбнулся, Шаст, какая любовь? — ответил Макс, но взгляд его стал задумчивым.       Молча мы докурили, вчерашний вечер не обсуждали и, возвращаясь на урок, Макс спросил тихо:       — А ты?       — Кажется, да.       Вот таким простым ответом я ответил на вопрос самому себе. Действительно, это оно самое? То чувство, от которого дрожат колени, потеют ладони и сердечко начинает биться чаще? И бабочки. Много бабочек.       Бабочки в моём животе — это любовь к тебе. Не спрятаться, не скрыться.       Невидимая когда-то черта, пересечение которой долбало электрическим разрядом, пересекалась теперь обоюдно. Мы сидели за партой, прикоснувшись друг к другу локтями, и если они отрывались, то сила притяжения сводила их снова вместе.       Чувствовать Арса рядом, пусть через кроссовки, стоявшие близко, через брючину джинсов, через одну линейку, лежащую на парте ровно посередине, стало необходимостью. Наши пальцы прикасались к краям цветного пластика, соединяя нас друг с другом и неважно, что на русском, литературе или истории она, линейка, нафиг была не нужна. Она соединяла нас, и если локти, колени или кроссовки иногда отрывались друг от друга, то мизинец его левой руки всегда находился между делениями от двадцати пяти до тридцати, а пальцы моей руки, не занятой писаниной, накрывали единичку.       Можно было не разговаривать друг с другом, не поворачивать голову, чтобы увидеть завиток тёмных волос, заправленный за ухо, взгляду достаточно было пройтись по аккуратному розовому ногтю, закрывающему чёрточки на «синтетическом материале, обладающем высокой прочностью и эластичностью, способном при термическом воздействии изменять первоначальную структуру, переходя в мягкое состояние» — физика, привет! — этого было достаточно, чтобы бабочки размножались, мигрировали внутри меня и касались своими лапками каждой моей клеточки.

•••

      Эйфория от настроения наступающего лета, как и тёплые денёчки, сменились волнением от предстоящих экзаменов и грозами с ливнями и промозглым ветром.       Цветущая черёмуха принесла за собой резкий перепад температур, и обгоревшие плечи от первого палящего весеннего солнца накрылись толстовками и куртками, девчонки сменили сарафаны на плотные колготы и их стройные ноги из-под коротких юбок вызывали во мне удивление — когда-то ведь мне это нравилось.       Теперь же мне нравилось смотреть, подходя дождливым вечером к озеру-болотцу, как Арсово плечо прислонялось к дереву, а его шея от холода втягивалась в плечи — хотелось обмотать её тёплым шарфом и напялить шапку на красные замёрзшие уши.       Я не договорил тогда, что буду ждать его около камня, а он понял меня с первого слова — мы читали мысли друг друга телепатически. Подходили к озеру, не оговаривая время — либо я ждал его, но чаще он приходил первым и я, стараясь не спугнуть, подходя, задерживался на минутку, чтобы сфотографировать взглядом спину, плечи, иногда вздрагивающие от резких порывов ветра, запоминал макушку с взъерошенными волосами.       Он оборачивался не сразу, словно знал, что я стоял позади него и наблюдал, спрашивал вполголоса, шмыгая красным от холода носом и пряча улыбку в вороте куртки:       — Всё хорошо?       Я молча кивал.       Пока всё было хорошо. Пока цвела черёмуха и наступили холода — всё было хорошо. Никому не хотелось мёрзнуть и смолить сигареты под дождём, а я, оказывается, легко обходился без них — без сигарет и без друзей. Все они ушли на второй план, им не было места в моей новой жизни.       Благодаря отвратительной погоде с грозами и непрекращающимся ветром, все после школы расползались по своим домам и не показывали носа на улицу. Макар был безвылазно занят — период батиного запоя прошёл и он взялся за пасынка с новым рвением — в планах было поставить новую баню и перестроить веранду, а Макар со своей комплекцией и силой вполне заменял взрослого мужика. К тому же батя его, когда не пил, был мастером на все руки и научил Макара не только держать в руках инструмент, но и умело им пользоваться.       Мысленно я благодарил его за данную мне передышку — без Макара мы всей компанией собирались редко и вне школьных стен не пересекались. Исключив одного человека из своей жизни, другие автоматически ушли из неё сами… М-да, а долгие годы я считал нас какими никакими, но друзьями.       Но сейчас мне было это на руку, я загонял в угол мысли, что будет дальше, я был полностью поглощён другим человеком.       — Всё хорошо, — озвучивал Арс мой кивок и подходил ближе.       Я облокачивался одним плечом о дерево, закрывая Арса от ветра, а он своим плечом подпирал ствол с другой стороны. Приподнимал голову чуть вверх и смотрел на меня небесно-голубыми глазами, часто моргал и улыбался краешками губ.       Мы разговаривали вполголоса, находясь так близко друг к другу, что я чувствовал его дыхание. Оно было свежим, будто он перед выходом из дома чистил зубы, зная, что между нами не будет и двадцати сантиметров. Расстояние с каждым днём уменьшалось, я напрочь забыл про сигареты, начищал зубы, собираясь на встречу и даже скрёб добела подошву кроссовок. Ни о чём большем кроме разговоров под деревом я не думал, но мне хотелось… дотянуться до Арса, до его уровня.       Будто рядом с ним мне не просто хотелось казаться лучше, а непременно стать лучше. Парнем он был умным, но дело было в другом: ход его мыслей, кругозор, рассуждения — с ним мне было интересно всегда. Было интересно стоять, уже прижавшись не к дереву, а к его плечу; интересно наблюдать, как он в задумчивости прикрывал веки и потом выдавал нетривиальную мысль; интересен был он сам, его жизнь, привычки, внутренний мир.       Было интересно, какой была его жизнь «до».       — Арс, а ты почему сюда приехал? — я заслонил его от разбушевавшихся порывов ветра.       — Бабуле по хозяйству помочь, она старенькая.       — А если честно?       Он задумался. Посмотрел на меня долгим взглядом, но ничего не ответил.       — Тебя сюда в ссылку отправили?       — Типа того… отец спалил.       — В чём?       — Его мнение, на кого должен дрочить подросток, сильно отличалось от того, что он увидел в закладках браузера.       — Так по-глупому попался?       — Потерял бдительность, — краешки его губ поползли вверх.       — И?       — И вот я здесь. «Даю тебе время, чтобы одумался и не страдал хернёй» — это цитата.       — И как?       — Как видишь, — он легонько боднул меня плечом и подмигнул, — надо выписать ему благодарность за такой шикарный подгон.       — Иди ты.       Громкими словами и признаниями мы не кидались — оба понимали, почему стояли на берегу озера, прячась ото всех. Страх, что нас могут спалить в этом богом забытом месте, отодвинулся новыми эмоциями.       По ночам, лёжа в кровати с открытыми глазами, я примерял на себя клеймо «Антон — пидор». Всё моё естество верещало, било меня оплеухами наотмашь — очнись, бля! Я давал себе леща, орал в подушку: «Я не пидор!», но потом вспоминал Арсовы глаза, его мизинец на линейке, тёплое дыхание и… смирялся. Да, блять, я — пидор.       Если, чтобы быть с Арсом, нужно быть пидором, я готов. Почти готов. Буду ли я готов сказать это вслух, стоя на коленях, я уверен не был. Точнее, знал, что не смогу, меня это сломает — не смогу стоять на коленях перед Макаром и всей шайкой-лейкой, а именно так они все, на кого мы вешали клеймо, стояли на грязной земле и произносили вслух всего лишь два слова… Уж лучше сразу в петлю…       Думать, что меня обойдёт эта участь — не думал, знал — не обойдёт. Озноб пробежал по спине и волосы на голове ожили, зашевелились от страха — он никуда не ушёл, прятался глубоко внутри.       — Арс, а ты… давно такой?       — Какой?       — Давно ты понял, что тебе парни нравятся? — я повернулся и встретился с ним взглядом.       — Сначала я понял, что мне не нравятся девчонки. А ты?       — Сейчас.       — Когда сейчас?       — Когда ты появился.       Он выпрямился и теперь его глаза находились напротив и близко-близко:       — То есть тебе до этого ни разу…       Я замотал головой. Во рту пересохло и слова застряли в горле.       — А тебе я… понравился сразу? — его глаза блестели.       В меня словно засыпали цемент и он намертво сцепил мои зубы. Не в силах раскрыть рот, я закивал.       — Ты мне тоже, Антон… — он придвинулся и зашептал мне прямо в губы. Нас разделяла пара сантиметров. — Ты мне тоже… понравился сразу… ещё тогда… давно…       Наверное, это был сильный порыв ветра. Наверное, Арс не удержался и упал ко мне в руки. Наверное, я этого хотел и поймал его. Наверное, мы оба были к этому готовы.       Его губы были мягкими и тёплыми, и он прильнул ко мне всем телом. Сквозь одежду я чувствовал, как его трясёт. Меня трясло не меньше, но я только крепче прижал его к себе — будем трястись вместе. Вместе.       — У меня кружится голова, — он прошептал, прикрыв глаза и не отрывая своих губ от моих.       Тёплые губы оказались совсем не мокрыми и не скользкими, и вкус у них был без примесей помады и мятной жвачки.       Его губы были совсем другими. Они были… обычными, но приятными. Приятно было их чувствовать своими, чуть шершавыми и обветренными. Приятно было прихватить его нижнюю губу и чуть втянуть в себя, и почувствовать Арсов выдох. Приятно было, оторвавшись на полсекунды, сделать вдох и уже полностью накрыть его губы своими и услышать вырвавшийся его стон. Но может стон был мой.       А вот его язык был скользким. Он первым проскользнул в мой рот и переплёлся с моим. И сразу всё стало мокрым, горячим и сладким. Ветер холодными порывами лупил по щекам и это было как вынырнуть из бани зимой в снег — пожар от кончика арсеньевского языка, гуляющего по моему нёбу и губ, скользящих по моим, захватил меня всего, шея вспотела и хлёсткие ледяные потоки воздуха не давали потерять сознание, опускали на место моё воспорившее над землёй тело.       — Арс, — от нехватки воздуха мы на секунду оторвали губы, но стояли, вцепившись друг в друга. Мои руки держали его за спину поверх куртки, а его ладони были где-то рядом с моей шеей. Со мной такого никогда не было, даже когда мои руки оглаживали Нинкины бёдра и лезли ей под юбку в тёмном подъезде, моё сердце не колотилось с такой силой. Никогда раньше я столько не чувствовал. И мне хотелось поделиться этим с Арсом, мы с ним сплелись не только телами, чувства наши завязались морским узлом, и их уже не развязать. — Арс, я щас с ума сойду.       — И я, — он прижался своей щекой к моей и зашептал мне в ухо, — со мной такое тоже в первый раз.       У нас были одни мысли на двоих, одни чувства. И одна жизнь, как я думал, сплетённая из двух, крепко-накрепко.

•••

      — Как вырос-то, Антон, — я стоял перед Арсовой бабушкой на маленькой кухне, — помню тебя в детстве, такой шустрый был, — она, прихрамывая, ставила кружки на стол. — Все мы были шустрыми когда-то, а сейчас, посмотри-ка.       — Ба, давай я сам, — Арс взялся разливать чай.       — Время, мальчики, бежит, оглянуться не успеете. Вот и деда уже нет, и одной тяжело, а вот, поди ж ты, куда я отсюда денусь, здесь же всё своё, родное. А я и говорю, Таня, ну куда я отсюда уеду, я там только потеряюсь. Хорошо, что Арсюша приехал, продлил мои годы.       Я молчал и смотрел на Арса, он кидал на меня извиняющиеся взгляды, а его бабушка причитала и причитала. Накрывала Арсову ладонь своей худой, в глубоких венах, рукой и смотрела на нас полупрозрачным взглядом.       — Болеет? — я кивнул в сторону кухни, когда мы с Арсом прошли в его комнату.       — Здоровье стало подводить, мама решила перевезти её к нам, а отец оказался против. Они не ладили никогда, мы и приезжали нечасто, — он осёкся и посмотрел на меня, — а тут я со своим… проёбом… Всё сложилось как нельзя лучше и меня отправили сюда убить двух зайцев — помочь бабуле и избавиться от пагубной привычки.       В его маленькой комнате места было для шкафа, кровати и стола — не развернуться. Ничего не оставалось, как сесть на кровать. Мои длинные ноги упёрлись в стол и Арс перешагнул их, присел на стул.       — Арс? Почему я тебя не видел здесь раньше?       Он молчал словно раздумывал, что мне ответить. Губы его приоткрылись и он было начал говорить, но потом вдруг передумал. Я ждал.       — В детстве мы к ней не приезжали, а когда приехали, первым, кого я увидел, был ты. — Он опустил взгляд, помолчал немного, затем поднял глаза и посмотрел на меня, — а потом мне девчонки уже не нравились.       Всё, конечная.       Раньше мне снились сны, в которых я летал. Мама говорила, если во сне летаешь, то растёшь. Я не рассказывал ей, что в конце каждого сна я падал. Как только осознавал, что летаю, срывался; руки мои, словно отстреленные крылья, прижимались к телу и я падал в пропасть. Просыпался в поту, с выпрыгивающим сердцем и нежеланием больше засыпать. Но организм уставал, я закрывал глаза и снова летал. Летал и падал. Когда мои ночные кошмары достигли апогея, мама вывела меня на чистую воду и я признался. Тогда она посоветовала мне попытаться перед сном договориться с самим собой и после полёта не падать, а… лететь дальше.       Со страхом засыпая, я просил сам у себя полёта, но снова падал. Каждая ночь превращалась в пытку, но я стойко врал, что всё в порядке — то ли не хотел расстраивать маму, то ли не хотел, чтобы меня таскали по врачам.       Однажды, когда надежда на здоровый сон практически умерла, я просто заснул, а когда во сне понял, что лечу и приготовился падать, то понял, что я… лечу. Я парил над землёй, взмывал выше облаков и летал между шариками планет. Я весь превратился в одно большое ощущение вселенского счастья, я был избранным.       Я сидел и смотрел на Арса и не мог проронить ни слова — я был избранным! Арс выбрал меня давно и с каждой секундой, смотря ему в глаза, я чувствовал, что превращаюсь в одно большое ощущение того, единожды пережитого, вселенского счастья.       Подвинувшись к краю кровати, я наклонился и протянул к нему руку. Его ладонь легла в мою как пазл.       — Я видел, как ты сидел на камне. Как ты гонял на велике. Как ты курил за гаражами. Я приезжал, чтобы увидеть тебя, Антон.       В ответ я тихо целовал его ладонь, а он рассказывал, что у родителей с бабулей отношения были сложные, поэтому приезжали они нечасто и ненадолго, но во время своего приезда он всегда меня встречал.       Наблюдал из окна, как я подъезжал на велосипеде, заходил в калитку и ставил на стол пустую трёхлитровую банку. Пластиковой крышкой закрывал другую, полную парного молока банку, вешал её в сетку на руль и уезжал. Как-то, пока я ещё не научился находить баланс, банка перевесила и упала, разбилась. Я помнил тот случай. Оказывается, Арс был рядом. Сидел в этой же комнате, в которой мы находились с ним, смотрел на меня из той, прошлой жизни.       Никогда, ни разу за все годы я его не встретил.       Возможно, увидь я его раньше, чувства мои не зацепились бы о тёмную макушку и голубые глаза, и я прошёл бы мимо, а возможно бабочки бы выбрали меня своим пристанищем намного раньше.       Нахлынувшие на нас двоих эмоции связали нас, затянув морской узел из наших чувств крепко, и мы целовались с ним прямо у того окна, через которое смотрели в прошлое.       Черёмуха отцвела и холода закончились, наступил конец учебного года и только у нас всё продолжалось. Встречи из-под дерева у озера перетекли в Арсову комнату, в которую я пробирался поздним вечером. Бабуля его, если и замечала мой приход, то была только рада — у внука появился друг. В Арсову комнату не заходила и ложилась спать, как только сумрак накрывал улицу.       Макар уставал как собака — стройка и экзамены вытянули все силы, и встречались мы редко. Про Арса он не спрашивал и меня не подъёбывал. На время вернулся давно забытый шестиклассник Макар и я был этому рад, хотя знал — самая тёмная ночь впереди. Заяц и Горох пересрались из-за какой-то мелочи и временно друг с другом не разговаривали. Другие отпали сами собой. На лето наша компания развалилась, без Макара мы, как оказалось, перестали быть друзьями.       Страх, что меня кто-нибудь увидит рядом с Арсом, иногда прорывался сквозь моё замутнённое влюблённостью сознание, но я запинывал его подальше, выторговывая себе ещё немного времени.       — Не хочу, чтобы ты уезжал, — Арс прижимался ко мне и сквозь тонкую футболку я чувствовал дрожь его тела.       — Целый месяц без тебя. Не выдержу.       Комната сжималась до нас двоих, стоявших в углу — на всякий случай мы подпирали дверь стулом, в доме двери не имели защёлок и инстинктивно мы выбирали места, где спалить нас было невозможно.       Я целовал его щёки, прикрытые веки и он откидывал голову назад, подставляя шею под мои губы. С каждым днём Арс открывался для меня больше и больше, он был решительным и никого не боялся. А своих чувств тем более. Под моими губами билась венка на его шее и с закрытыми глазами я следовал за изгибами Арсова тела — остаться без поцелуев, без его вкусно пахнущей макушки я не мог, я и не знал, как раньше жил без этого.       Арс вёл нас двоих по кромке наших желаний — если один соскользнёт, то второй полетит следом.       Он разворачивался ко мне спиной и я целовал его затылок, плечи его легко вздрагивали и волна мурашек пробегала под моими губами. Зацелованная макушка, каждый торчавший шейный позвонок — мои губы были везде, ладонями я гладил его по животу поверх футболки. Он лип к моим ладоням, позволял мне всё, но смелости моей не хватало и дальше поцелуев и опасливо гуляющих вдоль его тела рук я не заходил.       Морской узел чувств затягивался крепче и предстоящее временное расставание торопило. Дорвавшись до новых ощущений, маленькими шажками робость отступала и с каждым разом я позволял себе больше — залазил под Арсову футболку ладонями и гладил его по спине и груди, подушечками пальцев проходился по его соскам, и по ночам, лёжа в своей постели, поскуливая, кончал, вспоминая, как Арс тихо постанывал от перекатывающихся в моих пальцах чувствительных горошин.       Время летело стремительно, чем ближе была дата отлёта, тем паршивее становилось настроение. Поездка была совсем не вовремя. Макару на ногу упала балка, и он, получив открытый перелом, сначала завис в больнице, а потом с гипсом засел дома. Получив полную свободу ничегонеделания, пялился в телек или рубился в плойку. И про нас забыл. Я тоже получил свободу — смелым я был только на словах, по факту поджилки мои продолжали трястись только от мысли, что кто-то узнает про меня и Арса, и донесёт ему. А тут такое обстоятельство. Благоприятное.       В ночи я шёл от Арса домой — через два дня вылет, но встреча с отцом радости не несла — самая главная встреча в моей жизни уже произошла.       — Ты чего здесь? — тихо открыв ключом дверь, я зашёл в квартиру.       Мама к моему позднему возвращению привыкла и доверяла мне — ах, мама, мама, наивный человек — но тут сидела в прихожей, расстроенная и растерянная.       — Тебе отец звонил? — начала с порога.       Пропущенных от него было два — он позвонил в момент гуляющих по Арсову телу губ и я решил, что перезвоню ему завтра.       — У него срочная командировка образовалась и твоя поездка переносится.       Ураааа! Кого благодарить? Высшие силы, спасибоооо!       — Ты не расстроен? — её смутила моя улыбка.       — Расстроен, — произнёс я будничным тоном и направился в ванную мыть руки.       Расстроен? Да я, блять, счастливее всех счастливых!       Я не успел спрятать светящееся лицо, как увидел в зеркале маму:       — Антон, я не понимаю, — с возмущением проговорила она, — чему ты радуешься? Как мне теперь ехать?       — Мам, ты опять за старое? Я что, в пятом классе, боишься оставлять меня одного?       — Знаю-знаю, ты взрослый, но ведь так всё удачно складывалось, ты к отцу, я в отпуск.       Каждый год по одному сценарию — во время моего отъезда к отцу, мама срывалась погреть косточки на море и внезапная командировка рушила её планы — парень я хоть и взрослый, и она мне доверяла, и бла-бла-бла, но если по-честному, то я и один-то надолго не оставался раньше.       — Мам, буду звонить тебе каждый день, не волнуйся, всё будет в порядке. Ты доверяешь мне?       — Сынок…       Долгий разговор, обещание звонить два раза в день, пьянки дома не устраивать и ещё список всего важного, и я остался один, точнее с Арсом. В том, что это будет только наше время, я не сомневался.

•••

      Я пришёл к нему уже практически ночью, когда небо укрыло дома звёздным покрывалом. Круглый лунный диск жёлтым светом вёл меня по узкой, нехоженой и заросшей травой тропинке, огибающей его дом с тупика деревенской улицы.       Дверь открылась тут же, стоило ноге ступить на крыльцо. Он ждал. Прижался ко мне, обхватив руками за спину и зашептал сбивчиво, торопливо, щекоча дыханием шею. Шептал, что он скучал, всматриваясь в окна, зная, что днём я не появлюсь; не спал ночь, сидя на кровати, нервно подёргивая ногой; смотрел на моё имя, записанное в контактах телефона в разделе «избранное» и ждал, отмеряя длинные часы моими навалившимися делами. Знал — я приду, как только стемнеет и он сможет мне сказать то, что не успел до этого.       Окончания слов терялись в его обгоняющих, стремящихся вырваться наружу, чувствах и я обнимал его крепче, целовал вздувшуюся на виске венку, и тонул в глубинах проснувшейся к Арсу нежности.       Гладил его по спине, водил губами по мягким волосам, а он говорил и говорил, словно мы не виделись не два дня, а вечность.       — Пойдём, — я потянул его за руку и отступил назад.       Дверь, закрываясь, тихо скрипнула, провожая нас в ночную прохладу, и мы пошли друг за другом, взявшись за руки, по той самой тропинке, но уже к моему дому.       Пробираясь за чужими огородами и провожаемые недовольным лаем дворовых собак, мы в первый раз были так близко друг к другу в недружелюбно настроенном к нам мире. Шум шин по дороге, доносившиеся слабым ветром отголоски музыки, голоса, звучавшие вдалеке — неспящие люди летней ночью теперь были для нас врагами, каждый из них, казалось, знал нашу тайну.       Одиноко стоящие дорожные фонарные столбы осветили гравийную дорогу и Арс внезапно остановился, выдернул свою ладонь из моей руки — до дома осталось пройти два квартала мимо фигур с собаками на поводке и припозднившихся людей, возвращающихся из гостей — там, впереди, было небезопасно, из каждого угла мерещились подозревающие нас в мракобесии взгляды и эйфория, наступившая полчаса назад, сменилась тревожностью.       Словно пытаясь спрятаться, он отступил в темноту и я сделал шаг к нему:       — Арс, — в груди бабочки испуганно затрепетали крылышками. Я боялся, что он передумает, испугается, развернётся и отправится назад, но он приложил свою ладонь к моей щеке, встал на носочки и прошептал мне в губы:       — Я люблю тебя, Антон, — и, не дожидаясь ответа, начал целовать, трепетно и нежно, чуть касаясь своими губами моих, — уже давно люблю.       «И я тебя» — пролепетало моё сердце, отвечая на поцелуй. Сладкий, волнующий, вскруживший голову за полсекунды — я готов был стоять так до утра, целуясь, обнимая и прижимая Арса к себе, но громкий звук тарахтевшего мопеда спугнул наш бессловесный разговор.       — Пойдём, Арс.       Нужно домой, там, не скрываясь ни от кого, наконец-то можно отпустить, не сдерживать себя, поддаться желанию. А я желал его всего — льнущего ко мне, согласного, готового перейти к сокровенному. Желал так сильно, но даже под действием разбушевавшихся гормонов поджилки у меня тряслись, как и прежде, и вся надежда была на Арса — он вёл меня взглядами, поцелуями, словами — он был смелее и, как и я, тоже был на грани.       Мы шли быстрым шагом на расстоянии вытянутой руки, опустив головы. Сердце моё билось часто, ладони вспотели и я вытирал их о футболку. Молча, не разговаривая, словно преступники, скрываясь, сделали крюк, чтобы обогнуть лавочки с доносящимся оттуда хохотом и, только оказавшись в подъезде, с выдохом переглянулись и вновь переплелись пальцами.       Лестницу в два пролёта преодолели в пару секунд и прошмыгнули в квартиру. Встали, прижавшись к двери, глубоко и громко дыша, оказавшись в безопасности.       Я притянул его к себе:       — У нас есть три недели, давай не будем выходить из дома, давай?       — Не получится, — он грустно выдохнул и поднял на меня свой взгляд, — но я бы очень этого хотел.       Тень от ресниц падала ему на щёки и губы поблёскивали от яркого света.       — Ты очень красивый, Арс.       — И ты, — и вновь потянулся ко мне на носочках.       Я никогда раньше и ни с кем столько не целовался. Опыта у меня было немного, но я считал себя богом поцелуев. Ошибочно. С момента появления Арса в моей жизни, понял — ни черта я не умел. Максимум — обслюнявить губами другие, накрашенные липким блеском с фруктовым вкусом.       С Арсом всё было по-особенному: его губы притягивали меня больше, чем глаза, длинная волнистая чёлка и тонкие ключицы. Они были волшебными. Попадая в их сладкий плен, живым было выбраться невозможно, как и оставаться на твёрдых ногах. Вся твёрдость перекочевала в джинсы — там становилось до одури тесно, член давил на ширинку, а я давил на Арса, прижимая его к двери.       Руки Арса уже давно были под моей футболкой и ладони лихорадочно гуляли по спине и бокам. Он извивался подо мной: губы, руки, тело — всё находилось в движении, меня будто рассредоточили, внимание металось и не могло найти, за что зацепиться.       Арс был везде: заполнил мой рот сладким и подвижным языком, окружил разжигающими прикосновениями, пленил томными постанываниями, тёрся о мой пах своим.       — Где твоя комната? — оторвался от меня.       — Там, — я кивнул и как был, в кроссовках, направился за ним.       — Разуйся, — услышал его голос, — и разденься.       Картинка перед глазами опаздывала за словами. Арс уже скинул кроссовки и тянул рукой за ворот своей футболки. Кожа его при ярком свете прихожей отливала блеском, светилась изнутри. Я завис, глядя на окружившее его сияние и скорее почувствовал, чем услышал:       — Антон, ты… ты не хочешь?       Ответить я не успел, моё внимание наконец-то собралось в кучу, сосредоточившись на голом теле рядом.       Не успевшая упасть из его рук футболка в секунду оказалась снова на нём, а я от быстроты происходящего туго соображал, тормозил, зависнув с глазами на полблюдца. Очнулся, лишь когда Арс начал засовывать ногу в кроссовку.       Меня как прострелило, я схватил его двумя руками, сжал, голос мой срывался:       — Арс, ну что ты, Арс, — а сам обнимал его, прижимал к себе и говорил, не останавливаясь, — не уходи, куда ты. Не пущу. Я придурок, Арс, не уходи, не отпущу.       Он не вырывался, только дышал громко. Его грудная клетка ходила ходуном и над верхней губой выступили капельки пота, всё его лицо поблёскивало в электрическом свете.       — У меня никогда такого не было, Арс, — голос мой охрип, — я ни с кем ещё не был, Арс. Я не знаю, как…       Он размяк в моих руках, припал к моей груди, позволил гладить себя по волосам, только дышал всё также глубоко.       — Я готов, правда, готов, только ты помоги мне, Арс… ладно?       — У меня тоже никогда этого не было, Антон, но я хочу… сейчас… вдруг потом… они… не дадут нам… — голос его стал тише, — и мы не сможем больше видеться…       Они…       Они — все те, кто находились за пределами стен квартиры, все они были против отношений между двумя парнями. Все они представляли угрозу и нужно было успеть, пока правда не вылезла наружу, поймать момент, воспользоваться случаем.       Я понимал Арса, чувствовал его каждой клеточкой, хотел также как и он, успеть, но ещё больше хотел продлить момент, когда бабочки внутри меня оживут и нежно затрепещут своими крылышками, как только Арс окажется в моих объятиях. Что бабочки сотрут свои крылья под ноль, как только мы окажемся склеенными телами, я предполагал и интуитивно пытался продлить им жизнь.       Наивный, крылышки уже начали превращаться в труху, когда Арс приподнял свои глаза на меня, а потом всё же скинул и кроссовки, и футболку, с себя и с меня.       — Мне нужно тебя чувствовать, — тихо прошептал и приклеился ко мне до самого утра, до первых оранжево-розовых всполохов за окном.       Сначала мы стояли в прихожей, затем перебрались на диван, а потом и на кровать. Периодами его бил озноб и я укрывал нас одеялом, но когда на смену морозу приходил жар, оно откидывалось ногами и мы изучали друг друга, плавно скользя ладонями по коже и поцелуями исследуя впадинки и выпуклости.       Свет из прихожей ровной полосой заглянул в комнату и в сумраке я увидел блеск Арсовых глаз. Приблизился и наблюдал за выражением его лица, как он покусывал губы, пока моя ладонь поглаживала его живот, а пальцы кружили вокруг пупка. Чуть ниже было то, на что я так хотел взглянуть, но не мог оторвать взгляд от распахнутых глаз. Неизвестность манила и подушечками пальцев я спустился ниже, и пролез под резинку боксеров, дотронулся до его члена. Арс простонал и прикрыл глаза.       Мои бабочки бились в истерике, оставшись без крыльев.       Я целовал его в щёки и губы, пока он скулил, толкаясь в мою ладонь. Бельё уже валялось на полу, и ничего не сдерживало наши тела, мы были влюблённые и откровенные друг с другом. Первый поцелуй с человеком одного с тобой пола, первые прикосновения, долгожданная близость — шанса не сойти с ума не было.       Рука моя не слушалась, обхватив Арсов член, скользкий от собственной смазки, сбивалась с ритма и Арс подкидывал бёдра вверх, задевая головкой и стволом дужку кольца на моём пальце, и скулил мне в поцелуй.       Я лежал на боку и мой член был прижат к Арсовому бедру, при каждом движении он тёрся о его кожу и меня простреливало с головы до пят. Вот, ещё чуть-чуть, я чувствовал, ещё совсем немножко до моей и его разрядки, и задвигал ладонью быстрее. Арсовы бёдра вскинулись и он застонал, кончая мне в ладонь.       Доводя себя, я продолжил двигать рукой по его члену, выбивая из приоткрытых губ скулёж. Прихватил зубами его губу и толчками кончил на его бедро.       Взмокшими телами, перепачканные спермой, мы лежали, не отлипая, уткнувшись носами и касаясь губами друг друга.       — Я люблю тебя, Арс.       Он промолчал, лишь сильнее прижался ко мне. Ответ был не нужен — я всё чувствовал и сердцем, и телом. Для меня, определенно, первый секс уже произошёл, для Арса, я знал — тоже. Это только начало, дальше будет лучше, больше. Я верил — мы с Арсом теперь вместе навсегда. Эйфория вернулась и снова накрыла меня, и я строил далеко идущие планы, фантазируя, пока Арс не спросил меня, о чём я думаю.       И тогда я начал рассказывать, что после школы мы обязательно уедем, жить будем в столице и непременно будем гулять белыми ночами по улицам. Он лежал и улыбался, уточнял, что белых ночей в столице не бывает, а я притворно удивлялся — как же так, в Питере и нет белых ночей?       — Я выбираю тебя, — целовал его в нос и он снова улыбался мне, и говорил, что со мной готов уехать хоть на край света, а я кивал и мечтал, что мы объедем с ним весь мир и остановимся, где понравится ему.       Если с Арсом, то неважно где, главное — с ним.       До этого момента я был простым счастливым парнем, но лёжа рядом с Арсом, слушая его голос, ощущая его дыхание и тёплую кожу под своими ладонями, понял — то было не счастье, настоящее счастье наступило только что, переложило свою голову на моё плечо, ткнулось губами мне в шею и перекинуло ногу через моё бедро.       У настоящего счастья было имя и начиналось оно на первую букву алфавита.       — Мне пора идти, — прошептало счастье, как только темнота за окном стала прозрачной.       — Не уходи, Арс, — я прижал его к себе крепче, — у нас полный холодильник еды, нам можно никуда не выходить неделю.       — Бабуля сейчас проснётся и увидит, что меня нет.       — Арс, — простонал ему в губы. Не готов был его отпустить.       — Я приду завтра, как стемнеет. А потом могу сказать, что пошёл в поход и у нас будет пара дней.       — Буду ждать тебя завтра, точнее, уже сегодня. Ты только обязательно приходи, Арс, обязательно.       Мы одевались и я смотрел на него, думал, что вернусь по тропинке от его дома, завалюсь на кровать и усну до самого вечера, чтобы время пробежало быстрее, чтобы, открыв глаза, мог снова увидеть Арса.       — Не провожай, Антон, — он остановил меня, — уже светло, там… небезопасно… увидят.       Небезопасно. Опасно.       Он стоял передо мной, одетый, готовый взяться за дверную ручку, чтобы уйти в другой мир, оставить меня одного. Я протянул к нему руки и обнял.       — Позвони, как дойдёшь.       — Напишу.       — Я буду любить тебя всегда, — уткнувшись губами в его макушку, прошептал я.       Он не ответил.       Отстранившись, я заглянул ему в глаза:       — Не веришь?       В ответ он улыбнулся:       — Я знаю.       — Буду ждать тебя вечером, Арс.       — Приду, — он коснулся моих губ своими и открыл дверь.

•••

      Звуки окружили со всех сторон, проникли в моё спящее, не готовое к сопротивлению, тело. Я приоткрыл глаза и комната закружилась, как и мысли в моей голове. По квартире гулял неяркий свет и было непонятно — за окном поздний вечер или ранее утро, Арс уже ушёл или ещё не приходил?       К вибрации на телефоне у меня под ухом добавилась громкая музыка и я подскочил с кровати — со стороны прихожей доносился глухой, размеренный стук.       Пьяной походкой я направился к двери.       — Дрыхнешь? — за дверью стоял Макар, одной рукой опираясь на косяк, второй держа телефон у уха, — звоню тебе, не отвечаешь.       Шорты, футболка, поверх гипса на ногу был надет тапок необъятного размера и обвязан верёвкой.       — Не слышал, — я стоял в дверном проёме, загораживая вход.       — Бухал? — он отодвинул меня плечом и, прихрамывая, зашёл в квартиру, — Горох сказал, у тебя мать уехала.       — Ну да.       — Надолго?       — Три недели.       — Заебись. А ты чего не уехал, батя слился?       — Командировка.       — Поедешь к нему?       — Может позже, когда вернётся.       Я, как послушный ученик, стоял у доски и отвечал на вопросы. Мысли мои были далеко — почему вместо Арса передо мной стоит Макар? Как теперь Арс? Когда он придёт? Как он теперь придёт? Макар что-то спрашивал, но у меня были свои вопросы.       — А работа? — повторил Макар.       — Не получится, наверное.       — Лентяй ты, Антошенька, — он прокондылял на кухню и опустился на стул.       — Как нога?       — Как видишь.       — Ходить разрешили?       — Схуяли?       — А чего тогда… пришёл?       Он посмотрел на меня долгим взглядом:       — Соскучился. Устраивает? — прищурил глаза, — совсем забыл старого друга, ай-я-яй, Антошенька, — и покачал головой, — доставай.       — Что?       — Что-что, блять, стаканы. Не пойму, ты чего такой замороженный?       — Не выспался, — пробормотал я и начал доставать стаканы, — подожди, так у меня выпить нечего.       — Ща Горох притащит, — Макар удобнее уселся за стол, закинув загипсованную ногу на табуретку, — пожрать есть чё?       Я повернулся к холодильнику.       — С Нинкой зависал?       Колбаса, хлеб, сыр, огурец.       — Оприходовал?       Достать, порезать, не оборачиваться.       — Шаст, блять! Хули ты завис?       — Что? Кого?       — Кого, блять, ну не меня же. Нинку, спрашиваю, оприходовал уже?       Я помотал головой.       — А чё, не дала?       Макар спрашивал и спрашивал, и я не мог заткнуть ему рот. Мычал, кивал, занимал руки, делая бутеры, не смотрел ему в глаза, лишь бы он не зачеканил мой бегающий взгляд.       — Ты как? — попытался я перевести тему, — как батя, расстроился, что работника потерял? — кивнул на его ногу.       — Не без этого, — проговорил он с полным ртом, — да похуй, зато сейчас ко мне никаких претензий, до конца лета я свободен.       Свободен? До конца лета? Стенки клетки начали медленно сужаться и маленькая дверца захлопнулась на замок.       Мысли долбили по вискам и я не заметил, как на пороге очутился Горох:       — Холодненькое, — и поставил на стол бренчащий бутылками пакет.       — А чё не разливное? — Макар уже доставал из пакета бутылки пива.       — Ну, блять, что купил, то купил, тут без претензий.       Его брат, Горох-старший, совершеннолетний, снабжал нас алкоголем на все наши вписки. Не по доброте душевной, а за умеренную плату в виде лишних бутылочек для себя любимого. Действовали как и прежде, по отработанной схеме.       Заяц, Гаус, Шевелев — квартира заполнилась всеми нашими, стульев не хватило и мы перебрались в гостиную на диван. На диване, на котором недавно сидел Арс, развалились они. Ржали, матерились, хлопали друг друга по плечам.       Они…       Они — все те, кто находились за пределами стен квартиры, проникли внутрь и заполонили всё пространство. Все они были против отношений между двумя парнями, но я сидел с ними рядом, хлестал пиво, ржал и ненавидел: их, себя, весь мир вокруг.       Бабочки забились в угол, сложили крылышки и не шевелились. Затаились. Умертвить или воскресить их — зависело от меня.       Вечерние сумерки за окном сгущались с каждой выпитой бутылкой и затуманенный алкоголем мозг успел отчитаться матери, что всё в порядке и написать Арсу: «Не приходи». Телефон я выключил.       На следующий день, проспавшись, придя в себя, позвонить Арсу не решился — на сообщение он так и не ответил.       Ни через день, ни через неделю я не позвонил ему — вина́, подогреваемая ежевечерними, плавно перетекающими в ночные, посиделками с Макаром и остальными пацанами, начала разрастаться и убила всех, нахуй, бабочек. Себя было легче ненавидеть, чем спасать. Найти слова оправдания, почему все мои вечера заняты пивом, плойкой, Макаром и прочими, я нашёл, но сказать их Арсу не решался — в его глазах хотелось казаться лучше, а не быть бесхребетной овцой, какой я являлся на самом деле.       — Так Нинка же уехала, Шаст, уехала же? — выдвинул мне претензии Макар на мои слабые попытки очистить квартиру от их общества, — или у тебя какая другая на примете появилась?       Я, как олень, отрицательно помотал головой.       — Ну, а чего тогда быкуешь? Грех не воспользоваться шансом, Антох, когда свободная хата пропадает.       Шансом воспользовались они, а свой я проебал.       Батя Макара, которому надоели полувечерние-полуночные отлучки сына из дома, чуть позже цыкнул на него, прекратив тем самым наши ежедневные сборища.       Хороший мальчик Антошенька не смог отстоять свои интересы перед друзьями, опять засунув язык в жопу.       — Выйдешь? — спустя неделю, в ночи, я стоял позади Арсова дома, у забора, переминался с ноги на ногу и ждал его ответа в прижатому к уху телефоне.       — Да.       Из-за угла показалось светлое пятно и медленным шагом он приблизился ко мне.       Я начал сразу с оправданий, ничего придумывать не стал, себя я уже накрутил по самое не могу и принять от Арса его презрение был готов. Сбивчиво рассказывал ему, как пил пиво и не мог прогнать друзей из своей квартиры; как мы рубились по вечерам с Макаром в плойку и ржали как кони. Просил прощение за то, что мне… было весело с ними.       В темноте я различил слабую улыбку на Арсовом лице и подумал, что ошибся — не мог он так спокойно отреагировать, что я променял его на других. Я пришёл услышать от Арса, что он меня ненавидит; пришёл, не надеясь, что он меня простит.       — Я соскучился, — он прижался ко мне и обхватил руками за спину знакомым движением.       Слов у меня не было, комок подступил к горлу:       — Прости меня…       — Ты ни в чём не виноват, — он не дал мне договорить. Встал на носочки и клюнул губами в щёку, — это сложно, я понимаю.       Бабочки вновь затрепетали крылышками.       — Я люблю тебя, Арс, правда, люблю. И соскучился по тебе очень. Придёшь? Теперь мы одни, Макар и никто больше не сунутся. Я не пущу их, — я вдруг стал смелым даже для самого себя, — приходи, я буду ждать.       Он весь сжался в моих руках, отстранился:       — Мама прилетела. Я улетаю с ней домой, Антон, — в темноте не было видно ужаса в моих глазах, но Арс торопливо продолжил, будто сам испугался своих слов, — это всего лишь на две недели. Я потом вернусь, мне нужно, правда, я прилечу, Антон, через две недели прилечу.       Кто кого поддерживал, было непонятно — я цеплялся за него, а он за меня. Осознание, что я потерял Арса, что проебал время, которое мы могли быть вместе, полоснуло ножом по сердцу — до конца лета мы не увидимся, отец прислал новые билеты — обратно я прилетал в предпоследний день лета.       — Когда ты улетаешь, Арс?       — Завтра.       Мы простояли вместе не один час, даже не разговаривая. Шагнули с тропинки в кусты — его белая футболка привлекала внимание, и хоть по этой тропинке наверняка никто не ходил, но ведь и одиноко висящее на стене ружьё раз в год да стреляет.       Я прятал его, обнимая собой, целовал и говорил про мою к нему любовь. Говорил, что буду его ждать и просил мне писать. Бабочки не порхали, они, также как и я, медленно умирали — тогда мне казалось, что расставание я не переживу.       — Ты только пиши мне. И звони. И прости, что проебал столько времени.       — Не вини себя, не нужно. Я люблю тебя, Антон.       Самолёты воздушной линией уносили нас за три тысячи километров друг от друга и мы держались за краешки этой линии как за линейку, положив кончики пальцев на чёрточки на ней, двигаясь в центр, сокращая время до следующей встречи.

•••

      — Антон, ты так скоро до звёзд головой достанешь, — всем в школе казалось, что за лето я стал ещё выше.       — Врут, — приподняв голову вверх, вечером Арс прихватывал губами мой подбородок.       Врут, думал я, наклоняясь, чтобы поцеловать Арса, уткнуться губами в его макушку с ещё больше отросшими волосами — теперь они мило кудрявились на затылке.       Всё осталось прежним — его тело было таким же податливым, липло к моим рукам, выгибалось навстречу, стоило провести ребром ладони по позвонкам. Счастье заходилось в мелкой дрожи от моих губ, а я выцеловывал его ключицы и старался надышаться родным запахом.       Телефонные разговоры, голосовые, переписки на расстоянии пережились легче, чем я ожидал. Я не выпускал Арса из вида, постоянно находясь на связи. За время, проведённое вдали, я узнал его лучше, чувствовал, что да, Арс точно был любовью всей моей жизни.       Онлайн творил чудеса, картинка на экране телефона, голос в наушниках и рука, стёртая до мозолей, говорили, что, да, Антошенька, ты — пидор.       Ничего не изменилось — мир не перестал быть гомофобным, я не вышел из-под давления Макара, а он не изменил свои взгляды на еблю в жопу.       — Сука! — выругался Макар, смоля сигарету за сигаретой и провожая Арса злым взглядом.       «Красивый» — думал я, глядя, как арсеньевские волосы копной кудряшек колышатся от слабого ветерка.       — Пидор! — вновь поставил клеймо Макар, и добавил, зло сплёвывая, — сам виноват, напросился.       Никто не изменился — шестёрки находились рядом, Макар на эмоциях от отвратительного своего лета стал злее в десятки раз, мама доверяла мне не меньше, но терпение её к моим ночным вылазкам заканчивалось: «Выпускной класс, Антон, возьмись за ум, экзамены не за горами. Хочешь завалить и не поступить на бюджет?».       В дневное время нам с Арсом негде было встречаться и мы держались за линейку в разы сильнее, сидя, как и прежде, за одной партой. Я ждал тёмных вечеров как манну небесную — лишь на черноту и разбитый мною фонарь недалеко от Арсова дома и была надежда — я молился на безлунное небо, пробираясь вдоль глухого забора к трём ступенькам заветного крыльца.       — Здесь кто-то был, — в первую после лета вылазку Арс оглядел вытоптанную траву на берегу озера.       Я разочарованно кивнул — путь к озеру был закрыт — бабочкам для жизни нужны были касания и дом Арсовой бабушки оставался единственным местом для встреч.       Мы вполне могли находиться у меня — мама в силу своей работы не вылазила из школы, вот только вопрос по поводу моего общения с Арсом и сидение с ним за одной партой триггерил Макара до белых гуляющих желваков и вырывающихся из его рта угроз.       — Ты, Антошенька, — от шестиклассника Макара в такие моменты не оставалось и следа, — ежели пидора своего защищаешь, то скажи об этом прямо, признайся, что сменил вектор и ебёшься теперь в жопу.       Доказывать, что в жопу я не ебусь, да и вообще, никак не ебусь, было бессмысленно. Макара волновали не предстоящие экзамены, поступать он никуда не собирался, а незыблемый его авторитет и я знал, он положит все силы, чтобы его не потерять. Победа в этой войне мне не светила, я жил лишь надеждой на окончание школы и переезда вместе с Арсом подальше из этой дыры и опостылевших мне людей.       Я отсчитывал месяцы до окончания учебного года несмотря на то, что он только начался; по вечерам матерился, сидя на корточках и рассказывая небылицы шайке-лейке, как, наконец-то, лишился девственности с соседкой по площадке, пока был у отца и набрался сексуального опыта, зарабатывая себе баллы в Макаровых глазах.       Даже снова стал курить, чтобы отвести от себя подозрение.       — Только пидоры не дымят, — протянул мне Макар пачку сигарет и я взял её…       Потом морально переобувался, чистил зубы и бежал к Арсу; накручивал на пальцы мягкие завитки его волос, щекотал ими своё лицо, зарывшись в них носом; вдыхал долгожданный запах и гнал мысли, что я лицемерное чмо и недостоин Арсовой любви.       — Ты здесь не при чём, Антон, — говорил Арс после очередного Макарова на него наезда, — и не можешь за него отвечать.       — Я поговорю с ним, — обещал я Арсу, зная, что и сло́ва не вымолвлю в его защиту.       Трясина лжи засасывала меня, я метался между двух огней, пытаясь угодить всем. Если бы я тогда выбрал себя, то… но себя я не выбирал. Кто я? Какой я? На вопросы нужно было отвечать, а я сразу шёл ко дну, как только оказывался в этом море сомнений.       Находясь рядом с Арсом, я всей душой и телом был с ним, принял свою сущность, был полон решимости защищать и себя, и его, и всех таких же, как мы. Рядом с ним я считал себя нормальным, обычным, достойным любить и быть любимым. С ним я жил в ином мире, где всё было просто и красиво, где можно было не стесняться своих чувств, быть нежным и ласковым. С ним я был другим и готов был защищать нас. На словах я был львом.       Грива спадала, превращая меня в трусишку зайку серенького, как только я оказывался в привычной обстановке среди, опять же, обычных с виду людей, но с твёрдым и чётким мнением, что парню любить парня — это ненормально, это сбой в программе, это отстойно.       Их, всех тех, кто был по другую сторону баррикад, было больше в разы и я поддавался им, на время возвращался в настоящий мир и ощущение, что я ошибся в себе, не разобрался, запутался, накрывало меня.       Я закрывал глаза и всё уплывало — Арс исчезал, а вместе с ним растворялись непонятные новые чувства, какие-то там бабочки, проблемы, страх. Мне являлся прежний, знакомый Антон, и он был мне ближе, я знал его мысли, действия.       Открыв глаза, я снова пребывал в смятении — какой я настоящий? Тот, который любит Арса и готов бить морду Макару? Или же настоящий Антон играет в плойку с Макаром и в сторону Арса поглядывает с некоторой долей неприязни?       Ответов я не находил, продолжал по понедельникам и средам целовать Арса, а по пятницам и субботам рубиться с Макаром в карты.       Я заблудился в самом себе.

•••

      — Ты ни чём не виноват, Антон, не виноват.       «Ты… виноват… виноват…» — отозвалось навязчивым эхом, и я зажмурил глаза, но слова в моей голове становилось громче, и я затряс ею, потерявшись в пространстве.       Гул нарастал и импульсы ослепляющего света стали продираться сквозь сомкнутые веки, звук снаружи завибрировал, стремительно прорываясь внутрь меня, скрежетом ломая ладони, раздирал барабанные перепонки и просачивался вглубь.       Мозги перемалывало непрекращающимся шумом, голос его исчез и я не выдержал, от бессилия закричал в пустоту:       — Я виноват, Арс! Виноват!       Яркая вспышка боли пронзила моё тело и я зубами впился в собственные губы, тут же ощутив на языке металлический привкус. Покорябанное криком горло саднило и я с трудом сглотнул, уши мои заложило и терзающий меня звук разом прекратился. Я будто оглох. Тишина окутала колючим холодом и я открыл глаза: всё вмиг исчезло и темнота встала передо мной стеной.       — Арс, — скрипуче произнёс я, не узнавая собственный голос.       Прислушался. Тихо. Темнота обволакивала меня и я испугался — тело по ощущениям болталось где-то в невесомости, опоры подо мной не было, но уже не мотыляло из стороны в сторону.       Покрутив головой, я прищурил глаза, пытаясь различить отголоски света, но обманчивые всполохи исчезали словно истлевающие окурки и разглядеть в кромешной темноте, куда на этот раз закинуло меня моё подсознание, не мог.

•••

      — Так нельзя, Антон. — Ира смотрела на меня полным сочувствия взглядом.       — Всё нормально, Ир, я оклемаюсь. Ща, вот кофе попью и приду в себя.       Она мне не верила и правильно делала — кофе не помогал. Я хлебал его вёдрами, чтобы как-то держаться на ногах — ночные кошмары вымотали меня окончательно и синяки под глазами не удавалось скрыть за тёмными стёклами очков.       — Каждый год одно и то же, — она перевела взгляд на официанта, принёсшего мне ещё одну чашку кофе, покачала головой, — нечего сидеть сложа руки, нужно действовать, понимаешь?       Всегда поражался её оптимизму и желанию помочь ближнему своему, они порой вгоняли меня в ещё большую тоску. Иногда Ирка была большей занудой чем Поз.       По сути, мне повезло с друзьями — Димка любую проблему раскладывал по полочкам и составлял план действий. Вывести его из себя не представлялось возможным и его трезвый ум мне, легко впадающему в состояние неопределенности, был ближе, чем мой собственный. Свой меня уже однажды чуть не довёл до ручки.       Ирка же со своим альтруизмом только со стороны казалась надменной, этакая красотка с томным взглядом и белозубой улыбкой. Внешность обманчива — добрее человека я не встречал.       Мы с ней и сошлись на принципе «друг в беде не бросит» — всё наше общение построилось на проведённой вместе ночи после студенческой вписки. Гормоны мои от недотраха ебашили с такой силой, что обычная дрочка в душе уже не удовлетворяла, а разжигала внутри ненависть — даже потрахаться не мог без любви!       Димка, когда услышал от меня пьяный бред, удивлённо пожал плечами:       — Логично, без любви же не встанет.       Нашёл, кому плакаться в жилетку, подумал я. Ничего путного Димка посоветовать не мог — их роман с Катей проходил перед моими глазами: от первых, брошенных украдкой друг на друга взглядов в поточной аудитории, до зубрёжки конспектов на Димкиной односпалке.       И этот же самый Димка, верящий в любовь, кивнул мне на Иру, тянущую коктейль из трубочки:       — Не тормози, Антох, она с тебя глаз не сводит.       Я тогда, перемешав литры разноградусного алкоголя, не помнил свои к ней подкаты, заплетающийся язык и влажные руки, обнимающие её за талию. В памяти отчётливо засели картинки заблёванной чуть позже мною ванной, и себя, непонятно почему оказавшегося посреди этого дерьма полуголым.       Отвращение к самому себе накрыло по-новому ближе к обеду, когда я, открыв глаза на кровати в Иркиной комнате, увидел её, стоящую рядом.       — Выпей, поможет, — улыбнулась она, протягивая мне стакан с водой и пару таблетосов.       С трудом от раскалывающейся головы я приподнялся на кровати и дрожащими руками принял от неё избавление от похмелья.       — Суп будешь? Горяченький, — она всё также стояла рядом.       Ира, судя по всему, в комнате жила с соседкой — рядом была кровать с примятой подушкой и ворохом из одеяла и белья.       — Неа, — вернул ей пустой стакан и откинулся назад, закрыв глаза — куранты в голове ломали череп изнутри.       Спасение в виде таблеток подействовало и нужно было срочно сваливать к себе. Я откинул одеяло и в голове снова забили куранты, но уже с удвоенной силой — я был в футболке, носках и… без трусов.       Присел и пока рыскал по постели потерявшиеся трусы, был в ахуе от того, что нихуяшечки о вчерашнем вечере и ночи не помнил. Трусов в одеяльных складках не нашёл и заглянул под кровать.       Вот таким, стоящим на коленях, с голой жопой, меня и зачеканила Ира, так не вовремя вошедшая в комнату.       — Кхм, — кашлянула она, но так и не отвела взгляд от меня, соскочившего на ноги и закрывшего ладонями своё достоинство. — Там, — кивнула на стул рядом с кроватью.       Жопой к окну я засеменил к стулу и пока одевался, она наблюдала. Сумасшедшая.       — Может, чай? — и улыбалась. Точно, придурковатая какая-то.       — Неа.       Проскользнув мимо неё, прошмыгнул за дверь — н-да, вечеринка оказалась интересной.       Несколько дней в институте ходил мимо неё, на парах стараясь не пересекаться взглядами, но шкурный вопрос не давал покоя — а чего я голый-то был? Обычно привычки просыпаться в чужом месте без трусов у меня не было, но, чтобы и не помнить — такого тоже не случалось.       Знал — Арса из мыслей не отпустил, чувства по-прежнему терзали душу и чтобы переспать, да с кем, с девчонкой… Это было что-то новенькое.       Подождал несколько дней, походил кругами, а потом постучал в дверь её комнаты.       — У нас, это… было чё-нибудь? — выпалил с порога.       Она смерила меня заинтересованным взглядом и распахнула дверь:       — Может, чай?       Не отказался, прошёл, но и чай не пил, мешал сахар, стуча ложкой по стенкам кружки.       — Да успокойся ты, — она поставила печенье на стол.       — Так было?       — Ну, если бы я была Арсом, то может и было бы, а так…       Я вскинул на неё испуганный взгляд — выболтал всё-таки по пьяни свою тайну.       — … ничего не было, — закончила она.       Не смог, подумал я. И радостно, и неприятно. И так перед девчонкой опозориться. Разболтает и всё, пиздец тебе, Антошенька.       Наверное, все эмоции отразились у меня на лице и она произнесла:       — Не волнуйся, я не скажу никому. — Помолчав, спросила, — кто он?       Долго копившиеся во мне чувства, сомнения, раздирающие душу изнутри, боль, которой я окружил себя и воспоминания, рвущиеся наружу, выплеснулись на неё потоком сбивчивых слов.       Она молча кивала, подливала мне чай, правда он пах валерьянкой, но это я заметил позже, когда обессиленно сложил руки на стол — меня будто переехал каток, я заново пережил за час последний год.       — Может он тебя простил? — высказала она надежду на моё будущее.       — Может и простил, только я вот… не прощу себя никогда…       Её соседка по комнате пропадала у своего парня и я остался. Ира накормила меня борщём, так удачно оказавшимся на плите и больше ни о чём не спрашивала.       Неделю спустя я зашёл ещё раз и был накормлен жареной картошкой. Как ни крути, но её путь к моему занятому Арсом сердцу, лежал через желудок.       Так, сам того не ведая, я приобрёл в её лице если не друга, то близкого во всех отношениях человека — пьяным, голым и блюющим в один вечер меня не видел даже Димка.       Там позже ещё история вылезла неприятная — Ирке всегда мудаки попадались и когда жена препода вцепилась ей в космы, защиту в лице её «парня» ей пришлось просить у меня.       Извинялись потом оба — и жена препода, и сам препод, пряча взгляд при этом, а часом позже Ирка рыдала у меня на плече и я отпаивал её чаем, правда пах он почему-то валерьянкой.       Были квиты.       Постепенно сдружились и частенько зависали у неё, подружка срулила к парню насовсем и койка освободилась. Со стороны для всех мы казались парой и мы не переубеждали, так было удобно. Одно время, после института, когда было трудно с работой и деньгами, мы даже снимали квартиру вместе и спали на одном диване, сначала валетом, а потом плечом к плечу, закидывая друг на друга ноги. Её ещё тогда мои ночные кошмары пугали до жути — я сам проваливался в них, когда хотелось слышать Арсов голос.       Получается, что она мне была даже ближе, чем Поз, с ним мы мою личную жизнь не обсуждали…       — Хватит, — Ира отодвинула от меня третью чашку кофе.       — У тебя как? — многолетние Иркины отношения закончились ничем — поматросил и бросил, там снова была какая-то мутная история.       — Антон! — она задержала дыхание и выпалила, — в конце концов, не будь тряпкой! Мужик ты или кто?!       От неожиданности я опешил — Ирка всегда меня поддерживала, наезжала порой, но без злобы и оскорблений, а тут уколола так уколола.       — Чего ты ждёшь? Распустил нюни как девка! Годы идут, а ты топчешься на одном месте. Хочешь-то ты чего? Устраивают одноразовые перепихоны? Если нужен Арс, то подними свою задницу и иди к нему, извиняйся, проси прощение, но делай хоть что-нибудь! Или мозги себе поправь, выбей дурь из головы — простить он себя не может, видите ли. А ты пробовал, прощать-то? За этим работа над собой стоит знаешь какая? Правильно, откуда тебе знать, ты же только нюни пускать умеешь и себя жалеть! Тряпка!       Она откинула салфетку с колен, громко отодвинула стул и, не прощаясь, пошла на выход. Сделала несколько шагов, потом резко развернулась и подошла ко мне, произнесла с железной ноткой в голосе:       — И, знаешь что, Шастун? Не звони и не пиши мне, пока не решишь свои проблемы, понял? — скрипнула каблуком в развороте и прошла стремительной походкой мимо столиков с людьми, смотревшими ей вслед.       Я тоже смотрел. Смотрел и охуевал — если лучшая подруга не выдержала моего бездействия, то как все эти годы его выдерживал я?       Застряв в возрасте семнадцатилетнего Антона, не приняв и не простив себя, я перечеркнул малейший шанс на счастливое будущее. Бабочки, линейка на парте, тёмная макушка — я перетащил весь этот воз в настоящую жизнь и жил иллюзиями прошлого. До моего сознания начало доходить, что виноват я только в одном — в бездействии. Мысленно я упал Ирке в ноги, и благодарил за словесный пинок и открывшиеся мои глаза — согласно подписывался под каждым её словом.       Полный решимости изменить свою жизнь, с таким же, как и Ира, стремлением я пошёл вперёд, туда, откуда обратного пути уже не будет. Первый шаг на пути к себе был сделан. Встрепенувшиеся от спячки бабочки распрямили крылышки, не веря в чудо, покружились на месте, а потом ломанулись следом за мной.

•••

      — Решился? — Димка заскочил на минутку и увидел меня, закидывающего вещи в рюкзак.       Самолёт был вечером, с отсутствием на работе вопрос уладился, но по пробкам в час пик времени оставалось в обрез.       — Передай ей, что её слова были правильными и вовремя, иначе я бы так и тянул кота за хвост.       — Ты о ком, Антох?       — Ирка тебе разве не рассказала ничего?       — Нет.       — Ну, скажи ей, что… а, ничего не говори, приеду, сам скажу.       — Ты в Питер или к матери?       — К матери, но если… если там его не будет, то в Питер.       — Ну и хорошо, что решился, Антох, а то годы идут, а ты топчешься на одном месте. Давно уже было пора поднять свою задницу и идти к нему, извиняться, просить прощение, давно пора уже сделать хоть что-нибудь! И дурь эту из своей башки про то, что простить себя не можешь, давно нужно было выбить, херню какую-то придумал. Не пробовал — попробуй! А то заладил, не могу, не могу, а ты пытался? Он тебя простил давно, голову на отсечение даю, первая любовь бесследно не проходит. Я рад, Антох, что ты за себя взялся, а то нюни распустил и жалел себя, захер?       Я вновь прихуел — они, блять, друзья, думали про меня, что я чмо, а вслух выражали сострадание и сочувствие? Говорили похожими словами — наверное, сто раз обсасывали эту тему и за глаза меня чморили. Друзьями, блять, назывались. Я закапывался глубже, но они только сейчас со мной разговаривать откровенно стали? И про любовь Димка, оказывается, тоже знал.       — Вы, блять, с Иркой мне в глаза заливали одно, хули молчали, что ваш друг долбоёб, утешали нахуя? Давно знаешь про меня и Арса?       — Конечно.       — Ирка рассказала?       — Тебе пить вообще нельзя, Антох, ты ещё на первом курсе всё растрепал пьяным языком, как ты Арса любишь, какое ты говно, что тебе жить больше незачем и всё такое. Я из комнаты после твоего признания неделю не выходил, караулил, думал, ты конкретно вздёрнуться решил.       — Почему молчал?       — Думал, придет время, сам расскажешь.       Время пришло. Поговорить самим с собой. Составить откровенный разговор, принять тот факт, что да, в самый ответственный момент своей жизни я струсил. Ошибочно я полагал, что предательство простить нельзя. Другим бы я простил, но не себе. Но ведь я, действительно, даже не пытался.

•••

      — Она точно не придёт? — Арс, полураздетый, заползал на мою кровать.       — Только утром, — дрожащими руками я скидывал с себя шмотки.       Мы урывали каждый маломальский момент, когда удавалась возможность остаться вдвоём. Осень подарила долгожданные тёмные вечера и пока не выпал первый снег и не осветил улицы ночной белизной, наши с ним походы друг к другу участились.       Новый учебный год принёс смену физички на немолодого, но умного физика, и, как уж они там схлестнулись, непонятно, но за развивающимся романом математички, то бишь моей мамы, и нового физика, наблюдала вся школа.       Пикантности добавлял тот факт, что физик, Олег Владимирович, жил от нас в пяти минутах ходьбы буквально через два дома и как только их отношения перетекли в горизонтальную плоскость, мамуля готовила ужин не как раньше на двоих, а на троих. Мы чинно и благородно ужинали — физик так мило робел, сидя за кухонным столом со своим учеником и уплетая щи, а потом, дабы не смущать взрослого сына, мама целовала меня в лоб и они уходили к физику домой. Олег Владимирович с серьёзным выражением лица прощался со мной и жал руку, а утром — первым у нас был его предмет — с не менее серьёзным лицом приветствовал, но руку не жал.       За маму я был рад, но ещё больше радовался за нас с Арсом — чувствовать друг друга не через линейку хотелось до дрожи в коленях и бабочек, обламывающих свои крылья быстрыми взмахами.       — Смазка где? — пока я целовал Арса в шею и ключицы, он выдохнул мне в ухо.       Кожица у него была тоненькая и чувствительная, и не выдерживала мой напор, краснела потом отметинами и Арсу приходилось носить водолазки — Макар при виде его, обтянутого во вторую кожу, опускался до открытых оскорблений, а шестёрки поддакивали, тявкали — плевали Арсу вслед со всем отвращением и стращали когда-нибудь поставить на колени. Меня при этом обходили стороной лишь потому, что я молчал и за Арса не вступался, делая вид, что мне на соседа по парте наплевать, но руку свою с линейки не убирал.       Арс после совместных ночей смотрел на себя в зеркало, тихо вздыхал, но претензий мне не предъявлял — понимал, что желание зацеловать, закусать, зализать разгоралось у меня как аппетит во время еды, а я был тощим и голодным, в особенности до его тела.       — Смазка, Антон, — повторил он, но я вновь проигнорировал его тихий с постанываниями голос и пополз по его телу ниже.       Дрочибельный период в наших отношениях сменился на сосательный, но Арс пытался его всячески перепрыгнуть и наконец-то добраться до главного. В отличии от меня, он был смелее, я же с неспадающим стояком елозил по его телу, обрызгивая спермой всё вокруг и насаживаясь ртом на его член.       — Нет! — он начал выползать из-под меня.       Я знал — Арс всё также хотел успеть. Опасения, что плохие злые дядьки накинутся на нас с вилами за выбор минета не в пользу кунилингуса, не оставляли нас, и в редких случаях, когда вся ночь принадлежала нам, Арс начинал возмущаться, сначала прогибаясь и притягивая мои пальцы к тому самому заветному местечку, а потом злился, шипя и отталкивая согнутыми в коленях ногами.       — Успеется, — бормотал я, сильнее прижимая его к кровати. Я был выше ростом и тяжелее, ещё мой язык был длинным и гладким, а арсеньевская выдержка висела на волоске и рвалась, как только мои губы начинали посасывать и нежно покусывать головку его члена.       — Ну, пожа… Анто… — выскуливал он, откидываясь на подушку и запрокидывая голову назад.       Кончить мы могли даже от взгляда, скорострелами были ещё теми и я доводил Арса до точки, облизывая ствол и скользя языком к поджатым яичкам. Ноги его, широко раздвинутые в стороны и согнутые в коленях, от каждого перекатывания яичек в нежных мешочках в моём рту, приподнимались и подрагивали, я выпускал яички изо рта и тянулся языком к члену, Арсовы бёдра при этом расслаблялись, а ноги опускались на кровать.       И так по кругу, пока кто-нибудь из нас первым не истекал спермой.       В нетерпении подушка ретировалась в сторону и Арс головой упёрся в изголовье кровати, от каждого насаживаемого движения моего рта, выгибая шею и закусывая губу.       Я пытался довести Арса, но незаметно довёл себя — кончил, едва потёр пальцем головку своего члена. Оргазм прошиб судорогой, сперма заляпала простынь, а я продолжил мять пальцами головку, одновременно кружа языком, вылизывая Арсов пах.       Его член не хотелось выпускать из рук и губ, его хотелось облизывать, рассматривать каждую вздувшуюся венку и целовать, целовать. Он отреагировал на мои прикосновения твёрдостью и мне нравилось играться языком под уздечкой, а потом обхватить губами головку, и причмокивая, засосать её в себя.       Ноги Арса вытянулись в струну, грудь выгнулась колесом, а руки лихорадочно забились о матрас словно он был бабочкой и пытался взлететь. На последнем взмахе он зашёлся тонким скулящим стоном и кончил мне в рот.

•••

      Если бы не физкультура на следующий день, говорил я себе позже, всё сложилось бы по-другому. Если бы я был более сдержанным, Арсу не пришлось бы прятать засосы под тёмно-синей водолазкой. Если бы Макар не был гомофобом, ничего бы не произошло. Если бы, если бы, если бы…       Если бы я не был трусом, это бы не повторилось и не привело к печальным последствиям.       «Где ты?» — писал я Арсу на втором уроке.       «С тобой всё в порядке?» — ждал ответа на третьем.       На четвёртом не выдержал, вышел в туалет и позвонил.       — Я просто заболел, Антон, — послышалось в трубке, — ангина, — добавил торопливо, — спал, не слышал сообщений.       Его голос, действительно, был спокойным, не разобрать, сонным или без настроения.       — Лекарства нужны, Арс?       — Всё есть, не нужно. Ты не волнуйся, Антон, через пару дней оклемаюсь. Извини, что не написал.       — Я приду вечером, Арс?       — Ты что, не вздумай, это заразно.       Ничего, абсолютно ничего не шелохнулось во мне, когда я разговаривал с ним по телефону — было жаль, что он заболел, но оно и неудивительно — постоянное хождение без шапки, голые щиколотки и утренние пробежки кого угодно могли привести к простуде.       Я сидел за партой, держался мизинцем за линейку и прокручивал в голове прошедшую встречу — Арс уставший, разморённо лежащий на подушке с прикрытыми веками, отходящий от оргазма — забыть это невозможно, эту картинку нужно приклеить на радужку и ходить, не открывая глаз. Скучал я по нему жутко, чтоб эту ангину, угораздило же.       С пацанами по вечерам я давно не зависал, настроения не было, да они и не звали, видимо, в серый промозглый вечер желания на улицу выходить не было. Уроки не учились, тесты не решались, солнце не светило, хотелось к Арсу.       Через пару дней он не оклемался, и на пятый день я не выдержал и припёрся к нему не поздним вечером, а сразу после школы, чего не делал до этого никогда. Никакое предчувствие меня не гнало к его дому, я просто соскучился.       Шёл, оглядываясь, вдруг не встретить бы кого, но тропинка так и была хоженая только нами — дом стоял в тупике улицы, к нему разве что почтальон подходил.       Я и постучать-то в дверь не успел — его бабуля была на улице и да, Арс дома, сказала, и я в два шага оказался на крыльце. Беспрепятственно прошёл внутрь и не успел зайти к нему в комнату, как увидел его, стоящего посреди кухни, бледного и растерянного.       — Ты зачем пришёл? — ни приветствия, ни радости в голосе.       — Арс, ты как себя чувствуешь?       — Всё хорошо, Антон. Ты зачем пришёл… так рано?       — Я соскучился, Арс, — в доме никого не было, скрывать своих чувств было не перед кем. Сделал шаг к нему и он отшатнулся. Что за хрень?       — Мог бы позвонить…       — Всё в порядке, Арс? — ну не мог же он от меня отвыкнуть за несколько дней?       Я задавал себе вопросы и медленными шагами шёл к нему, стоявшему спиной к окну.       Если бы он стоял к окну не спиной и свет падал прямо на лицо, я заметил бы это сразу…       Скула была жёлто-фиолетового цвета, отёка под глазом не было, но не до конца сошедший синяк говорил, что он был.       — Я упал, — произнёс Арс, не дожидаясь моего вопроса, — но я уже в порядке, в понедельник в школу пойду…       — Макар? Они? — перебил я его.       Конечно, это были они. Макар и его шестёрки. Докатились до физического насилия. Грёбаная физкультура и выглядывающая из-под футболки Арсова шея в бордовых отметинах от моих губ! Моя долбаная несдержанность! Ярость закипела внутри и перед глазами замельтешили красные круги — они, сволочи, добрались до Арса. А я-то думал, куда все подевались? В школе со мной старались не общаться, по вечерам не маячили, тишь да благодать. Я и успокоился, не догадываясь, что делается за моей спиной.       Повернулся к выходу — я готов был разорвать Макара!       — Антон! — Арс оказался позади меня за секунду и вцепился в мою куртку руками, — Антон, они не при чём! Я, правда, просто упал!       Я развернулся к нему, он стоял рядом, смотрел на меня молящим взглядом:       — Это, правда, не они, Антон. Я под ноги не смотрел, домой торопился, запнулся и полетел кубарем. Вот, — он отпустил мою куртку и перевернул руку ладонью кверху — она была вся в корочках, — я правда, упал, Антон.       Верить или не верить ему — я не знал. Не верить Арсу не мог — это же Арс, мой Арс! Но и вспыхнувшая в мозгу картинка белой футболки, открывающей вид на ключицы, презрительные взгляды Макара — поверить, что это не имеет к жёлто-фиолетовым синякам никакого отношения — как, как поверить?       — Ангина? Зачем сказал, что ангина?       — Была ангина… прошла уже.       Он стоял передо мной такой растерянный, в его взгляде было столько веры и надежды, держался за мой рукав пальцами, не отпускал. Потом прижался ко мне и я с трудом смог различить его слова:       — Не надо, Антон, не надо. Уже всё прошло. Ничего не было, ничего. Никто не виноват. Я сам. Сам споткнулся, сам упал. Сам. Упал.       Он повторял и повторял, уткнувшись мне в грудь, а я стоял и не знал, что делать.       И не сделал ничего.       Просидел у него до вечера, разговаривали обо всём, не касаясь произошедшего — я Арсу и верил, и как бы нет. Шёл потом домой со смутным чувством, что меня наебали, не Арс, так я сам.       Мне опять не пришлось ничего решать, за меня всё определили и, подходя к своему дому, в темноте запнувшись о какую-то корягу, я подумал, что и Арс вполне мог также запнуться. Содранные ладони, разбитая скула и синяк под глазом — именно такие последствия бывают от падения на исхоженной вдоль и поперёк тропинке.       Антошенька — олень.

•••

      Музыка доносилась из комнаты от стоящего на зарядке телефона, я в полотенце вылетел из душа, чуть не поскользнувшись мокрыми ногами на полу.       — Арс?       — Открой, — услышал его голос.       Запоздалая эра домофонов докатилась и до нашей глубинки, закрыв подъезды на железные двери. Время беспрепятственного попадания на лестничную клетку последнего этажа и сидения на подоконнике в любом доме прошло, кошек не запускали погреться в холодные ночи и от внезапного стука в дверь можно было обосраться от страха — мы отгородились от внешнего мира и запаковали себя в железобетонные коробки.       Пропиликав, замок щёлкнул и я услышал взбегающие по лестнице Арсовы шаги. Стоял у раскрытой двери, ждал, переминаясь мокрыми ногами на коврике.       Он был без шапки, торопливо скинул капюшон, глаза его блестели и вид был взволнованный. Остановился перед дверью, посмотрел на меня долгим взглядом, не моргая, кивнул будто сам себе и зашёл в квартиру.       Я всё понял — он хотел успеть. Успеть, пока не сошли фиолетовые тени под глазами, пока опасения не сломили окончательно. Успеть, чтобы доказать, что всё было не зря, что он не сдался.       — Антон, я люблю тебя, — в обуви, чуть приподнявшись на носочках, ткнулся мне холодным носом в щёку. Его куртка, напитавшаяся вечерней прохлады, избавлялась от холода, превращая мою голую мокрую кожу в гусиную. Я знал — он наблюдал на улице со стороны, вздрагивая плечами от холода, ёжился, пряча голову в плечи, ждал, когда из подъезда выйдут две фигуры и направятся в соседний дом, очистив ему путь. Помедлил чуть, настраиваясь, и, чтобы не передумать, ринулся вперёд.       Я коснулся губами его влажных волос:       — Волосы мокрые, почему?       — После бани не просохли.              — Заболеешь ведь, холодно.       — Торопился, — выдохнул.       Он упал мне в руки как в тот, первый раз, от дуновения ветра. Единственное, что я мог — это держать его, не выпускать, не дать почувствовать, что он один. Он и не был один — на сегодняшний поздний вечер, на длинную ночь мы были вместе.       — Люблю, — пригнув голову, я посмотрел ему в глаза, — люблю тебя, — и скинул с него куртку.       Всё оказалось вполне обычным — мокрое мокрым, сладкое сладким. Его губы были нежными и я целовал их своими, искусанными до корочек. Стоя, гладил ладонями по плечам, спине и его чувствительная кожа отвечала мне лёгкой дрожью. Он лип ко мне, касаясь сосками моей груди, подставляя шею под поцелуи.       Торопливость из наших движений исчезла, черта нами была пересечена, мы бы и не повернули обратно. Арс знал — сегодня мы доберёмся до главного, перепрыгнув дрочибельно-сосательные ступеньки.       — Сейчас, достану смазку, — переполз я через лежащего на кровати Арса, нащупал в глубине ящика флакон.       — Холодная, — непроизвольно дёрнулся он, как только я дотронулся липкими пальцами до колечка мышц. Они сжались, закрывая вход.       — Извини.       Изучив Арсово тело, зная реакцию на мои руки и губы, ранее прикасаться к самому сокровенному я избегал, но сейчас смотрел во все глаза, трогал, обводил подушечкой среднего пальца нежную кожу. Мышцы реагировали на попытку проникнуть внутрь, сжимались, расслаблялись, края входа блестели от смазки и это было так красиво.       — Уже можно, Антон, давай, — Арс приподнял голову с подушки и посмотрел на меня, сидящего между его ног.       Я продолжал поглаживать края. Медлил, не проникая внутрь:       — Арс, а ты пробовал так, сам?       Свет в комнате был включен и румянец на его щеках перекрыл не сошедшую желтизну, он кивнул:       — Раньше, до тебя ещё. Ну, когда ты был уже со мной… но только в мыслях, — и добавил словно уточняя, краснея ещё больше, — но после встречи с тобой ни разу.       Он в этот момент был таким доверчивым, не скрывал от меня свои мысли, делился ими. Желание обнять и поцеловать его в постоянно облизывающие языком губы чуть было не заставило меня потянуться к нему, оторваться от изучения нового и неизвестного, и я поцеловал его в коленку. Он развёл ноги шире:       — Давай, Антон.       Палец проник внутрь и Арс напрягся чуть, задержал дыхание и мышцы сжались, обволакивая его. Я почти задохнулся от новых ощущений.       Не знаю, что мною двигало раньше, но целоваться на помидорах я не учился, а вот палец в рот засовывал, посасывал. Это не было никакой сексуальной игрой, просто по приколу дурачился, но обволакиваемый языком и щеками палец, если бы умел самостоятельно испытывать оргазм, то кончил бы незамедлительно.       Но внутри Арса было во сто раз лучше, ярче, там было очень, очень нежно. Гладкие стеночки обволокли палец, окружили его мягким теплом, я спросил:       — Второй?       Он кивнул и выдохнул, расслабился.       Второй палец испытал оргазм чуть ли не больше, чем первый. Я захлебнулся слюнями, забыл, как сглатывать, провалился весь в эти невероятные ощущения. Двигал пальцами внутри него, оглаживал стеночки, утопал в нежности.       — Антош, нужно растянуть, — он всё же смог оторвать голову от подушки, хотя до этого лежал с прикрытыми веками и очень тихо постанывал. — А то мне так хорошо, я могу не успеть.       А я и не растягивал, я наслаждался невиданным ранее зрелищем, смотрел как красиво мои пальцы входят и выходят, как края входа не хотят их выпускать, обнимая до последнего. Смотрел на Арса, нового для меня, он стал мне ещё ближе, ещё роднее.       Движения подготовили неизведанное местечко для вторжения члена — он был уже готов, стоял, истекая смазкой. Я боялся до него дотронуться — знал, кончил бы от первого касания.       Колени мои затекли и я передвинулся, но Арс понял по-своему:       — Я готов, Антон, давай.       — Мне кажется, я уже тоже, Арс, того, готов.       Казалось, что я кончу от пальцев внутри него, что уж до члена, ему явно не достанется нырнуть вглубь, расплескается по пути.       Пальцы выбрались из плена и я подобрался ближе.       — Подожди, — Арс вытянул подушку из-под головы и просунул её себе под поясницу, приподнимая бёдра.       Я громко сглотнул, сердце, до этого бившееся в режиме секундной стрелки, побежало, превращаясь в сплошную линию. Волновался я, однозначно, больше Арса. Приставил головку ко входу и чуть толкнулся вперёд. Она плавно вошла и легко словно по горке проскользила внутрь.       — Ох, — Арс замер и широко раскрыл глаза.       — Остановиться? Продолжить?       Он выдохнул, кивнул мне в ответ.       Сердечко моё уже было не удержать, оно мелко колотилось, ускоряясь с каждой секундой. Я обхватил Арсовы бёдра и толкнулся внутрь, член, весь в смазке, проскользил и я медленно задвигал бёдрами, выходя практически полностью.       Где там находится простата, я понятия не имел и толкался, не зная, что головкой попадаю прямиком по ней, иначе не объяснить, почему Арс начал дрожать, цепляться за простынь руками и постанывать сильнее с каждым шлепком тел.       Взгляд мой бегал от Арсовых губ, от синевы бившейся на шее венки к маленьким бусинкам сосков и вздымающейся груди. Опустив голову, я поедал глазами свой член, входящий во всю длину, чувствовал — уже на грани.       Толчки продолжались и вдруг Арс вцепился руками в простынь и вскрикнул, задрожал всем телом и сжал мой член внутри себя. Переведя взгляд на растекающуюся по его животу лужицу спермы, я догнался, кончил, так и не успев вынуть из него свой член.       — Ты как? — я так и стоял на коленях, держал Арса за приподнятые бёдра.       Он открыл глаза:       — Ляжешь рядом?       Сперма потянулась вслед за вынутым членом и я ладошкой провёл по его анусу, вытирая белёсые потёки — ни с кем до этого момента я не был настолько близок. Бабочки слабо барахтались, утопая в океане нежности.       Подушка перекочевала на место и мы уместились с Арсом на моей односпалке, прижавшись друг к другу. Я обнимал его, водил рукой по спине, а он дышал мне в шею.       — Это произошло… Антон...       — Произошло, — повторил я.       — Мне... понравилось. А тебе?       — Мне тоже.       Мы лежали в обнимку и весь мир перестал существовать — остальные были неважны, из выживших остались только мы вдвоём. Я прикрыл глаза — мы были одни в целой вселенной. Арс тихо сопел и выдохи тёплого дыхания щекотали мне шею, слабость, больше моральная чем физическая, накрыла меня с головой и я расслабился, уплывая в тишину.       — Мне пора, Антон, — Арс аккуратно тормошил меня за плечо. Я выпал из полудрёмы.       — Останься до утра, Арс, до обеда её не будет, — обнял его крепче и снова провалился в сон.       Во сне я не летал, не падал. Я шёл по Земле, чувствуя опору под каждым шагом. Повернул голову вбок — Арс улыбался мне. Я взял его за руку и мы пошли дальше. Вместе.       Бабочки в моей голове — это после любви… Если так случится…

•••

      Родной город встретил меня солнцем, молодой зеленью и яркими фасадами домов. Серость осталась во дворах, её словно спрятали, не дали прикоснуться к красоте за углом. Она со стыдом выглядывала поломанными лавочками около подъездов, перекопанными траншеями и ремонтирующимися канализационными трубами. Губы накрасили всему, что находилось на первой линии от главной улицы: газоны встречали новой стрижкой, бело-жёлтые зебры пешеходных переходов сверкали новой краской — администрация готовилась к празднованию дня города, осваивала выделенный на эти цели бюджет.       Май давно являлся моим нелюбимым месяцем и вбивать себе кол в сердце, приезжая на встречу одноклассников в это время года — промозглым февралём здесь действительно было не радостно и его приурочили к всеобщему празднованию — я избегал все прошедшие годы. Но с внезапного Иркиного пинка, приняв для себя решение наконец-то быть мужиком и не прятаться за жалостью к себе, я твёрдой походкой шёл по знакомым улицам, рассматривая новую обложку старого города.       Трёхчасовой перелёт, такси не до подъезда — я хотел вновь окунуться в прежнюю атмосферу, нащупать родственную связь с этим местом, отметить изменения, произошедшие за столько лет. Шёл, оглядываясь по сторонам, выискивая взглядом памятные моменты.       — Антон? Шастун? — невысокая девушка с коляской впереди себя приподняла голову кверху и, прикрывая глаза от яркого солнца козырьком руки, окликнула меня.       — Окси, — её я узнал сразу, именно с её лёгкой руки Арс пересел ко мне за парту, — привет, Оксан.       — А я думаю, ну что за каланча идёт, на Антона похож, подхожу ближе, а это действительно ты!       — А это я.       — Блин! Я так рада! — она выпустила коляску из рук и кинулась обниматься, — Шастун! Ну ты вообще, потерялся так потерялся, как будто испарился с лица земли. Я у Майи Олеговны постоянно про тебя спрашиваю, а она как воды в рот набрала, ничего не рассказывает. Ты как, где? Кем работаешь? Наконец-то приехал, а то мы все думаем, почему ты про нас забыл. Блин, блин, я так рада, Антон!       Из коляски послышался негромкий плач и она оторвалась от меня, ухватилась за ручку, покачивая.       — Поздравляю! — кивнул я на коляску, — сын?       — Спасибо! Ага, сынуля, — Оксанка расплылась в гордой улыбке, — мы с поликлиники идём, голодный, поэтому ревёт, — плач стал громче, она начала укачивать сильнее, не переставая засыпать меня вопросам, — а ты как? Не женился? Детей нет ещё? Как Москва, ты же там живёшь, да? Или в Питере?       Я смотрел на неё и улыбался — для меня она была той же пигалицей, сидящей за передней партой, посреди урока крутящей головой со светлыми косичками, а потом с модной стрижкой — и надо же, уже стала мамой.       — Ты иди, Оксан, встретимся позже, а то малой искричался весь.       — Увидимся! — и быстрым шагом, катя перед собой коляску, она скрылась из вида.       Я рад был её видеть, сердце моё на минутку даже радостно забилось, но мысли, что после выпуска у нас круглая дата и на встречу точно приехали если не все, то многие, немного сбавила мой пыл.       Ехал-то я сюда, чтобы не только встретиться с Арсом — с ним, если уж я и решился, можно было увидеться в Питере — самолёт или поезд, пару часов лёта или мелькающие шпалы, одно сообщение или звонок — поговорить с ним один на один мне было куда проще. Но целью моей было вновь окунуться в то время, в тот страшный для себя момент, пережить его заново, понять, что сейчас, взрослый, со своим багажом мыслей, чувств и эмоций, я бы однозначно поступил иначе, не струсил, не оставил бы его одного, не предал.       Мне нужно было принять того Антона, молодого, неопытного, трусливого — принять и простить. И только после прощения себя вновь просить прощение у Арса. Я знал, он простил меня, но я должен был завершить круг.       Мне нужно было не бояться смотреть в свои глаза. Мне нужно было не стыдиться смотреть в его.

•••

      — Сначала мы, как обычно, все в актовом зале собираемся, слово за Ольгой Дмитриевной, приветственная речь и всё такое, — мама щебетала, хлопоча на кухне и поглядывая на меня каждую секунду.       — Она ещё работает? — директриса, русичка, попила изрядно кровушку из нас в школьные годы.       — Конечно, — мама кивнула, — а затем все по классам разбредаются. Ваш, двадцать первый давно под информатику отдали, поэтому мы в одиннадцатом собираемся, помнишь, на первом этаже, где раньше ОБЖ был?       — Тот, который около туалета?       Я смотрел на маму и понимал, как же много я упустил, пропуская мимо ушей её новости, повседневные, обычные вещи. По сути, отгородившись от прошлого, я отгородился и от её жизни, сворачивая наскоро разговоры, не обращая внимание на перемены, а ведь школа так и осталась её жизнью, главным, неизменным.       Роман с физиком, к сожалению, не продлился долго, они расстались через пару лет, когда я учился в институте, но мне тогда было не до чужих переживаний, я сам тонул в своих, и причинами разрыва не интересовался.       — Антош, я так рада, что ты прилетел, — она отвлеклась от нарезки овощей и подошла ко мне, сидящему за столом, обняла и поцеловала в макушку, — не сообщил почему, что решил приехать? Я бы приготовила твой любимый борщ, чтобы он настоялся к твоему приезду, как ты любишь.       — Я и не думал ехать, мам, но… но передумал… и вот, приехал, — обхватил её руками, — так соскучился по тебе, мам.       — А как я соскучилась, сынок, ты бы знал… Ты надолго, Антош? Какие планы?       — Как получится… как всё решу…       Она гладила меня по голове и я опять очутился в детстве, рядом был самый близкий человек, а я окружён заботой и любовью. Она словно отдавала мне силы и я чувствовал — я приехал не зря, всё получится.       — Правильно, Антош, что приехал. От себя не сто́ит бежать. И Арсений… он ведь только ради тебя приезжает… каждый год…       — Мам? — я отодвинулся и поднял на неё взгляд, — мам, ты что… знала про нас?       — Догадывалась.       Оказывается, только я жил с закрытыми глазами, близкие читали меня как открытую книгу.       — И… как ты к этому относилась… относишься?       — Это твоя жизнь, сынок, и только тебе решать, как её прожить. И если произошло что-то… то, от чего ты всё время бежишь… — она смотрела мне в глаза взглядом, полным любви и вновь стала гладить меня по волосам, — … помнишь, в детстве, ты падал во сне? Падение не всегда означает конец, сынок… иногда это первый шаг в новый полёт… не нужно бояться…       — Мам, — уголки глаз повлажнели и я сильнее обнял её, — я люблю тебя.       — И я тебя люблю, сынок, — макушка получила поцелуй, — у тебя всё получится.       Я хлебал борщ со сметаной, ел драники, сидел на привычном месте у себя на кухне десятилетней давности, слушал маму, пришедшую с работы. Делился впечатлениями, как провёл день, спрашивал, что нового у неё — обычный вечер семнадцатилетнего подростка. Окунувшись в свою юность, я падал в пропасть. Намеренно. Падал, прижав отстреленные крылья к туловищу, не сопротивляясь. Знал, для того, чтобы подняться и взмыть ввысь, нужно коснуться дна.       Ноги мои, оказавшись на твёрдой поверхности, почувствовали опору и я вышел в ночи туда, где цветущая черёмуха принесла вечернюю прохладу. Путь мой лежал мимо заднего школьного двора, где впервые меня накрыло облаком бабочек, к полуразрушенным и заросшим кустами остаткам кирпичного строения, к тропинке, по которой в детстве я гонял на велосипеде и по которой Арс срезал дорогу к дому. Встреча с самим собой десятилетней давности была назначена и я торопился, чтобы после долгожданного «Здравствуй», сказать «Прощай».

•••

      — А я, блять, думаю, куда он по ночам шлындает? Всё совпадает, сука, не угомонится никак! — Лёха Щербаков, влившийся в нашу компанию в начале года, пылал ярой ненавистью к парням, кто не носил ёжик на голове, имел симпатичную мордашку и классно смотрелся в тёмно-синих водолазках. Из последних появившихся среди нас, он оказался самой преданной макаровской шестёркой.       Полностью утонувший в новых с Арсом отношениях, я выпал из реальности и не сразу заметил Лёху, перешедшего в нашу из другой школы ещё в начале года. Сначала он не отсвечивал, пригнувшись, сидел за задней партой — с прошлой школы его попёрли как раз из-за драчливого и взрывного характера. Нос у него был сломан несколько раз, сросся криво, придавая ему вид отмороженного преступника. Говорил Щербаков торопливо, невнятно, и зная, что школ на районе больше нет и идти в случае проёба некуда, нагонял упущенные знания — отец пригрозил ему вставить пизды, если он вылетит и на этот раз. Но, освоившись, буйство его полезло наружу, добавляя к гомофобству злость и агрессию. Здесь-то его и прибрал к рукам Макар.       — С чего решил? — Макар, как всегда, держался в стороне, смолил сигаретами и изредка задавал вопросы.       — Да Рекс задолбал уже, поносится которую неделю, чем только не поим, лечим, ничё не помогает, сожрал чёта, траванулся. Ночью скулит, ну и чтоб всю квартиру не обосрал, приходится выходить с ним, гулять, ждать, когда всё высрет.       Прилетела беда, откуда не ждали. Мы с Арсом потеряли бдительность, новое слово «секс» затмило минимальную необходимость осторожничать, мы истоптали тропинку вдоль и поперёк, шастая в ночи друг к другу. Подготовка к экзаменам была заброшена, я придумывал отговорки, шкерясь от Макара и шестёрок, на Арса они не наезжали — видимо, всё-таки нашли новую жертву — зря Ваня из параллельного надел джинсы в облипку.       Но, как оказалось, затишье это было перед бурей.       — Хули ему по ночам ходить? Куда? Бегает он по утрам, проверено. Когда, блять, он спит вообще?       Холодок пробежал по моей спине — понял, речь об Арсе, охота началась и всё моё бездействие ранее, сейчас могло аукнуться с двойной силой.       Почему, ну почему я не предпринял попыток поговорить с Макаром один на один по поводу Арса раньше, ругал я себя. Макар бы понял, навтыкал бы мне, но я знал его с шестого класса, видел, как он выкармливал из пипетки птенца, выпавшего из гнезда — да, он пригрозил мне, что если вякну об этом пацанам, он меня растерзает, но, блять, я знал Макара совсем другим, знал, что он добрый и вся картинка, так им выстроенная, не является правдой! Он бы меня понял, дал бы команду шестёркам отстать от Арса! Мне нужно было только сказать, что я тоже считаю Арса пидорасом и ненавижу таких как он, соврать, что я весь и полностью с Макаром, а Арс… Да на хуй нам этот Арс сдался! Есть другие, достойные наших пиздюлей. Нужно было переключить внимание на Ваню с его бордовыми джинсами, нужно было думать раньше… А сейчас… сейчас, когда зашло всё так далеко, Макар не поступится своей репутацией, не даст заднюю, будет завоёвывать себе очки. Блять! Ну что я за олень, блять, блять!       — Шаст?       — А?       — Чего думаешь, спрашиваю, — Макар смотрел на меня, — про соседа своего?       — Хули я должен о нём думать? Я с ним не разговариваю, он для меня пустое место, сидит рядом, не тявкает, пусть сидит, пока молчит.       — Ну может видел, переписывается он там с кем?       — Да я в его сторону не поворачиваюсь, на хуй он мне сдался? Может и переписывается с кем, я не смотрю.       — Так посмотри, блять! Всему тебя учить нужно, Шаст, чё как маленький? Ты ближе всех к нему подобрался, спроси, с кем он зависает, выбьем всю дурь с этих пидоров, нехер им здесь ошиваться, пусть уёбывают в свою столицу, там пидорасне место, не здесь.       Казалось, с моих ладоней тёк пот и футболка была мокрой насквозь, по вискам долбило, а внутри начал работать гидромолот, разрушая вхлам всё, на чём держалась моя жизнь. Отводя подозрение от себя, я думал, что выгораживаю Арса, показываю его незначительность для нас, но оказалось… беда не приходит одна…       — Сейчас ночи светлые, фонари да снег, всё видно. Я в следующий раз подкараулю, посмотрю, куда он шлындает. А ты, кстати, Шаст, позавчерашней ночью откуда пёрся?       Я падал в пропасть. Летел в неё со сломанными крыльями со скоростью света.       — Схуяли взял, что я? Обознался.       — Ой, не пизди, если ебёшь кого, вываливай.       Макар кинул на меня заинтересованный взгляд:       — У Антошеньки кто-то появился? Нинка снова?       — У Нинки давно хахаль есть, — Заяц подал свой голос, — и она ему, похоже, уже дала, мне Олеська намекнула. Так что Шаст в пролёте.       — Появился кто? — теперь Макар смотрел без тени улыбки.       — Да отъебитесь все, — я закурил, — там ещё всё только начинается.       — Начинается, Шаст, ага. Хули ты нам заливаешь, по ночам шароёбишься, начинается у него, трахаешь кого-то давно, от нас шкеришься…       — Кто она? — Макар перебил заячьи излияния.       — Из другой школы… — я закапывал себя глубже и глубже.       Щербаков оживился, подпрыгнул, начал ходить кругами:       — О, из моей бывшей? Так я там всех знаю, говори кто, сразу расскажу, с чем какую кралю есть нужно, — заржал, — там у нас знаете какие девахи есть, грудастые, жопастые, не то, что здесь.       — Отъебитесь… у нас может не серьёзно всё…       — Так серьёзно и не надо, Шаст. Ты ж жениться не надумал.       Лихорадочно соображая, кого бы подставить под объект моего внимания, Лёха, сам того не желая, помог мне своими рассуждениями:       — Зойка плоская, Ольга тощая… если ему такие как Нинка нравятся… признавайся, Шаст, к Дашке подкатываешь? Или к Аньке? Я бы и сам Захаровой вдул.       — И я б вдул, — у меня вырвался истеричный смех, — только пока не вдувается.       Обстановка разрядилась ржачем и пошлыми разговорчиками, кто, кому, когда и сколько раз засаживал — мальчики выросли, с девственностью попрощались практически все, ну или делали вид, наёбывая влажными фантазиями друг друга.       Понятно, что встречи с Арсом нужно было притормозить — только вот как? Как отказаться от тихих стонов и поцелуев в прикрытые после оргазма веки, как не гладить ладонями выгнутую поясницу и не оставлять отметины от пальцев на Арсовых бёдрах, как не успокаивать его, стесняющегося и алеющего щеками, приговаривая, что он вкусный весь, отрывая свой рот от того самого сокровенного местечка — камасутра бы сгорела со стыда, видя, насколько откровенно соприкасались наши тела.       Но всё же безопасность была прежде всего. Безопасность.       Врун! Я обманывал себя, дело было не в безопасности. На первое место выступало не опасение за Арса — за время наших встреч он как-то сам разруливал и наезды на него, и я, действительно, на время подумал, что шайка-лейка от него отстала, но Арс просто ограждал меня от этого и ничего не рассказывал.       Врун, врун! Не за Арса я волновался — вперёд вырывался страх за себя, что правда вскроется, в меня будут тыкать пальцем, прилепят на лоб клеймо и поставят на колени.       Я оправдывал свою трусость банальным инстинктом самосохранения — разве нормальный человек самостоятельно пойдёт на казнь?       Всё перевернулось, перемешалось, я метался в стороны со своими желаниями — и хочется, и колется. Возможно, в глубине души я не верил, что дойдёт до самой критичной точки, думал, что всё рассосётся само собой. Осталось проучиться всего ничего, скоро сойдёт снег — с недавних пор я ненавидел его, падающего хлопьями и блестевшего при свете фонарей, освещая всё вокруг, ведь как хорошо в темноте, когда можно затеряться в любом кусточке, если на горизонте появится очертание знакомой фигуры.       Давно мы нашей компашкой не нагибали никого, не унижали и не ставили на колени, память моя притупилась и я не верил всерьёз, что у кого-то до сих пор остался к этому интерес — оглянитесь, в жизни столько интересного, прекрасного, вот, например, Арс…       Сильным я не был, стержня в себе не чувствовал, знал, меня легко можно сломать и в заботах о своей жопе я готов был прекратить встречи с Арсом, лишь бы не спалиться. Вот таким говном я оказался…       — Арс, — я целовал его как в последний раз, стоя в холодных сенках, прощаясь, — увидимся завтра в школе.       Он не отвечал, кивал головой, утыкаясь мне в шею носом, обхватывал руками за спину и стоял, прижимаясь ближе. Потом шептал:       — Иди, — и отрывался от меня.       Сбегая по ступенькам, прошмыгивая за забор, я оглядывался, пытаясь различить в темноте окна его силуэт, но фонарь около дома светил ярко, все мои попытки его разбить на этот раз не увенчались успехом и я стремился скрыться в темноте — разоблачающий взгляд подстерегающих глаз мерещился всюду.       Сидел за партой, держался пальцами за линейку, как за спасательный круг, ни поворотом головы, ни полувзглядом не задерживаясь на Арсе — весь мой облик, все движения кричали: «Я с вами, пацаны! К этому пидорасу за партой я не имею никакого отношения». Кричал, а сам вновь хватался за линейку.       Писал Арсу сообщения, наговаривал голосовые, шептал ночами в телефон:       — Я люблю тебя, — слушая в ответ тихое дыхание, — и я разрулю, правда, Арс, разрулю…       Он мне верил, ждал, когда же я поговорю со своими «друзьями», встречал меня, крадущегося к нему ночью, и багровые пятна на его шее не сходили, а водолазок в гардеробе стало больше. Арс меня не останавливал, физкультуру никто не отменял и дорога домой была всё по той же тропинке, где он почему-то постоянно падал, сдирая в кровь ладони… Взгляд его с каждым днём тух, но он продолжал держаться мизинцем за линейку, а по вечерам шептал в телефон:       — Я всё понимаю, Антон, не торопись…       Впереди было окончание учебного года, экзамены и мои фантазии про новое будущее. С Арсом и вдали от этих придурков.       Весна, зараза такая, наступала медленно, снег сыпал и сыпал, делая ночи светлее от белого покрывала, отдаляя нас друг от друга, и я вновь не выдерживал, пробирался вдоль забора, вызывая вой и лай соседских собак, ставя на уши всю деревню. Арс щёлкал щеколдой и я прошмыгивал к нему в комнату, обнимал его с новой силой, впивался в губы, оставляя отметины…       — Ты не охуел, Заяц, меня в пидоры записывать? — возмущался я холодным вечером, смоля сигарету за сигаретой.       — Да я пошутил, Антох, чего завёлся?       — Нихуя себе предъявы, ставить меня в один ряд с Поповым, — негодование моё с виду не казалось наигранным, проебался я перед вездесущим Щербаковым, — ты щас без зубов останешься, ещё раз спизданёшь такое.       — Не, Шаст, у нас таких на районе всего ничего, — заржал Шевелев, — точно, кто-то из вас его приходует.       — И ты, сука, щас договоришься, — сплюнул я в его сторону.       Я обходил свой квартал за километр, возвращаясь от Арса, лишь бы не наткнуться в ночи на знакомые лица. И надо же было так попасться.       — Хули ты гуляешь по ночам со своей псиной? До сих пор не оклемался? — я выпускал гнев на Щербакова.       — Привычка, — пожал плечами Лёха.       — А нахуя тебя туда занесло? Других мест мало?       — Это ты, блять, псине на поводке скажи, — Лёха тоже начал заводиться, — куда, блять, тянет, туда и иду.       — Говоришь, высокий был? — Макар, как чёрный кардинал, стоял на своём посту.       Щербаков оживился, начал размахивать руками:       — Ну как Шаст, ну может чуть ниже или выше, издалека не разглядел…       — Так может ошибся, — жопу припекало и я выгораживал себя как мог.       — Не мельтеши, Шаст, — Макар прервал меня, — где видел?       — Да говорю ж, зарулил за этим пидором пушистым, он меня по улицам повёл деревенским, а там собаки растявкались, вой подняли, пришлось уёбывать по-быстрому. Свернул на какую-то улочку, смотрю, кто-то из поповского дома выбежал и, озираясь, свернул на тропинку. Меня Рекс потянул за ним, но я не догнал, этот пиздюк по дороге посрать решил и я того дылду из вида потерял. Кто, блять, от Попова мог ночью выходить?       — А ты, что, знаешь, где он живёт? — я обернулся на Щербакова.       — А ты, блять, не знаешь, Шаст, да? Мы же все за ним… — он осёкся, посмотрел на Макара.       Макар наехал на меня:       — Шаст, ты за кого вкупаешься?       — Не вкупаюсь, — промямлил я. Ссыкло.       Лёха был озадачен:       — Говорю ж, не разглядел, он в чём-то тёмном был, куртка, шапка, но высокий. Очень.       — Ну вариантов немного, — Заяц начал загибать пальцы, — длинных и худых, действительно, на раз-два.       «Доходился, допрыгался, дотрахался, долюбился» — метались мысли в моей голове. Вычислили, суки. Чёрт бы побрал Щербакова с его псиной!       И опять мысли не про Арса, жёлто-фиолетовую скулу, затёкший глаз и ободранные ладони. Стыд, страх за себя стоял перед глазами.       — Не, Комиссаренко не подходит, он выше и крупнее, тот тощий был и сутулый, — Щербаков задумался, вспоминая, — кажется.       — Тогда и Сабуров не подходит, ходит, словно кол проглотил.       — Сабуров может и подходит, но я не разглядел, блять, — по Лёхе было видно, что он в смятении, — он быстро прошмыгнул.       Да, это подло, но я уцепился за эту идею, спасал свою задницу как мог:       — Мы с Сабуровым почти одного роста, да и… не нравится он мне…       Прости, Нурланчик. Ничего личного.       — Не знаю, может и он… — щербаковские пальцы в задумчивости почесали подбородок.       — Усович тоже высокий…       Прости, Ваня. Ничего личного.       — Не знаю… — сомнения раздирали Щербакова.       — Короче, Шаст, — подал голос Горох, — ты всё же остаёшься идеальным вариантом.       — Заткнись нахуй или щас тебя выебу вместо Попова, — Горох-Горох, ну ты-то куда, блять, сидел бы дальше на своих кортонах и смолил молча, — оголяй жопу, зацени, как умею, — я двинулся в его сторону.       — Придурки, блять, угомонитесь, — Макар повысил голос и мы все как по команде — шестёрки, хули! — замолкли.       Горох, кажется, даже расслабился — папа Макар заступился за Серёженьку.       — Ты, — Макар ткнул пальцем в Зайца, — следишь за узкоглазым, ты, — перевёл взгляд Гороха, — берёшь на себя Иванушку-дурачка… хотя нет, этого самого впору ебать, не катит он на ёбаря… ладно, хер с ним, проследи. Я беру на себя Комиссара, маловероятно, конечно, он старше, да и не похож на пидора… Вы двое, — посмотрел на нас с Щербаковым, — не упускаете из вида Попова, Лёха улицу со своим псом пасёт, ты, Шаст, зря штаны не просиживай, с пидором за одной партой нравится сидеть? Вот и я думаю, что не нравится, накопай что-нибудь. Понятно всем?       «Скорей бы, блять, лето ебучее наступило, — орало моё нутро, — чтобы вы все, нахуй, поняли, что ваша детская игра в мафию — это хуйня полная. Ты, блять, Макар, мафиози недоделанный, пара месяцев и разъедутся все — над кем будешь строжиться, командир хе́ров? Сука, сука, все вы, блять, сидящие на кортонах и смолящие одну за одной, и я с вами заодно — шестёрки, сука, обыкновенные шестёрки!»       — Понятно, — проблеял я вслух, со злости втаптывая окурок в землю, — хули не понять-то.       Говно кипело во мне, но не выплёскивалось наружу — я ненавидел себя за слабоволие, но высказать Макару силёнок не хватало, от того и злился на себя ещё больше, от своего бездействия. Сам не заметил, как попал под каблук, урод. Конченный.       — Арс, — понизив голос, в ночи врал ему в телефон, — сейчас совсем не время, дел много, экзамены на носу.       — Я всё понимаю, — голос, действительно, был понимающий, без тени претензий.       — Да нихуя ты не понимаешь! — закричал я так, что в коридоре послышались шаги и мать заглянула ко мне в комнату.       — Антош?       — Мам, нормально всё, — она тоже была понимающей и резкий знак рукой «стоп» восприняла адекватно, прикрыв дверь.       Это был единственный раз, когда я повысил голос на Арса.       — Ты не понимаешь, я — дерьмо, я вру тебе. Какие уроки, дела? Ничего, ничего, понимаешь, из этого не имеет значения! Ничего! Я трус, ссыкло, понимаешь, Арс? Я ничего сказать не могу в свою защиту, в твою защиту, я нас защитить не могу перед этими ублюдками, понимаешь, Арс?       Молчание в телефоне сменилось на тихий голос:       — Эта система, Антон, и ты давно в ней. Они — это система. Не вини себя, что не можешь противостоять им. Нужно много сил и… должна быть цель, ради которой ты готов идти ва-банк…       — Ты, Арс, ты и есть моя цель! Наше будущее и есть моя цель! Уехать отсюда — тоже моя цель! Уехать с тобой, Арс, быть с тобой, жить с тобой, просыпаться с тобой по утрам — это моя цель. Я люблю тебя.       — Не торопись, Антон…       — Ты… не веришь мне?       — Я знаю это, — ни секунды на раздумье.       — Дай мне время, Арс, я постараюсь.       — Антон… не нужно это. Не ломай себя. Обещаешь?       И я обещал. Обещал Макару следить за Арсом и докладывать обстановку. Обещал Арсу не лезть на рожон — Арс, да я бы и не полез! Обещал маме взяться за ум и не просрать экзамены. Отцу тоже что-то там обещал. Я всем, блять, чего только не наобещал — хороший мальчик Антоша не мог подвести никого. На самом деле Антоша не хотел ничего разруливать, выполнять, обещать, Антоша хотел послать всех на хуй и сбежать.

•••

      — Нахуя ты к нему полез, говорил же, нужно просто наблюдать, — Макар выговаривал Гороху. Тот стоял, оправдывался, светя заплывшим глазом.       Серьёзно? Так можно было? Можно пиздануть макаровской шестёрке? Пиздануть и не бояться? Учись, Антоша.       — Да я вслед ему сказал, что он на пидора похож, не удержался, хули он обтянулся как глист, чё, блять, за пидорастическая мода?       — Тоже, поди, засосы под водолазкой прячет, — Щербаков хмыкнул. Козёл.       — Чё у тебя? — перевёл на него свой взгляд Макар.       — Да ну, хуйня получается, я ж не каждую ночь с Рексом гуляю, пропустить мог.       — А ты, выяснил что? — вопрос ко мне.       — Ноль, — ответил взглядом в пол.       Макар с раздражением сплюнул:       — Как дети, блять, малые.

•••

      — Мне, — говорил Макар, глядя на Арса, — откровенно поебать, какой способ ебли ты выбрал.       — Мне, — продолжал он, — наплевать на твои светлые чувства, ведь без любви ты бы не подставил свой зад под чужой член.       — Мне, — выдыхал Макар белый дым Арсу в лицо, — важно знать, что я не ошибся, определив с первого взгляда, что ты пидор.       — А ещё, — переводил Макар взгляд на меня, — мне важно знать, что я ошибся, подозревая своего друга в пидорстве.       Арс, в отличие от меня, стоящего с пересохшим ртом и мокрыми ладонями, с мечущимся взглядом, смотрел на Макара, глядя прямо ему в глаза.       — Имя и фамилия, — Макар вплотную подошёл к нему, — от тебя больше ничего не требуется, только его имя и фамилия.       — Зачем тебе знать?       — Считай это моим личным интересом.       Стоя с ровной спиной, Арс не шелохнулся.       — Не скажу.       — Значит, то, что ты пидор, не отрицаешь? Уже хорошо. Два слова, Попов, и я забуду про вас. Это останется между нами. Имя и фамилия. Иначе…       — Что?       — Завтра о тебе узнают все.       — Мне наплевать.       — Имя и фамилия.       — Нет.       Макар повернулся ко мне:       — Не хочешь мне ничего рассказать, Антон?       Антон? Почему не Антошенька или Шаст?       — Мне нечего тебе сказать, Макар.       — Его ебёшь ты?       — Макар…       — Ты, спрашиваю?       — Нет.       — Тогда свободен, Антон.       Я стоял как вкопанный.       — Свободен! Ты не имеешь к нему отношение, ведь так, Шаст? Тогда вали отсюда, у нас с ним отдельный разговор.       — Макар, отстань от него.       — Послушай меня, Антон, — теперь дым выдыхался мне в лицо, — считаешь, что можешь водить меня за нос? Врать, насмехаться? Считаешь, всё сойдёт с рук по старой дружбе? Ошибаешься, не на того нарвался. Легко тебе было чморить его за глаза, а потом ебаться с ним? Спроси у него, — кивнул на Арса, — он на такое подписывался? Не свою ли ты жопу выгораживал, Антон? — голос его изменился, стал ниже и глаза превратились в щёлки, — пра́вила тебе известны, Шаст: либо признаёшься, что ты пидор, и ты знаешь как… либо ты валишь отсюда и признаваться будет он.       Один из нас. На коленях.       Уходя, я знал, что больше мы с Арсом не увидимся. Наедине. Совместное будущее рассыпалось словно карточный домик.       Я не смог встать на колени или послать Макара на хуй, не смог сказать Арсу, что чувства мои были искренними — слова потеряли значение. Не оборачиваясь, я вышел из полуразрушенного здания, на ватных ногах побрёл по тропинке, не желая знать, кто победит. Я проиграл.       Арсу в глаза я больше не смотрел, не соприкасался с ним локтями, сидя за одной партой, не цеплялся за линейку, не мог простить себя за побег.       — Ты ни чём не виноват, Антон, — его мизинец отмерял чёрточки к середине.       — Виноват, — я отвёл взгляд.       — Пожалуйста, Антон, посмотри на меня, — он схватился за мой локоть.       Я отдёрнул руку.       — Антон, ты не мог поступить по-другому, ты не виноват.       — Мог. Но я трус. Виноват.       Спустя годы я стоял на остатках кирпичей среди молодых побегов цветущей черёмухи и смотрел на себя прежнего, уходящего с поникшими плечами, ненавидящего себя за трусость.       Встреча с самим собой произошла. Я больше не испытывал ненависти к себе — себя прежнего мне было жаль, хотелось догнать, остановить, сжать крепко за руку и сказать: «Ты ни в чём не виноват, Антон, ты мог поступить иначе, но сделал то, что сделал. Не казни себя. Разреши себе жить дальше».       И я принял себя. Простил. Новый я посмотрел вдаль, прощаясь с собою прежним, подошёл к Арсу, взял его за руку и, глядя в глаза когда-то бывшему другу, сказал твёрдым голосом:       — На хуй иди, Макар.       Крепче сжал Арсову ладонь в своей:       — Пойдём?       Мы шли, чувствуя опору под каждым шагом. Я повернул голову вбок — Арс улыбался мне. Крепче сжав его руку, мы пошли дальше. Вместе.       Бабочки в моём животе — это любовь к тебе. Не спрятаться, не скрыться.       Бабочки в моей голове — это после любви… Если так случится…

•••

      Всё шло фоном: маленький актовый зал, скомканная приветственная речь директрисы из-за нехватки свежего воздуха — открытые окна не помогали, народу в небольшом помещении набралось под завязку. Похлопывания по плечу, обнимания с бывшими одноклассниками после долгой разлуки, сбивчивые разговоры, вопросы — я, действительно, был рад всех видеть.       Толпы выросших школьников, превратившихся в тёть и дядь в вестибюле, маленький кабинет около туалета, доска на стене, занятые парты, шум, смех — ничего не существовало вокруг, невидимая линейка лежала на парте и мы держались за её края, Арс, как обычно, мизинцем левой руки, а я подушечками пальцев правой.       Я чувствовал его кожей сквозь одежду, незримая черта из прошлого в настоящее исчезла — мы сидели за партой, прикоснувшись друг к другу локтями, и если они отрывались, то сила притяжения сводила их снова вместе.       Мама на правах бывшего классного руководителя затеяла интерактив, вовлекая в него всех за исключением нас. Она всё понимала.       — Я так рад тебя видеть, — Арс повернулся ко мне. Солнечные зайчики запрыгали по его коротким, без завитков, волосам, и так захотелось прикоснуться к ним, узнать, остались ли они такими же мягкими на ощупь; блики, проскользив по его лицу, запутались в ресницах и растворились в радужке, сделав её ещё ярче.       Я смотрел на него, не отрывая взгляд:       — У тебя красивые глаза, я не говорил тебе раньше…       Договорить мне не дал Заяц, пропустивший торжественную часть, и ввалившийся в кабинет с громким гоготом. Пока пробирался к своей парте, увидел меня, глаза его стали квадратными и он заорал:       — Шааааст! Антоха!       Горох, Шевелев, Гаус — наша компания рассыпалась после того злополучного вечера. Макар ничего им не рассказал, про Арса молчал. Я точно знал — Арс меня не сдал и Макар просто срастил дважды два. Что произошло после моего ухода, было известно только им двоим. Причина нашего прекратившегося общения осталась для парней загадкой. Мне предстояло многое наверстать… оказалось, Макс женился на Олеське, а у Шевелева уже двое детей…       Летев сюда, ожидая встречу со многими забытыми людьми, я хотел увидеть Макара, с опозданием намеревался высказать ему в лицо слова с направлением нахуй, но после встречи с самим собой, предполагаемый разговор сменил вектор — обида ушла по тропинке с прежним Антоном, сегодняшний я желал встретиться с бывшим другом.       Но впервые за десять лет Макар пропустил данное мероприятие, краем уха я услышал, что он не смог прилететь из-за работы. Предстоящая встреча была впереди, мысленно я записал её в список ближайших дел.       Главный человек, ради которого я приехал, за секунду до моего шага в гущу школьных друзей, накрыл мою ладонь своей:       — Приходи вечером… — начал он и я кивнул:       — Приду.       Бабочки… Бабочки… Бабочки…       Каждой клеточкой своей я запомню этот вечер встречи…

•••

      Я был уверен, Арс придёт к озеру первым и будет ждать меня, и я не торопился. Томился. Предвкушал. Ровная спина, плечо, коснувшееся ствола берёзы, растрепавшиеся волосы от порыва ветра — таким я его представлял все эти годы, таким и увидел в тёплых лучах закатного солнца.       Он обернулся не сразу, словно знал, что я стоял позади него и наблюдал, произнёс с улыбкой:       — Всё хорошо.       — Всё хорошо, — повторил я, подходя ближе.       Волосы его, как и прежде, были мягкими, а ладони холодными. Спустя десятилетие пазл сложился идеально, два сердца вписались друг в друга, создавая неразрывное целое.       — Я любил тебя всегда, — прошептал он, уткнувшись губами мне в шею.       Я не ответил.       Отстранившись, он заглянул мне в глаза:       — Не веришь?       В ответ я улыбнулся и обнял его крепче:       — Я знаю.       Каждой клеточкой своей я тебя любить умею, умею…       End