Патронус

— Жень, ты совсем одурел? — она гневно мерила шагами комнату, будто загнанный в клетку тигр, и от каждого звона каблуков об пол кабинета, он едва заметно вздрагивал. — Ну откуда ж я знал, что так будет, — оправдывался Тихомиров, как обычно выкатывая свои щенячьи глаза и виновата щерясь, будто нагадил в углу где-то, — Меня не предупредили. — Женя, блять! — она с напором пошла на него, и он рефлекторно сделал два шага назад, поднимая руки в защитном жесте, — Ты голову хоть иногда для разнообразия можешь из жопы вытаскивать и на мир наш бескрайний смотреть? Она выудила из кармана джул и уселась на стол, нервно делая затяжку. — Суки, — выплюнула она, — А я сдохнуть там могла вообще-то! Она посмотрела на него, будто недовольная тем, как мало за нее переживали. — Ксюш, ну они же не знали, что ты это, — Тихомиров запнулся. — «Это» что? — она хищно прищурилась, чуть ли не клацая зубами, как голодная акула. — Ну не можешь, — словно извиняясь, протянул он. Нечаева встала и снова принялась ходить по кабинету, крутя джул в руке. Хуйня это все, подвергать их жизни опасности и ради чего? Чтобы снова послушать какой-то нудный пиздеж про реформу тюрем и усиление охраны? Да ей искренне насрать, департамент не тем занят, а башка вообще не варит в последнее время. — Многие не могут, кстати — хмыкнула Ксюша, ведя плечами. Зачем оправдывается — сама не знает, но делает, — Это таблетки все эти, — она поджала губы, словно боясь сболтнуть лишнего, — Надо было на коробке писать: побочные эффекты — магическая импотенция. — Да брось, это же на другое не распространяется, — Тихомиров осмелел настолько, что сделал несколько шагов на встречу и мягко погладил её по плечу. Ксюша не сопротивлялась. Странно, но Женькино присутствие, его глупое, виноватое лицо и язык, как помело, несущий все, что в голову придет, действовали на неё успокаивающе. Она людей не любила и не подпускала. Но Женька, пусть по уровню развития и напоминал ей не самую умную собаку, но, сука, мир любил до безумия и заражал этой тупорылой идеей, что все хорошо будет. — Если б не Скворцова, — Нечаева осеклась. Тихомиров знал давно, что она прикипела, но разбрасываться похвалой было не в её стиле. Ей нравилось, когда люди ползали на коленях, хребет ломали и выше головы прыгали, лишь бы только выцепить проблеск одобрения в её глазах. А этой так просто — жизнь спасла. Да и за что? Если б в министерстве люди поумнее сидели и на входе своих подсосов душевных не поставили, то не пришлось бы и магию использовать. — Она молодец, — Женька активно закивал, как китайский болванчик, — Надо вам почаще вместе. Он замолк, поймав на себе грозный взгляд женщины и извиняющееся заулыбался. — Ну, в смысле, я рад, что она рядом была. Нечаева сдавленно кивнула, затыкая рот джулом и проглатывая едва не соскользнувшее с языка «я тоже».

***

Узкие коридоры сменяли друг друга. Было ощущение, что они ходят по кругу лабиринта из светлых стен и кафельных полов. Нечаева, не выдержав, выдернула карту из рук девушки, крутя и рассматривая — Мы точно так идем? — раздраженно бросила она, — Херня какая-то, мы этот поворот уже три раза прошли — Все, как тут указано, Ксения Борисовна, — хмурилась Соня, тыкая пальцем в потертую карту, — Вот, видите. Ксюша шлепнула её по руке, заставляя убрать, и завертела головой, сравнивая пути. Немного подумав, она твердо двинулась вперед, не говоря ни слова. — Мы так и шли, — тихо проворчала Скворцова, уязвленная недоверием начальницы. — Скворцова, рот закрой, — она нетерпеливо вздохнула, а после очередного поворота добавила, — Ну вот! На месте! Вдалеке показался выход, крупные тяжёлые двери из крашеного дуба с золотыми ручками. Потолки становились выше, и кафель приобретал цвет дорогого камня. Ксюша терпеть не могла, как все здесь наяривали на ренессанс с этими колоннами, потолками высоченными и камнем абсолютно везде. Одна из вещей, от которой блевать тянуло неимоверно. Она поежилась. Еще бесило, что холодно до жути в замках — пока отопишь эту херову гору булыжника с мрамором и его необъятными «дышащими» пространствами, обнищаешь. Столько бабла на это уходило, что, обнародовав информацию, можно было бы прогреть все министерства на кострах из горящих жоп налогоплательщиков. Холод забрался за шиворот, и Нечаева снова вздрогнула, кутаясь сильнее в полы пальто. Она взглянула на подчиненную, но той, кажется, срать было на все эти ледяные крепости, она шла ровно, высоко подняв голову, и воздух слегка тревожил её ровную тугую прическу. Молодому телу вообще никогда ничего нипочем, это Ксюше уже пора было одеваться потеплее, а Скворцова не знала еще, что такое поясница больная или как ноги от каблуков отекают по вечерам. Вот и цокала ими, как дура, чтобы вечером снять и хоть какое-то удовольствие от жизни получить. Нечаева шаркнула подошвой ботинок по каменному полу. Ноги неподъемными были, ватными, будто шла по болоту, а на плечи давила тяжелая ткань пальто. Ей стало так зябко, будто изнутри все промерзло, и вместо костей были вековые льды. Спать хотелось до жути, только какое-то беспокойство роилось посреди грудной клетки, но это не впервой — надо бы таблетку выпить, как дойдут до кабинета министра. Она остановилась, придерживая себя за стену, и Скворцова, наконец, обернулась. — Ксения Борисовна, вы в порядке? — она подошла ближе, и с вытянутой рукой замерла, не зная, дозволено ли ей прикасаться к начальнице, — Помочь может? Нечаева открыла рот, пытаясь сказать, что все с ней нормально и не Сониного это ума дело вообще, но не смогла выдавить из звука. Дикая слабость нахлынула на неё так, что колени дрожали под весом тела. В груди задавило, будто что-то плотное, тяжелое сидело внутри. «Ну пиздец, инфаркт что ли. Или инсульт. А что хуже?» — подумала Ксюша прежде, чем в глазах потемнело, и она окончательно потеряла равновесие. Дальше помнила только темноту, холод, пробравшийся в каждую клетку тела, покрывая инеем, темную фигуру в капюшоне почти нос к носу, а затем вспышку света — яркую, теплую, нежно-голубого цвета. Она была так близко, что Нечаева попыталась дотронуться до неё, но тело не слушалось, и руки обессиленно болтались плетьми. Свет метнулся ближе к ней, Ксюша быстро заморгала, пытаясь вернуть зрению ясность, и увидела лишь только уши и пушистый заячий хвост, отдаляющийся от неё и растворяющийся в глубине коридора. А затем руки по обе стороны плеч, теплые, сильные и знакомые. — Ксения Борисовна! — встревоженно тараторила Соня, — Вы меня слышите? Замминистра нахмурилась, пытаясь вырваться из чужих рук, но едва не упала и снова была зажата между ними, как тряпичная кукла. Она замотала головой, мысленно пытаясь заставить беспокойную девушку замолчать, чувствуя, как крепко впиваются пальцы в её кожу. — Ксения Борисовна! — Блять, Скворцова, — глухо пробормотала она, — Уймись, умоляю, голова болит. Она попыталась закрыть лицо руками. Голова шла кругом, раскалывалась до приступов тошноты. Нечаева дернулась от прикосновения собственных еще холодных ладоней, а затем их накрыли другие, горячие и мягкие. — Вы холодная вся, — прошептала где-то близко Соня, потянув за кисти и прижав их к своему животу, — Все хорошо, они ушли уже. Скворцова сняла с себя пальто, не сводя глаз с начальницы, боясь, что она снова попытается рухнуть, как только её отпустят, и накинула ей на плечи, кутая, словно ребенка и пододвигая ближе. — Вы только сознание не теряйте, пожалуйста, — пролепетала нежно-нежно, будто действительно не плевать, — А то я вас не унесу. Соня попыталась пошутить, но Ксюша слабо понимала смысл всего ей сказанного, лишь ерзала, дрожа от холода, рефлекторно придвигаясь ближе к источнику тепла. От Скворцовой буквально исходил жар, будто она вобрала в себя его весь, и из-за неё было так холодно вокруг. Нечаева сделала шаг вперед, носом зарываясь куда-то в область шеи, чувствуя словно, как из-под блузки у той пробивается яркий и плотный свет. Обогреватель пространства. Самый настоящий. А после она не помнит ничего. Ни того, как обмякла в её руках, ни того, как Соня еще минут десять качала и баюкала её, горячими губами прижимаясь к костяшкам пальцев в попытке согреть. Только пустоту, жидкую, обволакивающую, зияющей раной ложащейся промеж грудей. А потом она очнулась полусидя на полу коридора, опираясь спиной о холодный камень, в голове шумело, концентрируясь в районе затылка, но уже не тошнило, только так, спать хотелось. Соня сидела рядом и молча курила, и дым от её сигарет неприятно бил в нос. Мерзость и безвкусица — вечные спутники Скворцовой. Нечаева привычно поморщилась и попыталась встать, хватаясь за вовремя подставленную руку. Она скинула с плеч второе пальто и молча вернула его хозяйке. — Долго я так? — спросила она, чувствуя, как во рту сухо. — Минут пятнадцать, — покачала головой подчиненная, туша сигарету об пол. Ну хоть какая-то польза от этих камней. — Опоздали, — скривилась Ксюша, и Соня кивнула, — Похуй, — еще раз. — Вы нормально? — она не смотрела на неё, вдруг решив поиграть в безразличие. Или ей реально насрать было, Ксюшины мозги уже были не в силах эти качели различать, — Идем? — Идем, конечно, итак получим за опоздание, — Нечаева шагнула вперед, как всегда уверенно и твердо, игнорируя, как покалывает кончики пальцев, и как отдается тянущей болью каждое движение.

***

Они сделали вид, что ничего не было — как и всегда. Невероятно удобная и полезная стратегия — отрицать до талого, что между вами воздух чуть ли не искрится. Соня устала. Устала культивировать в себе любовь к этой закрытой сумасшедшей ведьме, устала давить в себе чувства, устала от того, как по малейшему зову она готова была на задних лапках прыгать, лишь бы ей угодить, устала из раза в раз делать вид, что ничего не было. Что Нечаева не жалась к ней, как бездомный щенок, не водила носом по шее, вызывая табун мурашек, не обвивала руками, просовывая их под пиджак. Привиделось и приснилось, как и всегда. Этого не было ни тогда, в пустом коридоре, где одна из ключевых фигур магического мира едва ли не пала жертвой ебучего дементора, ни после, когда они сидели за столом переговоров, слишком близко, чем нужно, но недостаточно, чтобы чувствовать и касаться, ни, уж точно, на следующий день. Этого не было. — Скворцова, ко мне на пару слов, — послышалось из коридора, и Соня двинулась, словно на автопилоте, не смея ослушаться. Она всегда была такой покладистой и готовой отдаваться до последнего, но наивно надеялась, что её честное сердце не растерзают волки. Зря. Волки её не тронули, только акула перекусила хребет в два счета, приплывшая на запах свежей молодой крови. Соня не хотела думать, за что её вызвали, какое очередное поручение ей свесят или почему снова именно на ней она захочет выместить гнев. Нечаева сидела за своим столом, привычно стуча ногтями по клавиатуре, и едва ли взглянула на подчиненную, когда та зашла. Соня смотрела ровно и прямо, готовая впитать весь яд, как герой, каким бы смертельным он ни был. Она хотела переступить этот образ ранимого ягненка, к которому с нежностью относились в Министерстве. Она вообще-то лучшей на курсе была и еще покажет всем. Ксюша все же прервалась, вколачивая взгляд в Скворцову, и та пожалела, что была недовольна игнорированием. Не было на свете магии и тьмы чернее, чем глаза Нечаевой — глубокие, бездонные, неизвестные, они пугали больше всего. Они ничего не выражали, затягивали в смоляные стены, куда ни единый лучик не пробивался, и гадай, что там в их уголках — смерть, опасность или поле ромашковое. Она рассматривала Соню, словно никогда не видела, вымеряя глазами каждый миллиметр её лица и тела, оценивая, подгоняя под шаблоны, и отчего-то все никак не могла сделать вывод. — Что вчера произошло? — бесцветно начала начальница. — А что произошло? — Скворцова глупо улыбнулась. Ничего же не было. — Не дури, я серьезно. — Вчера мы с вами пошли в Министерство обороны на заседание касательно усиления охраны в тюрьмах и повышению полномочий полиции, — четко и медленно проговаривала она, словно объясняла ребенку, — Вы сказали еще, что мы там нахрен не нужны и ходим, потому что после последней выходки Евгения Александровича нам больше ничего пока не доверят. — Скворцова, к делу ближе! — Ну, в коридорах Министерства бродил один из сбежавших дементоров, которого привезли для демонстрации на собрание, он атаковал вас, я вызвала патронуса, и все завершилось благополучно. Соня стояла довольная собой, радуясь, что в рассказе смогла избежать слов «обнимались» и «теряли сознание», а так же «я вас грела своим телом». — Скворцова, скажи, пожалуйста, какой твой патронус? — Нечаева довольно сощурилась. — Заяц, — тихо пробормотала она, вмиг теряя былую уверенность. — Да ты что? — Ксюша улыбнулась уголком рта, демонстративно открывая папку, — А тут написано, что сойка. И давно он поменялся? Не составило труда — залезть в документы и перепроверить, ей сразу показалось странным это ушастое недоразумение, сверкнувшее на кончике её волшебной палочки. Она точно помнила, что её патронус — какая-то птица, еще давно изучала, прежде, чем доверять хоть какие-то стоящие дела. В мире, где каждый может выпить зелье и стать другим человеком, это было базовая мера безопасности. Внешность поменяется, а патронус — ни за что, он всегда искренний, как бы скрыть не пытались. — Как в Министерство устроилась, — выдохнула Соня и опустила глаза. Улыбка спала с Ксюшиного лица, и на замену ей пришло осознание. Так не смотрели предатели и шпионы, заговорщики и подстрекатели. Так, как Скворцова, смотрели люди, глубоко раненые правдой, слетевшей с губ, потопленные в стыде от раскрытия потаенного, глубоко замурованного секрета. В её взгляде было столько боли и отчаяния, столько разочарования и отвращения к себе, что Нечаева могла едва ли физически его ощутить, увидеть, как он разливается по полу кабинета, оставляя кляксы на ковре, и забивается в щели между плинтусами, навсегда впитываясь в стены этой комнаты. Жалко было до безумия. Жалко, как лису, сбитую и размазанную по асфальту, как котенка, которого дети к картонке приклеили, или как птичку, крыло сломавшую, еще не знающую, что сзади кот. Аж сердце от жалости задрожало и кольнуло больно, отдавая в лопатку. К врачу бы записаться, да побыстрее. — Зайчонок, иди сюда, — вместо этого понимающе говорит Ксюша, и Соня слушается, тихо опускаясь на стул рядом, все еще боясь взглядом столкнуться. Она чувствует, что слезы вот-вот перекроют весь кислород, и она не сможет вдохнуть, пока они не выльются наружу. Нечаева поднимается, отодвигает в сторону бумаги и садится на стол, желая быть ближе, будто так честнее. Она долго смотрит на неё, пытаясь в глазах разглядеть какие-то проблески мыслей, но Соня упорно прячет их за густым веером ресниц, боясь, что первая слезинка скатится быстрее, чем позволит совесть. — Ты мне жизнь спасла, — мягко шепчет женщина, ожидая, что на неё посмотрят, но Соня медлит, не решается, оцепеневшая в своем смущении, однако уголок губ едва заметно вздрагивает, и Нечаева отчего-то чувствует облегчение, — Спасибо. Скворцова кивает и поджимает губы, мечтая как можно быстрее выбежать из этого злосчастного кабинета и как следует прореветься, выкурить две сигареты (а лучше три) за раз, а потом напиться в баре, снова делая вид, что ничего не было. Но Ксюша травит, смотрит долго, да с таким теплом, что внутри все переворачивается. Зачем она так мучает? Что она сделала ей плохого? — Я, как таблетки стала пить, не могу вызвать, — внезапно откровенничает, и Соня стискивает зубы, давя в себе лишние фразы сочувствия. Нечаева не она — ненавидит, когда к ней с жалостью. — А до этого какой был? — все же спрашивает, несмело поднимая взгляд. Ксения Борисовна молчит и вместо этого невесомо дотрагивается до щеки, заправляя волоски, выбившиеся из прически, за ухо, и Соня дрожит. Она не знает, были ли там пряди волос на самом деле, или Нечаева просто хотела её коснуться — похер, сейчас это не имеет никакого значения. Скворцова сдается и кладет голову ей на колено, утыкаясь, словно самый преданный пес. Она им и была, и в доказательство Ксюша гладит по голове — мягко, бережно, как любимого породистого щенка. Соня не выдерживает, хлопает ресницами и мажет слезами по ткани её брюк. А затем отстраняется и встает, глазами впиваясь в глаза начальницы. Все так же глубоко — захлебнется, плавать не умеет совсем, и Скворцова тонет, подаваясь вперед. Губы у Ксюши такие же холодные, как и руки, и сухие такие же. Полуоткрытые, безжизненные, но такие желанные, что Соню пробивает током. Она чувствует напряжение во всем теле и льнет к ней, как к единственному спасению. Целует мягко, растягивая, будто снова выслуживаясь и ублажая, но Нечаева не отвечает. Соня готовится к пощечине, отталкивающим твердым рукам, крикам «Скворцова, ты что совсем охренела?!», но не происходит ничего. Ксюша неподвижно сидит, следя за каждым её движением, выжидает, готовится, когда нажать на кнопку и оторвать Соне голову. Крышу действительно сносит, потому что Скворцова целует еще, робко запуская руку в волосы, а затем отстраняется, так и не получив ответа. Нечаева сглатывает, облизывает губы, пробуя Сонину помаду на вкус. Сладкая слишком, кажется, что-то типа земляники со сливками. Для Нечаевой приторно, и она затыкает рот джулом, пытаясь вытравить запах Сони. Он ненавязчивый, ягодный, но голову кружит. Он везде, и теперь на самой Ксюше тоже, как тогда в этом несчастном коридоре министерства, когда она вжималась ей в шею и чувствовала парфюм. Скворцова не дышит почти, высматривает каждую маленькую эмоцию, мелькнувшую на лице, но перед ней статуя, каменная и неживая. Ничего страшного не произошло, думает Соня, потому что ничего не было. Она собирается уходить, когда её окликают. — Горностай, — глухо говорит Ксения Борисовна, будто сама с собой, — Патронус мой был горностаем.