КРОВЬ ПУСТЫНИ. Книга 2 "История Роберта"

Вам, наверное, интересно, как уживались два эмира, неразлучно следуя друг за другом, через какие трудности мы проходили и какие изменения претерпевал наш союз? Если случится так, что эти письма увидят наши сыновья, я заранее хотел бы попросить у них прощения за непостижимую человеческую натуру, которая не знает покоя и границ: ей всегда мало, сколько бы она ни получила. Так же было и со мной. Я мог бы унести все наши тайны с собой, как это деликатно по–мужски сделал Ману. Но мне так его не хватает, что только эти письма, записанные под диктовку верным слугой Салимом дают ощущение, что мой любимый друг по–прежнему рядом. Простите старого деда за эту слабость. Мы, старики, точно дети, которым вечно не хватает внимания. Со временем наши чувства и знания превращаются в истину, которую мы без устали глаголем. Какие бы новые, шокирующие откровения своего предка вы не услышали, знайте — с момента нашего рождения наш с Ману союз был построен на дружбе и любви. Спустя много лет, я с уверенностью могу сказать, что эти узы оказались сильнее кровной связи. Воспитывайте в себе любовь. На этой земле все мы — братья и сёстры. Чтобы стать друзьями требуется намного больше, чем воля Аллаха. Не полагайтесь только на судьбу. Вершите её сами. Совершайте ошибки, ведь только среди них вы сможете отыскать истинное счастье. Это произошло слишком быстро. Я бы даже сказал, стремительно, но закономерно. Через пару недель Ману со своим войском уехал в сердце пустыни, чтобы вновь напоить его кровью отважных солдат: бенизаирцев и зеральдов. Тогда я ещё не понимал, за какие такие земли они воюют? На кой чёрт им эта голая мёртвая пустыня? Возможно, если бы я больше думал о своём назначении эмира и начал активно изучать документы и историю своей родины, то у меня не возникло бы ощущения, что горячие мужчины востока лишь ищут оправдания своей пылкости и жестокости. Ману был спокойным, как удав, но то, что он вытворял на поле боя пугало даже меня. Их кровавые сечи под палящим солнцем вызывали во мне тошноту. Мне, как эмиру, приходилось смотреть на мастерство своих солдат, отбирая лучших. Какой–то варварский обычай. До сих пор, вспоминая эти жестокие побоища, я слышу вонь горького мужского пота вперемешку с металлическим запахом крови, разогретой на солнце. Дикие. Они пугали меня, а Ману смеялся, что я боюсь людей, которые оттачивают свои умения, ради того, чтобы защитить мою жизнь — жизнь своего господина. Пристыженный, я выплёскивал всё своё негодование на друга, по чьей милости мне приходится так несправедливо страдать, привыкая к законам чужой страны, которая навсегда останется для меня загадкой! Мелкие ссоры и стычки, как облако песчаной пыли, превращались в холмы напряжения и злости между нами. Точнее, злился я. Ману становился менее разговорчивым и всё чаще избегал меня, встречаясь со мной только за обедом или ужином. Но даже после он поспешно сбегал по неотложным делам, оставляя меня наедине с душной тишиной. Как ребёнок, я обижался, сражаясь с новыми сложными чувствами, пока мой друг сражался с реальными врагами нашей с ним земли. К моим натянутым нервам можно было подключить ток и осветить огромный дворец, в котором мне одному было страшно и неуютно. Душа моя билась в агонии, горячая кровь молодого мужчины вскипала, безуспешно пытаясь найти выход, освобождение, не замечая объект её возгорания. Я боялся пойти в страх, коброй скользящий по моему телу бессонными ночами. Я замирал при виде его смертельного гипнотизирующего взгляда перед неизбежным укусом. Мне кажется, я не дышал и часами боялся пошевелиться, поскольку каждое движение могло стоить мне покоя. Я был уверен, что если смирно и послушно выдержу эту пытку, страх пощадит меня, не заметит, не услышит моих мыслей и отступит. Словно видя меня насквозь, безжалостно играя со мной, Ману приказал слуге каждую ночь приводить в мои покои новую девушку из гарема. На утро он пытливым взглядом буравил моё лицо и, не находя там ожидаемого удовлетворения, расстраивался и отдалялся от меня ещё дальше. Когда Ману узнал, что вместо страстных ночей любви я охотно общался с каждой из девушек, жадно расспрашивая про обычаи своей страны, про сражения, которые на бесплодной земле длятся вечность, мой названный брат высокомерно посмеивался надо мной, на что в ответ в моей груди разверзался пожар. Не замечая этого, я сам постепенно превращался в эту безжизненную, бескрайнюю пустыню — ненасытную утробу, до малейшей живительной капли влаги одержимую его вниманием. Мной воспользовались. Через месяц я ясно это осознал и злился на себя на излишнюю доверчивость в мире, где не может править дружба и любовь. Это был мир воинов. А я — глупый надменный павлин, самовольно заточивший себя по другую сторону мира, чтобы украсить своим присутствием богатое наследие моих предков. Я — украшение, часть интерьера огромного замка. Меня наряжали, как павлина, меня кормили, как павлина, мной восторгались, мной любовались, и меня, как и эту гордую птицу, не выпускали дальше моего вольера, чётко давая понять, что моё дело — радовать глаз народа и являться символом стабильности будущего. Переменившийся друг стал надзирателем. Он лишь делал вид, что печётся о моей безопасности, поэтому не берёт с собой в военный лагерь, где он пропадал неделями, разбитый на границе спорных земель, за которые они воевали с зеральдами. Я не на шутку стал подумывать о побеге. Моё волнение и тревогу за жизнь Ману воспринимал, как каприз. Я помню наш первый серьёзный конфликт и жгучие выяснения отношений. Тогда я увидел его настоящего, того, кого я, оказывается, так сильно боялся. — У тебя есть всё, чего ещё ты хочешь?! — он позволил себе повысить голос. На протяжении всего ужина я намеренно действовал ему на нервы и жаловался, наблюдая, как Ману пыхтит от ярости и незаметно полирует большим пальцем конец вилки. Он с трудом сдерживался, чтобы не поддаться эмоциям, выслушивая моё нытьё. Он закрывал глаза и снова полировал вилку, как если бы перебирал чётки, забыв про ароматные яства перед его носом. — Свободы! Свободы! Свободы! — почувствовав власть над ним, я вышел из–под контроля. Если ему так дорога моя жизнь, не убьет же он меня, в конце концов. — Весь Тафуд в твоём распоряжении! — Что есть Тафуд против целого мира? — Тафуд и есть твой целый мир! — Возьми меня завтра с собой в лагерь. Мне одиноко! Скоро я начну разговаривать сам с собой. — У тебя десятки учителей, сотни наложниц, и ты жалуешься, что тебе скучно? Твой дух слаб: нет ни воли, ни терпения! Тебе нужна жёсткая дисциплина. — Давай, прибавь к заточению ещё и лишения, и я полностью стану твоим рабом. — Рабом? Рабом? — он повторил и заскрипел зубами. Мне показалось, что я его обидел. — Ох, Роберт, ты делаешь всё, чтобы я не возвращался в крепость. — А зачем тебе возвращаться? — наглел я. — Ты сделал своё дело — настоящий эмир на месте, в заложниках. Мне отсюда выйти только вперёд ногами. Даже если я свяжусь с друзьями, вряд ли они рискнут жизнями, чтобы спасти меня. Я так понял, убивать здесь можно, если это на благо процветанию бенизаирцев. И пить здесь тоже можно, если Аллах не видит. И трахать невинных девушек, купленных на невольничьих рынках тоже можно. Ведь женщина — та же дичь, кому интересны её переживания? Как и мои! Я — дичь! Я почувствовал, как он хочет отвесить мне пощёчину. Но если бы он осмелился, он сравнял бы меня с женщинами, за которых я в сердцах заступился. Поднять руку на эмира — это, пожалуй, единственное, что он не мог себе позволить. — Ты обещал, что не бросишь меня! — напоследок я добил его стыдом. — Чего ты ожидал? Что мы, как в детстве, днями и ночами будем проводить время вместе, бегая по тайным коридорам Тафуда? Ты… — он долго собирался с духом, — ведёшь себя, как ревнивая женщина. Он все–таки это сказал. Ману сравнил меня с женщиной, с куклой, павлином, дичью. Моя личность нисколько его не волновала. — Женщина? Ревнивая? Ну раз так! Я тут на днях изучал Коран, — надменно продолжил я, стараясь не потерять остатки мужества, — и мне попалась интересная мысль: плох тот муж, кто не может удовлетворить свою жену. Это харам! Ману был убит моей логикой. Его восточная сдержанность каждый раз была шокирована, сталкиваясь с моим европейским свободомыслием. Он не находился, что ответить, и сбегал немедленно, понимая, что в словесных баталиях выходить победителем буду я, а бить эмира, наносить ему физические увечья, запрещено. Но Ману был хитёр и в тот раз наказал меня так сильно, что после того вечера я каждый раз в общении с ним взвешивал все «за» и «против», следя за своим свободолюбивым языком. Ссориться с единственным человеком, ради которого я остался в Тафуде, разве это разумно? Без него целый мир показался мне тогда клеткой. Где бы я ни оказался, по волшебству или по воле судьбы, везде мои мысли были бы о нём. После случившегося Ману не появлялся три месяца. Что со мной творилось, больно представить. Я до сих пор вспоминаю те дни с замиранием сердца, ощущая в области груди сжатый комок от страшного одиночества и безысходности. Поначалу я не сомневался, что это — месть. Но после нескольких недель я понял, как сильно боюсь, что его не станет. Совсем. Что, если его убили или ранили? Слуги лишь передавали его письма, в которых он напоминал об обязательствах, которые я должен выполнять. Особое внимание он обращал на изучение истории и философии. Эти записки даже письмами было не назвать. Когда я заметил, что почерк везде разный, я убедил себя, что Ману точно в беде. Кто–то пишет за него эти письма. На все вопросы, которые я ему задавал в ответных посланиях, мне приходило лишь короткое «За меня не волнуйся». Неужели он не понимал тогда, что эти слова заставляли меня нервничать ещё сильнее? Волнение моё росло, я перестал спокойно спать по ночам. Наложницы раздражали, а ведь с момента прибытия в Тафуд у меня так и не было близости ни с одной женщиной. Я списал это на нервы, однако по пришествию второго месяца я испугался коротких ночных сновидений: ярких вспышек, где Ману брал меня во всех мыслимых и немыслимых позах, словно наказывая за моё неповиновение. Возможно, причиной стал этот благоухающий цветочным ароматом дворец — райский оазис чувственности посреди пустыни. Дурманящие благовония, располагающие расслабиться и отпустить все предрассудки, переживания за Ману вкупе с юношеским голодом — всё это случайно сплелось в одно целое, как богатый аромат тягучих масленых духов. Я точно помню, как последний месяц моих испытаний прошёл в мучительной агонии, в борьбе с самим собой. Я всё время старался уединиться, ускользнуть от наставнического надзора учителей, чтобы ни одна душа не заметила, как мне нравится проводить время, мечтая о постыдных, запретных фантазиях, ставших моей реальностью. Я был настолько честен с собой, что списать этот недуг на жару было бы жалким оправданием, не красящим мужчину. Незаметно мысли о прошлой жизни, о потерянных возможностях перекочевали на другую сторону крайностей, и меня поглотили размышления о духовном мире. Не могу сказать, что повлияло на меня сильнее: ежедневные изучения бесчисленных сводов и правил, религия арабских стран или же само нахождение в месте, пропитанном непоколебимой, абсолютной верой. Арабы не сомневались ни в чём. Они были ограничены своей правотой, и на любой вопрос у них был заготовлен чёткий ответ, дарованный им Всевышним. Общаясь с Богом, они не уходили вглубь себя, как привык я. Наоборот, они вскидывали руки вверх, уверенные, что это именно они находятся внутри Бога. Так я стал озираться по сторонам, поощряя свою паранойю, убеждённый, что Бог увидит мои тайные помыслы и накажет за несдержанность, как Ману, который так и не появлялся. Я писал ему много писем. Сначала это были деловые, завуалированные просьбы вернуться в Ксар. После, на жалкие ответы из двух предложений я, набравшись смелости, написал уже грозное письмо, в котором во всех подробностях расписал нелицеприятный исход его самоустранения. Я нагло манипулировал им, угрожая, что если он не приедет, то я отравлюсь или вскрою себе вены. После этого письма охраны вокруг меня существенно прибавилось, а по ночам меня стали окружать не наложницы, с которыми я хоть как–то весело мог провести время за разговорами о поэзии, слушая их волшебный тонкий голосок, а бородатые телохранители под два метра ростом, подпрыгивающие от каждого моего движения и лёгкого шороха. Приказы оставить меня в покое игнорировались, и неважно, на каком языке повелевал эмир. В этом замке, в этом городе, в этой стране все слушались Ману. Под конец третьего месяца душевных терзаний и томления в неволе, я понял, что пока не совершу что–то непоправимое, Ману не вернётся в Тафуд. Не придумав ничего более глупого и очевидного, вспомнив детство, когда необходимо было помирить родителей, привлекая к себе внимание, я заболел. Если моя судьба Ману безразлична, то вот за судьбу эмира этот паршивец точно жилы порвет. А раз в моей собственности тело самого эмира, то грех этим не воспользоваться в личных целях: на благо Роберта, а не Мухаммеда сто какого–то. Совесть меня не мучила. К тому же, эмира в моём лице я всегда видел, как двойника. Никогда эта роль не была по праву моей, и я никогда не чувствовал себя с ней единым в отличие от Ману, который к эмиру относился, как к Аллаху. Вызвать рвоту и низкое давление не составило труда. Необходимо было перед сном всего лишь объестся яблок, на которые у меня аллергия, и вуаля: больной эмир в конвульсиях умирает на предсмертном ложе. Именно так написали Ману в гарнизон. Не прошло и суток, как этот обманщик и кровопийца, получающий удовольствие от моих мучений, примчался в Тафуд. Пыльный, грязный с дороги он незамедлительно ворвался ко мне в спальню и накинулся с расспросами на слуг. Жалобным, умирающим голосом я попросил остаться с ним наедине, и Ману, наконец, прогнал всех из моих покоев. Он сбросил с себя верхнюю одежду, чтобы не дай Бог не испачкать больного, и склонился над моей бледной умирающей тушкой. Несколько секунд я ещё играл несчастную жертву, содрогаясь от озноба, наблюдая, как одержимый эмиром подлец сочувствующе меня разглядывает. И вот настал час расплаты! Он положил ладонь на мой лоб, проверяя температуру, и оказался близко–близко от моего лица. Сдержать смех было трудно, но я справился, на мгновение поддавшись заботливым чарам сильного, но потерянного мужчины. Я мог бы поцеловать его в этот момент, так близко он был от меня, но я не простил бы себе, если бы остался неотмщённым за все эти три месяца. Мою торжествующую улыбку он запомнит навсегда, как и я эти три месяца разлуки. Злорадный, удовлетворенный оскал украсил моё бледное лицо. Готов поклясться, что мои щёки вмиг вспыхнули краской, здоровым румянцем, потому что я помню, как они горели от удовольствия из–за совершенного идеального преступления. Ману не сразу понял, что это — мой реванш за его наказание. Он потупил взгляд, испугался, что я в бреду, но после моих слов, окончательно удостоверился, что его обхитрили. — Каково это, когда тебя обманывают? Воздух вокруг него уплотнился и заиграл, бликуя, как мираж. Пауза гробового молчания затянулась. Я по инерции соскочил с кровати, испуганный его предупреждающим взглядом. Вдруг захотелось от него убежать, так опасно он смотрел на меня. Осознав, что за дверями слуги, а мне не хотелось, чтобы кто–то стал свидетелем наших игрищ, я встал в стойку максимально далеко от него, намереваясь защищаться до последнего. Ничего медленнее на этой земле, чем осознание произошедшего в глазах друга, я не видел. Он так силился гнать от себя мысль, что его обвели вокруг пальца, что на минуту, на долю секунды мне стало его жалко. И в этом наши с ним культуры тоже различались. Мужчина, позволивший себе пойти на поводу слабостей и женских хитростей, либо совсем отчаянный, либо — это новый эмир Тафуда, что было куда страшнее. Двумя шагами он внезапно пересёк расстояние между нами. Я интуитивно вжался в плечи, понимая, что мне сейчас достанется, и приготовился к сильному удару. Но удар оказался не в лицо, а ниже пояса, поскольку мой член первым среагировал на грубый болезненный поцелуй. Вопреки всем моим фантазиям, никакого блаженства он не принёс, однако низ живота заныл непреодолимой тягой оказаться сломанным в руках судьи, решившего проучить меня яростной любовью. По правде говоря, я растерялся ненадолго, быстро сгруппировался, а дальше продолжил праздновать свою победу, уничтожая самоуверенность Ману, удивляя своим поведением. Я ответил ему с тем же напором, а может, ещё сильнее. В тот момент я сжигал все мосты. Я не хотел оставлять недосказанность между нами. Не хотел, чтобы вера в возможность к отступлению мучила меня ещё хотя бы минуту. Моя лихорадка вожделения не была минутным помешательством. За три прошедших месяца я вдоль и поперек изучил свои чувства, без устали подвергая их сомнению. Ночью и утром они овладевали моим разумом, что доказывало их естественную, незыблемую природу. Сколько ни борись с песчаной бурей, от силы мысли она не исчезнет. Ничего не оставалось, как стремительно быстро двигаться вперёд и только вперёд, так, словно мы спасались от урагана, готовящегося вот–вот затянуть нас в смертельный капкан. Ману повалил меня на кровать, не размыкая наших губ. И вот тут я реально почувствовал насыщенный вкус созревшего сочного плода любви. Я был влюблён, сомнений во мне не осталось. Я желал, чтобы он немедленно взял меня и сделал своим возлюбленным, сексуальным пленником, да хоть рабом. Похоть моя не знала гордости и была согласна на любую роль, которую он отведёт для меня в своём сердце. Я крепко сжал его между бёдрами и толкнул на себя. Этот поспешный несдержанный жест положил конец нашему первому страстному поцелую. Ману испугался. То, в чём я был силён и смел, он оказался трусливым зверьком, напуганным тем, что его чувствами может управлять другой. Это сильно ударило по его эго. При этом держался он достойно, не выдавая смущения. Как умелый любовник, знающий толк в искусстве любви (оказывается мальчиков учат этому с младых ногтей), он нежно провёл пальцами по моей щеке, растирая свой вкус по моим губам. Его злость прошла. Она, как вода, ушла под землю, оставляя после себя ещё более невыносимую жажду. — У тебя были мужчины? — я не ожидал, что этот искуситель одной неверной фразой может убить наш сказочный романтичный настрой. Однако после я простил ему эту оплошность, понимая, что его любознательность связана не с доверием, а заботой обо мне. Я нахохлился и напрягся. Оскорбительно было слышать подобное, ложно додумывая его представление обо мне. Ману доброжелательно улыбнулся. — Я хочу доставить тебе незабываемое удовольствие. Хочу, чтобы ты смог прочувствовать мою любовь каждой клеточкой не только тела, но и души. Мы не можем предаться сношению, уподобившись собакам. Я потерял дар речи. У меня и в мыслях не было, что если меня возьмёт Ману, то это будет расцениваться, как надругательство надо мной. Тогда я был готов на любые ласки, даже на самые низменные, животные, но он чётко очертил границы нашей любви. Если я допускаю связь с ним, я должен принять не просто плотскую или дружескую любовь. Я был обязан открыть своё сердце для новых ощущений, не заложенных во мне моей культурой. По правде говоря, тогда я сильно расстроился, не получив желаемого. — Ты меня любишь? — я зашел издалека в надежде, что подтолкну его к смелому, безрассудному поступку. Как плохо тогда я знал Ману и как слишком хорошо я знаю его теперь. Масштабы его любви настолько необъятны, что мне, обывателю, понимающему любовь примитивно, казалось, что он совсем меня не любит. Как же я был слеп и неопытен, поглощённый лишь собственной жадностью. Как горько осознавать, что, наказывая его за недостаток внимания ко мне, я испытывал его любовь, карал за великое, самобытное чувство, постичь которое смог лишь тогда, когда потерял его самого. Это стало моим наказанием и моим же исцелением от мира, который вскормил меня алчностью и несдержанностью. Ах, Ману, как бы я хотел поговорить с тобой сейчас. Я понял бы каждый твой вздох и каждое несказанное слово. Мне кажется, я слышу тебя до сих пор. Раскалённый воздух пустыни, шёпот её ветров, шорох сыпучих песков под моими ногами, бескрайняя тишина, всё это — твои слова о любви ко мне, как части божественного, что создал Всевышний. Ты любил не телом и не сердцем. Ты продолжаешь любить меня всем своим существованием, кровью, бурлящей во мне, воздухом, который проходит сквозь меня. Я по–прежнему наполнен тобой. Об этой любви ты говорил мне тогда, когда я хотел опорочить эту любовь мелкими человеческими страстями. Спасибо, что ты оказался сильнее меня и не дал мне возможности оскорбить твои чувства, наши чувства, взращиваемые тобой всю нашу долгую жизнь. — Я люблю тебя всегда. Я хочу, чтобы и твоё тело услышало мою любовь, а для этого необходимо время.