want

Время прилёта максимально выверено и проверено Юнхо тысячу раз; глубокая ночь, сонный, заторможенный от смены часовых поясов Уён. Из аэропорта — прямой наводкой домой, никаких “остановимся по дороге”, никаких “сделаем крюк, хён-а”. Всё чётко рассчитано таким образом, чтобы первым они увидели отца, и никого больше. Как бы Уён ни просил, как бы ни умолял, до натурального скулежа, приведённые Юнхо аргументы (сейчас ночь, он наверняка спит, ты же не хочешь его разбудить и расстроить, верно, Ён-а?) принимает во внимание и покорно затихает. Изредка с заднего сиденья прилетает полусонное ворчание под добродушное хмыканье аккуратно ведущего машину Минги и раздражённое — Юнхо. Умный мальчик и хороший старший брат, Юнхо знает, как и когда лучше привезти Уёна так, чтобы тот не сорвался с поводка сразу же, едва сойдя с трапа, чтобы не рванул на всех парах к Ёсану, чтобы, вернувшись в Корею, не совершил тех же ошибок, из-за которых загремел в ссылку, чтобы у него банально не было сил огрызаться и дерзить отцу. В конце концов, середина рабочей недели, у того и так терпения ровно, чтобы поздороваться и раздражённо махнуть рукой, возвращаясь к очередному телефонному разговору.  Уён, молча кивнув, ляпнув какую-то дежурную фразу, не пропитанную, разнообразия ради, пассивной агрессией и необъяснимой потребностью лезть на рожон — возможно, так на него обращают больше внимания, Юнхо этого не понять, он, противоположно брату, отсвечивать особо не любит, предпочитая действовать из тени, — присаживается на диванчик в гостиной и тут же вырубается, мирно посапывает, подложив ладонь под щеку. Во сне Уён беспокойно ворочается, пытаясь закинуть ногу на широкую, мягкую спинку, изредка бормочет, повторяя заветное имя раз за разом — по меняющейся тональности можно легко распознать жанр — и в этот момент выглядит до неправильного спокойно и умиротворённо.  Мило.  Почти по-ангельски.  Волей-неволей вызывает эффект зловещей долины.  Обмануть этим можно кого угодно (почему-то все всегда покупаются на это невинное, непонимающее выражение лица), за исключением, пожалуй, отца. И Юнхо; устало потирая переносицу, тот накрывает Уёна пледом и громко выдыхает, роняя тяжелеющую, пухнущую от всего, что нужно предусмотреть, о чём нужно подумать и позаботиться, голову на услужливо подставленное Минги плечо. Только вот облегчения не приходит; вместо него — всё так же противно копошащееся в подкорке беспокойство. Даже сейчас, в короткий период штиля, расслабиться он не в силах. Проведя бок о бок с Уёном долгие годы, Юнхо слишком хорошо знает это состояние затишья перед бурей. Братец вовсе не успокоился — просто набирается сил перед очередной (он со счёта уже сбился) выходкой, и, когда проснётся, посвежевший, полный энергии и решимости вернуться к своему и вернуть своё (даже если оно ещё не знает, что принадлежит Уёну целиком и полностью), Юнхо лучше быть готовым. Им всем, раз уж на то пошло. Боже, он надеется, Ёсан внимательно прочёл его сообщение, а не бездумно пролистал, избавляясь от раздражающих значков уведомлений. Об этом тоже нужно подумать. Это тоже стоит учесть. Но он так чертовски устал.  Уён ожидаемо встречает утро на удивление энергичным (возможно, сказывается не совсем опасное, но слегка рискованное для жизни количество проглоченного практически залпом эспрессо), на лице, пожалуй, впервые с момента его отъезда в Штаты появляется осмысленное, живое, решительное выражение, он более, чем готов к великим свершениям, и, разумеется, у него есть планы.  Много планов.  И во всех них неизменно фигурирует Ёсан.  Уён суетится, перебирая ворох собственных мыслей, пытаясь выудить из головы ту самую, оптимальную, идеальную от и до. Может, позвонить ему? Или написать, как он обычно делал это всё время, пока друг от друга их отделял океан, помимо всего прочего — и снова получить равнодушный палец вверх вместе с коротким, бесцветным “OK” в ответ?  Или узнать его распорядок дня (не составит труда, Уён умеет собирать информацию, когда ему это нужно), недели, месяца, и встретить его на улице, по дороге домой или из дома, когда тот меньше всего будет ожидать встречи? Или явиться к нему домой, без предупреждения, зато с большим букетом полевых цветов, вкусным кофе (если добавлять молоко, то обязательно безлактозное, Ёсан жутко нетолерантен к молочке, это Уён выяснил, к сожалению, опытным путём) и собственной открытой улыбкой? Юнхо разбитым после бессонной ночи голосом хрипло предлагает добавить к этому ушки, ошейник и хвостик, а также погавкать с порога, чтобы Ёсан точно понимал, где незваного гостя можно разместить. Оказывается послан почти сразу же, однако двадцать минут спустя подозрительно притихший Уён вовсю копается в интернете, ища предложенную атрибутику и кое-что ещё, от себя, на всякий пожарный. Этот металл выглядит достаточно прочным.  Глядя на Уёна, и не скажешь, что каких-то пару лет назад он устроил здесь такой хаос, что его пришлось отправлять как можно дальше от эпицентра, лишь бы вызванный штормовой ветер не превратился в полноценный смерч, сносящий всё на своём пути, включая его самого. Юнхо закатывает глаза в ответ на очередной гениальный, без сомнения, план Уёна по собственному возвращению в жизнь Ёсана, и думает с нарастающим беспокойством, как бы так сообщить, чтобы не рвануло.   — Эй, Ён-а, — Уён порхает по кухне, умело орудуя кухонной утварью, вопросительно поднимает взгляд на брата. За своими руками он явно не следит, но острие на совесть заточенного ножа смотрит прямо на Юнхо: тот, сглотнув, тушуется, буксует и, в конце концов, затихает, — Нет, ничего. Как насчёт клуба этим вечером? Ёсан и.., — он проглатывает второе имя, понимая, что сейчас его упоминание чревато парой колотых (не парой, Уён не способен останавливаться сразу же, как чует, что остановиться, наверное, всё же стоит) и мгновенной сменой режима энергичного Уёна на тот, в котором дуло снятого с предохранителя пистолета смотрит на тебя в упор, —  Ёсан наверняка там будет. Выходной ведь.  А, помимо Ёсана, там будет ещё куча свидетелей разной степени поддатости, не считая персонал. Лучше, чем ничего.  Видя, как загораются идеей глаза Уёна, Юнхо искренне надеется, что бурю получится миновать или — что куда реалистичнее — как минимум смягчить удар.  Ещё более искренне он надеется, что своим предложением не сделал в миллион раз хуже.  И вот ведь чёрт. Похоже, всё-таки сделал.  Осознав собственный косяк, Юнхо тут же принимается за попытки всё исправить, уговорить, увести подальше, успокоить. Уён, впрочем, плевать хотел на его увещевания; раздражённо стряхивает с плеча тяжёлую руку и опрокидывает в себя шот, взглядом сверля пару на другом конце танцпола. От текилы горит горло, алкоголь проскальзывает ниже, обдавая жаром, жидким огнём растекаясь внутри, пока снаружи — застывший у барной стойки истукан. Замершее в полурасслабленной позе тело не сдвигается ни на миллиметр, не реагируя ровным счётом ни на что, кроме тех, двоих, которые словно под невидимым куполом находятся, и никого вокруг не существует. Разговаривают, смеются, двигаются в такт громкой музыке, касаются друг друга так обыденно, так естественно, без той до отвращения приторной неловкости и робости, от которой Уён уезжал, что очевиднее было бы повесить над ними транспарант “Мы встречаемся” и подсветить ядовито-розовым неоном.  Это, в самом деле, смешно до невозможного.  Это, в самом деле, до тошноты правдоподобно. Уён, правда, всё равно не верит. Отказывается воспринимать разворачивающееся перед ним зрелище иначе, чем как фарс, с силой выдыхает сквозь сцепленные зубы, думает о том, что Сану, на самом деле, блуждающие по телу Ёсана руки следует вырвать или, ещё лучше, отпилить тупым кухонным ножом, что такого быть не может (повторяет снова, и снова, и снова, только вот в жизнь эти слова от бесконечного повторения не претворяются), что глаза ему стоит выколоть, а язык — выжечь раскалённым железом. Что Сан из просто раздражающего, злящего, в ярость приводящего своим вечно направленным на Ёсана щенячьим взглядом, за то время, пока Уёна не было, превратился в чёртову проблему, решать которую следует радикально.  И у Уёна радикальных решений полно. Целый магазин и пара кулаков; стоило бы, конечно, оставить их дома, но вместо этого там его ждут остатки здравого смысла вместе с отцовскими наставлениями. Последнее “притормози”, сказанное самому себе, тонет на дне очередного шота, Юнхо, чтобы остановить братца от опрометчивых поступков, рядом не оказывается. Да и вряд ли он смог бы что-то сделать даже находясь в непосредственной близости, особенно сейчас, когда в Уёне пополам с алкоголем плещется лишь звериное, неумолимое в своей ненасытности, голодное до Ёсана, которому до Уёна, судя по всему, вообще дела нет; он жадно ловит беглый, равнодушный, без толики узнавания взгляд, скользнувший по застывшему в неверии лицу на какие-то доли секунды, переваривает и запечатывает в памяти. Этого предсказуемо мало. И одного взгляда, и второго, и третьего. Четвёртого, задержавшегося на Уёне чуть дольше, с толикой беспокойства, с еле приподнявшейся в подобии удивления бровью, оказывается ещё меньше, а расстояние между ними становится настолько невыносимым, что ноги сами несут к Ёсану, медленно извивающемуся в чужих руках, жарким шёпотом говорящему что-то на чужое ухо, зеркалящему чужие улыбки. Досадно, отвратительно, неправильно; это должно принадлежать ему. Это всё — его. Его. Не тех, кто кидает на Ёсана заинтересованные взгляды, и тем более не Сана, нагло присвоившего себе его звезду. Его ангела.  Это не твоё, — под равнодушный взгляд Уён прицельным ударом заставляет Сана пошатнуться. Они оба знают, что в силе он Сану уступает, но Уён действует на чистой злости, и не даёт опомниться, поставив целью превратить красивое, точёное лицо в кровавое месиво.  Это не твоё, — не обращает внимания на скапливающуюся вокруг массу людей, плотным кольцом смыкающуюся всё теснее, отрезая пути к отступлению (не то, чтобы Уён собирался отступать, пока не доведёт дело до конца, желательно, хотя бы, до полулетального).  Это не твоё, — даже на вклинившегося между ними Ёсана он реагирует не сразу, и на собственное имя, срывающееся с его губ, не обращает ровно никакого внимания, пока “Уён-хён” не превращается в тихое, повелительное “Ён-а”, ввинчивающееся глубоко в подсознание в попытке вытащить того послушного, голодного до малейших крох его внимания, пса, в которого Уён рано или поздно превращается каждую их встречу.  Жаль только, в этот раз выходит ненадолго. Оклика хватает, чтобы Уён переключился на Ёсана; правда, вместо привычного виляния хвостиком он скалится, резко хватает за тонкое запястье, случайно задевая нежную кожу ногтями, и тащит, тащит, тащит за собой, с силой распихивая волнующуюся толпу, подальше от Сана, от шума, от правильного до зубовного скрежета Юнхо, от этого места, от этого глупого, неправдоподобного спектакля, настолько фальшивого, что Уён даже не спрашивает, выдирая из тонких пальцев разрывающийся звонками телефон. Парная заставка высвечивается на дисплее за мгновение до того, как мобильный летит на проезжую часть, тут же сминаемый колёсами какого-то автомобиля. Это не твоё, — злорадно повторяет, пальцами впиваясь Ёсану в плечо, и оттаскивает его, всё ещё трепыхающуюся в когтях добычу, в своё логово, предупредительно рыча каждый раз, когда тот пытается вырваться или сказать что-то, что явно содержит в себе слово “Сан”.  Уён не хочет и намёка на это имя слышать. Только своё, обязательно произнесённое так, чтобы насытиться, чтобы утолить эту опустошающую потребность в Кан Ёсане и его- -нет, не любви.  Принадлежности.  Безраздельной.  Полной.  Абсолютной.  Только ему. Только его. Только для него.  Уён не знает, что будет делать, когда — если —  получит своё; знает лишь, что хочет, до боли, до утробного рычания, до врезающихся в нежную кожу запястья ногтей хочет обладать, владеть, а остальное — мелочи, детали, не стоящие и толики внимания. Хочет, чтобы Ёсан принадлежал ему, а он — Ёсану. Хочет поглотить его целиком, тело и душу, кусок за куском, смакуя, как самое нежное, самое вкусное на свете блюдо. Хочет, чтобы Ёсан снова назвал его по имени, так, как это может только он. Чтобы от одного звука его голоса Уён снова был готов абсолютно на всё, лишь бы тот продолжал звать его, обращаться к нему, смотреть на него, быть с ним.  Быть его.  Ёсан смотрит на Уёна со знакомым равнодушным, холодным, далёким, как звезды на небе, интересом. Если приглядеться, можно заметить, как где-то в глубине взгляда плещется беспокойство, только вот совсем не за себя. Не нужно быть гением, чтобы понимать, за кого он так переживает; Уён сжимает зубы до неприятного скрежета, прокусывая зажатый между ними кончик языка. Смотрит молча, склонив голову набок, не отводя взгляда, пристально — словно понимает, что, как только перестанет смотреть, на него набросятся.  Животные, говорят, так делают.  Поэтому Ёсан молча смотрит, а Уён сверкает глазами в ответ: зрачки, словно звериные, отражают свет, верхняя губа ползёт вверх, обнажая крепкие зубы и на удивление острые клыки, а рот непроизвольно наполняется слюной, которую Уён шумно сглатывает; не вспоминать, какой на вкус была чужая кожа на языке, не может. Не предвкушать, оттесняя Ёсана к стенке, пока змеящаяся вокруг его лодыжки цепь не натягивается, заставляя замедлиться — тем более. Застарелый след зубов на плече скрывает ткань футболки, но Уён точно, до миллиметра помнит его расположение и глубину укуса, а от фантомного запаха крови вперемешку со вкусом, медленно расползающимся во рту, ведёт так сильно, что он, кажется, утробно урчит довольным зверем, подходя ближе, ещё ближе, тело к телу, прижимаясь своими губами к губам Ёсана и несдержанно скуля от того, как податливо они раскрываются навстречу. От того, что Ёсан позволяет себя целовать. От того как лениво, медленно отвечает на настойчивые движения. От того, как спокойно впускает его язык в собственный рот, едва слышно, на грани стона, выдыхая, когда Уен, не сдерживаясь, прокусывает губу, тут же слизывая кровь. Человеческого в нём действительно мало — он как-то слышал, что человека сожрал ещё в утробе матери, и остался лишь зверь, жадный, вечно голодный, ненасытный, которому всегда мало, особенно когда отдачи не чувствуется. Даже этот поцелуй, неважно насколько глубокий, неважно, как сильно от него голова кружится — не более, чем подачка. Жалостливо брошенная собаке косточка.  — Ты мне не навредишь, Ён-а.  Когда Уён, слегка успокоив бесконечно терзающий голод, отстраняется, чтобы перевести дыхание, губы Ёсана искусаны в кровь и с трудом шевелятся, оформляя мысли в слова. Тем не менее, говорит Ёсан уверенно и спокойно, будто не он сейчас заперт в незнакомом помещении в незнакомом районе, без ключа, без телефона, на тонкой, но прочной металлической цепи. Смотрит прямо, не мигая, не хмурясь и не плача, но и не улыбаясь.   В его словах нет вопроса.  Он произносит это как непреложную, нерушимую истину, которую нельзя оспаривать — лишь повиноваться.  Ты мне не навредишь.  Уён облизывает губы и обнажает клыки в улыбке-оскале, снимая пистолет с предохранителя и прислоняя дулом ко лбу спокойного, не моргнувшего и глазом Ёсана. Как он и представлял, тот разве что голову набок склоняет, с умеренным любопытством наблюдая, что же будет дальше.  С той же жадной, предвкушающей улыбкой, с искорками веселья в почерневшем взгляде, в упор направленном на Ёсана, Уён взводит курок. Ты мне не навредишь, Ён-а.  — Проверим?