дракон из винтерфелла

      Джон тренировался с Чейном два года, когда жизнь его сделала крутое сальто и почему-то приземлилась на ноги, а не на голову, тем самым, удивительно, не раскроив себе череп о камни Винтерфелла, а уверенным шагом пойдя дальше по случайно найденной хорошей тропе.       Этот день ничем не отличался от предыдущих: ранний завтрак куском хлеба и холодной водой в закутке возле кухни и дневная тренировка, как обычно, проходящая под насмешливый голос Теона, вопрошающего, не хочет ли Джон в будущем работать манекеном для тренировок; Джон давно привык не обращать на это внимания — это только раззадорит, подпитает аппетиты Теона, даст ему новых сил для издевательств. Да и… не имело это смысла. Будто кому-то не все равно.       — Хэй, Сноу! — сладко пропел Теон, в очередной раз повалив его в грязь и ткнув кончиком меча ему в горло. — Ты вообще стараешься или ходишь сюда просто — чтобы что? — он надавил на меч, отчего стало уже больно; но Джон молчал. Как и всегда. Просто позволяя делать Теону все, чего желала его душа. — Да лучше бы тебя вообще не было, чем тратить время на такого бесполезного слабака, — фыркнул Теон, презрительно фыркнув, и отошел в сторону.       Джон почувствовал, как ребра сдавили его грудь, не давая сделать не единого вздоха, как пустота на месте сердца разверзла свою пасть, готовая поглотить все и вся. Джон почувствовал себя выброшенным в сточную яму мусором, и от этого снова захотелось плакать. Три года назад он думал, что слез в нем не осталось, все выплакал, желая опустошить себя до самого конца; но каждый раз, когда он слышал что-то подобное, они возвращались на его ресницы и щеки, клеймя их позорной слабостью.       Теон и раньше говорил обидные вещи. Но до сих пор никто не говорил Джону в лицо, что лучше бы его не было. Это оказалось больнее, чем он думал.       — Помолчи, раз не можешь сказать ничего умного, — раздраженно осадил друга Робб, и Джон вздрогнул, невольно подняв взгляд.       Робб протягивал ему руку, и в глазах у него была смущенная неуверенность, которая поскреблась о Джона острыми когтями, оставляя на его коже тонкие красные полосы. И пусть он всегда был добр к нему, обычно Робб тоже издавал пару смешков вслед за другом, а не осаживал его и предлагал Джону помощь.       Джон немо смотрел на Робба, не понимая, что происходит, а Робб с каждой секундой, проведенной в таком положении, явно чувствовал себя все более неуютно — но руку не убирал, все так же протягивая его Джону в предложении. И Джон, все еще ожидая подвоха, протянул руку в ответ, обхватывая ладонь Робба тонкими пальцами, спрятанными в не совсем удобные перчатки.       Робб потянул его на себя, помогая встать на ноги, и задержал хватку немного дольше, чем было нужно, отчего Джон почувствовал себя неловко — и неловкость эта усилилась, когда он понял, что не хотел бы, чтобы Робб вообще убирал свою руку.       После трех лет отчуждения даже такое малое тепло от Робба заставляло что-то внутри Джона трепетать и тянуться, но он заткнул это, запихнул в самую дальнюю часть своего разбитого сердца, и молча подобрал выпавший из рук тупой меч, снова пряча глаза за волосами и откровенно слабо отбивая удары меча Робба.       После этого что-то изменилось. Робб изменился.       Теперь он старался быть рядом, когда мог, помогал на тренировках: протягивал руку, чтобы помочь встать, или пытался объяснить ему разные приемы, показывая, как должны двигаться руки или как должно быть расположено тело для более удачного маневра, поправлял его руки, когда они упражнялись в стрельбе; стал звать на семейные завтраки, обеды и ужины, смотря что организовывал лорд Старк, садился рядом и подсовывал полную тарелку еды, следя, чтобы он хоть что-то съел. Джон чувствовал себя неловко от такой заботы, но видел, что Роббу еще хуже; он принимал эти немного неуклюжие жесты, но не понимал, с чего вдруг произошли такие перемены.       Все вокруг смотрели на Робба так, будто его подменили. Но он не обращал внимания на эти взгляды — и на недовольство сира Родрика тоже, когда вместо упражнений с более способным Теоном тратил время на объяснения для Джона. Теону только и оставалось, что растерянно моргать, оставаясь в одиночестве посреди тренировочной площадки, пока Робб что-то рассказывал Джону исполненным терпения и неловкости голосом.       Теперь, стоило Теону открыть рот и выдать очередную низкую шуточку о Джоне, Робб яростно суживал глаза, ничего не говоря, и Теон быстро затыкался, смотря на Робба как на предателя. Но Роббу, очевидно, было все равно: он отворачивался до того, как разочарование наползало на лицо друга, и возвращался к своим объяснениям и попыткам руками направить Джона правильно, почти игнорируя существование Теона как такового. Но когда Теон перестал издеваться и попытался включиться к ним, рассказывая какие-то свои заметки и приемчики, Робб вернул ему свое внимание и стал относиться куда благосклоннее. Благодаря этому между Джоном и Теоном установился хрупкий и шаткий, но мир.       После их уроков он уже не мог как прежде притворяться, что все ужасно, и понемногу открывался, неуверенно отбиваясь на них на тренировках, но все еще не давая себе побеждать. Но когда он умело парировал их удары или стрелял в центр мишени, глаза у Робба начинали радостно светиться. Джон не мог отказать этим глазам, как бы ни пытался — а он, видит Боги, пытался, не посещая ужины и уходя до того, как Робб начнет свои уроки. Но каждый раз Робб выглядел настолько грустным, что некормленные щенки рядом с ним казались недостаточно убедительными, и Джон отчего-то чувствовал себя виноватым, когда видел, как его избегание огорчает брата.       Он и не заметил, когда снова начал звать Робба братом. Это было странно, но больше отчего-то не вызывало отторжения. Будто все вернулось на четыре года назад, когда Джон еще находил в себе силы убегать от истинного положения дел.       — Ты последнее время слишком задумчивый, — отвлекает его голос Чейна, и Джон покорно опускает меч к земле, замечая, что его противник сделал то же. — Гадаешь, с чего вдруг отношение маленького лорда изменилось?       К несчастью, Чейн был слишком умен и сообразителен — а еще знал обо всем, что происходило с Джоном. Сначала это пугало и настораживало, но Чейн никогда не пытался надавить на него, используя полученную информацию, — наоборот, старался помочь и поддержать, порой просто подставляя дружеское плечо, чтобы Джон мог спрятаться в нем от всего мира, и легко лохматя непослушные черные кудри. К своему стыду, Джон слишком быстро начал открываться этому странному мужчине, но со временем перестал об этом жалеть — присутствие Чейна в его жизни неожиданно сделало ее легче. Всего один человек, который отнесся к нему со всем возможным пониманием, и дышать стало гораздо проще — будто вес, давивший на грудь, вдруг уменьшился.       — Я не понимаю его, — тихо сказал Джон, отводя взгляд и крепче сжимая меч. — Ему всегда было… все равно? А тут…       Чейн задумчиво оперся на свой меч.       — Не думаю, что ему было все равно, — спустя минуту молчания осторожно сказал он. — Просто маленький лорд… не понимал, что происходит, и считал, что все нормально. Он привык к тому, как все обращаются с тобой, привык к твоей реакции, и для него это было в порядке вещей.       Это… оказалось неожиданно больно — сердце сжалось от знакомой обиды, и Джон закусил губу, пытаясь прогнать ее. Он думал, что давно свыкся с мыслью, что Робб такой же, как и все остальные, и не видит в нем просто Джона, но на самом деле… на самом деле в глубине души все еще остался тот пятилетний мальчик, который любил Робба до безумия и хотел быть его семьей, хотел, чтобы Робб тоже считал его семьей. Джон всеми силами старался избегать понимания, что это не так и никогда так не будет, но от слов Чейна не убежишь так просто, как от своей головы.       — Это не делает его плохим, — Чейн опустил ладонь на его макушку, заставляя посмотреть на себя. — Он тоже ребенок, который не знал чего-то иного. Дети всегда перенимают поведение окружающих взрослых, поэтому маленький лорд и не думал, что что-то из происходящего — не очень нормально или вовсе причиняет тебе боль, — он взлохматил волосы Джона, приводя их в абсолютный беспорядок. — Это не делает его менее виноватым и уж точно не уменьшит твою обиду. Дети жестоки, хотят они того или нет, — со знанием проговорил Чейн. — Но он ведь осознал, что это неправильно, правда? И сделал это не так поздно.       Чейн посмотрел на него так, что Джону показалось, будто он видит его насквозь. Джон не знал, откуда у Чейна есть это умение, но, как бы оно по началу ни пугало, на самом деле… оно здорово выручало. Потому что Джону не нужно было объяснять свои чувства — Чейн понимал его без объяснений, которые все равно вышли бы путанными. И всегда говорил нужные слова.       — Ты не должен прощать его сразу, не должен забывать, сколько боли он тебе принес своим отношением, — Чейн убрал меч в ножны, намекая, что на сегодня они явно закончили, и Джон послушно повторил за ним. — Но дай ему шанс. Просто понаблюдай. И уже потом реши, отталкивать окончательно или остаться рядом, — перед тем, как выйти из их закутка, он остановился и, не глядя на Джона, произнес со странной горечью: — Многие не меняются, Джон. Никогда. Поэтому если человек делает попытки что-то исправить — стоит хотя бы просто посмотреть, что из этого выйдет.       Чейн ушел, а Джон остался наедине со своими мыслями и непонятным осадком на душе, не зная, что с ним делать.       Остаток времени до ужина он провел в своем закутке, обдумывая все, что дал ему Робб, и то, что сверху доложил Чейн. Джон правда не понимал, почему Робб изменился — только видел в его глазах тягучую вину и странную хрупкость, словно толкни его Джон словом или делом — и мальчик с волосами цвета осени разобьется как глиняная ваза, брошенная с высоты одной из башен Винтерфелла. Робб словно бы что-то осознал, и это осознание поразило его настолько, что он взглянул на мир не только со своей позиции законного старшего сына лорда Старка. Или нет. Или произошло что-то другое. Но что? Джон отчаянно не мог найти ничего такого, и от этого становилось максимально неуютно.       Нет, думал он, обнимая колени в совсем детском жесте, которым раньше пытался успокоить себя — создать иллюзию безопасности и чьих-то объятий; Робб был искренен, в этом сложно было сомневаться: слишком открытым был его взгляд, слишком осторожно он относился к Джону — как к дикому зверьку, будто от неправильного вздоха Джон может сбежать и никогда больше не вернуться. Что, впрочем, на самом деле было правдой: если это окажется неправдой или Робб резко вернется к тому, каким был, то… Джон сжался сильнее, пряча лицо в коленях. То, наверное, в этом мире ему будет больше нечего делать.       Да, был еще лорд Старк, и лорд Старк действительно его любил, Джон в этом не сомневался. Но он не мог считать лорда Старка своей семьей. Лорд Старк был чем-то недосягаемым, высотой, на которую Джон никогда бы не забрался, сколь бы упорными ни были его попытки. И Робб тоже был почти непреодолимой высотой, но Джону казалось… что, раз они одного возраста, еще есть шанс стать Роббу семьей. Если не по крови, как брату, то семьей Винтерфелла, в которую входили и стражники, и слуги; Джон хотел надеяться, что сможет стать для Робба верным вассалом и в будущем будет удостаиваться от него хотя бы половины того уважения, каким лорд Старк удостаивал сира Родрика или Вейона Пуля. На большее надеяться он и не смел.       И все же даже это в последние три года казалось ему несбыточной мечтой.       Но Робб изменился, и старые, похороненные надежды маленького мальчика Джона выбрались из своих могил и теперь смотрели на него своими удивительно живыми глазами. И Джон не знал, что с ними делать, не знал, как он будет справляться, когда эти искры еще не умершего в нем ребенка, тянущегося к семье, затушит жестокая реальность. Джон понятия не имел, что с ним будет, когда эти маленькие надежды, которым Робб позволил выползти на свет, снова лягут в сырую землю и умрут окончательно. Джон не представлял, как его можно сломать еще сильнее, чем он уже был сломан.       То в нем маленькое и комнатное, которое сохранилось не иначе чем чудом, тот молитвенный шепот, который маленький Джон возносил Богам старым и новым каждую ночь с тех пор, как ему исполнилось три и септы научили их с Роббом возносить молитвы, та совсем хрупкая мечта быть Старком и звать их своей семьей — оказывается, все это еще было живо в нем, еще дышало под его ребрами, билось вместе с его сердцем. Как бы Джон ни старался, чтобы оно исчезло в огромной черной дыре, — оно держалось и крепло с каждым днем, который Робб проводил с ним.       И Джон впервые за три года действительно испугался. Испугался той власти, которая была в руках Робба. Испугался того, что Робб может с ним сделать, когда ему надоест играть в заботливого брата или леди Кейтилин вернет сына на «правильный» путь и Робб вновь станет другом Теона Грейджоя, и их смех будет преследовать Джона в кошмарах.       Представлять это оказалось настолько больно, что глаза увлажнились от неожиданных слез. Джону хотелось подойти к Роббу, упасть на колени и, цепляясь за его куртку, умолять не бросать его. Все что угодно, только больше не оставляй меня. Я сделаю все, что ты захочешь, только будь рядом, только снова мягко поправь мои руки с мечом и улыбнись довольно, когда я сделаю все правильно. Все что угодно, только будь моим братом еще немного.       Джон рыдал взахлеб, не в силах остановиться представлять картины счастливого будущего, где они с Роббом растут рука об руку и живут как самые верные друг другу братья, сначала наследники, а потом и Хранители Винтерфелла и Севера. Больше всего на свете Джон хотел, чтобы Робб смотрел на него с этой дурацкой теплой улыбкой и звал своей семьей. Он бы не пожалел для этого ничего, и даже собственную жизнь возложил бы на алтарь или плаху, если бы это хоть ненадолго продлило время, когда Робб считал его частью своего мира. Даже если бы это уничтожило его и перемололо в пыль его кости.       Как мало, оказывается, было нужно, чтобы он развалился на части и почувствовал себя жалким подзаборным псом, которого за ненадобностью хозяин выкинул прочь.       А чем он отличался от этого пса? Он тоже никому не был нужен. И как только найдется возможность — его точно так же выдворят прочь из Винтерфелла, в этом не было сомнений. И Роббу будет все равно, если он вдруг исчезнет: Джон просто Сноу, Робб рано или поздно наиграется в благородного брата и выкинет его из своей жизни, как нездорового щенка, которого легче прирезать, чем выходить.       Все прежние размышления и убеждения о том, что Робб искренне заботится о нем, рассеялись, как дым, и Джон рассмеялся сквозь слезы. Вот он кто. Просто щенок, с которым можно поиграть, а потом выкинуть на псарню, чтобы его загрызли, или в ледяную реку, чтобы сам издох от холода и неумения плавать. Он не человек. Он просто игрушка, просто способ развлечься, когда вдруг стало скучно. Теон, видимо, просто надоел Роббу, Санса и Арья девочки, Роббу нечего с ними делать, а Бран и Рикон еще крохи, с ними не постреляешь из лука и меч они еще держать не способны, разве что совсем игрушечный. Вот оно что. Робб просто нашел себе новое развлечение. Интересно, надолго ли Джон сможет удержать его интерес? Теона хватило на три года.       С внезапной ясностью Джон осознал, что его не хватит даже на год. Вот его цена — несколько месяцев, после которых он превратится не просто в ненужную вещь, а в не более чем использованный мусор. И желание умереть прямо здесь, в этом почти всеми позабытом уголке Винтерфелла, стало настолько сильным, настолько распирающим грудь, что заглушить рыдания не получалось: Джон рыдал в полный голос, сжавшись в комочек и бесконечно утирая не прекращающие течь слезы дрожащими ладонями.       Почему он не мог просто не рождаться? Почему его мать не выпила лунный чай? Зачем родила его? Зачем лорд Старк забрал его к себе, а не бросил на улице? Да лучше бы он умер младенцем в борделе, чем сейчас рыдал в Винтерфелле, мечтая всадить нож себе в сердце. Лучше бы он вообще не появлялся на свет.       Джон смог успокоиться только через несколько часов, когда небо стало темнеть и солнце красным окрасило холодные камни городских стен. У него просто не осталось сил рыдать, но слезы все текли и текли по его лицу, впитываясь в кожу его куртки. Джон поднялся на затекшие ноги, утер влагу с лица, с трудом заставив себя проглотить вновь подступившие к горлу позорные крики, и пополз в сторону замка.       Старки сейчас должны были ужинать, и Робб звал его посидеть с ними, но Джон не нашел в себе ни капли сил явиться в зал и сесть рядом с этой семьей. Ему было мерзко и больно, и все, чего он хотел, — это упасть на мягкие шкуры и больше не просыпаться. Поэтому он тихо поднялся по ступеням наверх и тенью скользнул в самую дальнюю дверь в коридоре, плотно закрывая ее. В комнате было темно: уходя утром, Джон закрыл окно и открывать его не видел смысла. Не зажигая свеч, он почти дополз до кровати и рухнул на нее мешком картошки, зарываясь лицом в мех и поджимая колени к груди. Ему нужно было раздеться, но он смог только сбросить с ног сапоги, чтобы не заносить грязь в постель.       Джон думал, что сразу уснет, измученный неожиданной истерикой, но сон не шел. Он просто лежал с закрытыми глазами, слушая, как ветер обдувает башню, и обнимал свернутые шкуры, пытаясь хоть так создать иллюзию непонятно чего. Ему хотелось, чтобы кто-то просто обнял его, как он эти шкуры, но его давно никто не обнимал. Лорд Старк и леди Кейтилин постоянно обнимали своих детей, а Джон… всегда только и мог, что смотреть издалека. Лорд Старк, хоть и смотрел на него с отцовской заботой, никогда не награждал его даже половиной той ласки, которую дарил Роббу. И это было справедливо, ведь Джон бастард, он должен радоваться и тому, что не сдох от голода где-то в Лиссе, потому что его забрали и предоставили ему кров, еду, одежду и даже обучение.       Но Джон не мог найти в себе благодарность. Ее больше не было. Была только бесконечная, больная, острая как заточенная сталь обида, раздирающая его нежное нутро на части. Лучше бы лорд Старк оставил его слугой без имени, чем называл своим сыном. Потому что, будучи сиротой, он бы мечтал о родителях, завидовал тем, у кого они есть, но не видел бы их своей недосягаемой мечтой. Лорд Старк был его отцом, но Джон мог разве что бесполезно мечтать когда-нибудь действительно стать его сыном. У него был отец, но Джон не имел никакого права зваться его семьей.       Джон сжался, крепче обнимая шкуры, и снова заплакал, пряча слезы в мягкой шерсти. Его маленькое тело тряслось от ломающей кости боли, и в этот момент ему так хотелось, чтобы его кости действительно сломались — все разом, протыкая его внутренности и выходя из плоти. Это была бы мучительная смерть, но она наконец подарила бы ему освобождение.       Он не знал, сколько так проплакал, прежде чем в его дверь неуверенно постучали.       Джон замер, затих, стиснув шкуры дрожащими пальцами. Притворись, что тебя здесь нет, думал он, едва дыша; пусть кто бы то ни был подумает, что меня здесь нет, и уйдет, отчаянно желал Джон, задыхаясь от слез и задержки дыхания. Но его мечты были напрасны.       — Джон? — тихо позвал голос Робба. — Я знаю, что ты в комнате. Толстый Том сказал, что видел тебя.       Джон резко почувствовал ненависть к этому человеку, почувствовал острую, болезненную ненависть к Роббу. Хотелось встать и, резко распахнув дверь, наорать на него, чтобы отвалил уже, прекратил играть в заботливого брата, потому что это глупая игра, которая никому не нужна, потому что больше Джон не хочет ему подыгрывать, пусть вернется к Теону и развлекается с ним, а про него забудет как про страшный сон. Джон хотел, чтобы его прекратили считать за вещь без чувств и эмоций; он был человеком, обычным человеком, которому больно, который не хотел, чтобы над его болью потешались. Обращайся со мной как угодно, но не играй со мной, как с игрушкой, думал Джон.       Считай бастардом, мальчиком Сноу, мусором и грязью, но не играй со мной. Умоляю. Что угодно, только не давай мне надежду. Потому что у надежды нет совести, а так хотелось, чтобы его хотя бы не считали развлечением, с чувствами которого можно поиграть и забыть.       Эти мысли источали чистейшее отчаяние, и Джон ненавидел себя за это. Потому что за этим отчаянием пряталась маленькая светлая надежда, что все это взаправду. Что Робб действительно стал считать его братом, стал считать своей семьей. Джон так ярко возненавидел эту надежду, что под зажмуренными веками его вспыхнул яркий белый пожар; эта надежда росла без почвы и воды, питаясь от его сердца и оплетая ребра и легкие тугими стеблями, из-за которых он не мог дышать.       — Джон, пожалуйста, — в голосе Робба засквозила мольба. — Я переживаю за тебя.       Тебе наплевать, билась горячечно мысль где-то в горле, душа сильнее висельной петли. Ты просто хочешь казаться хорошим, чтобы я начал доверять тебе, а потом бросишь, когда надоест, снова оставишь меня одного, как непригодного к охоте щенка, которого жаль топить, но и кормить смысла нет. Пожалуйста, не давай мне надежду, что может быть иначе. Пожалуйста, просто уйди и забудь обо всем. Пожалуйста, забудь обо мне.       Я никто, думал Джон. Оставь меня никем. Не делай мне больно. Пожалуйста, не надо. Если в тебе еще осталась человечность — пожалуйста, умоляю, не надо.       Джон сжался сильнее, закусив губу до крови; меж зажмуренных век по ресницам снова покатились бессильные слезы. Остро, до боли, до сорванного от крика горла — хотелось открыть дверь, упасть в объятия Робба и, вцепившись в кожу его одежд, просить, умолять, чтобы это не заканчивалось. Пусть это будет игрой, пусть бы Робб лишь притворялся; пусть, пусть, только позволь остаться рядом. Но Джон знал, что тогда будет больнее. Что тогда он всегда будет чувствовать себя использованным и жалким, что навсегда останется просто игрушкой и уже никогда не вырвется из этого ужаса. Что навсегда останется заложником этой наигранной «любви», потому что не сможет отказаться от нее, сколько бы боли она ему не причиняла.       Поэтому он молчал. Поэтому делал вид, что не слышит Робба. Лучше пусть все это закончится здесь и сейчас, чем растянется неизвестно насколько. Лучше жить во всеобщей ненависти, чем верить в игрушечную любовь, которую ты сам себе выдумал от отчаяния. Лучше знать, что ты действительно никому не нужен, чем отчаянно верить, что хотя бы один человек не такой. Потому что это никогда не станет правдой. Потому что все в этом мире одинаковые. А Робб любит свою мать, которая ненавидит Джона. Из всех вопросов, которыми он когда-либо задавался, тот, кого между ними выберет Робб, был самым простым в жизни Джона. Никто никогда не выберет его. Особенно — когда на другой чаше весов родная мать.       Он улыбнулся дрожащей улыбкой, уткнулся лицом в шкуры; было тихо — Робб, наверное, ушел, и от этой мысли сердце сжалось до острой боли. Потом станет легче, пообещал себе Джон; обязательно станет. Когда он снова привыкнет к тому, что для семьи Старков он просто… раздражающий элемент, от которого все мечтают избавиться. Когда совсем перестанет мечтать стать кем-то. Когда немного подрастет и просто тихо уйдет, а никто и не заметит, что маленький Джон Сноу внезапно исчез. Все только порадуются и продолжат жить дальше.       Слезы текли по его щекам с каждым новым оборотом этого колеса уничтожающих мыслей, но от этого становилось только лучше — потому что с каждой слезой дыра в груди ширилась, поглощала всю эту обиду, пожирала всю эту боль, не оставляя ничего, и Джон радостно прыгал в эту бездонную пропасть, мечтая, чтобы эмоций в нем не осталось. Чтобы больше никто и ничего не могло причинить ему боль. Чтобы забыть обо всем и продолжить существовать до тех пор, пока он не найдет способ закончить свое существование так, чтобы никому с этим не помешать. Пока он не уйдет из Винтерфелла и не перережет себе горло в каком-нибудь лесу, где его тело пожрут дикие звери. Пока не исчезнет в забвении, оставшись для всех смутным воспоминанием, которое со временем исчезнет, и все будут этому рады.       Так хотелось, чтобы это случилось побыстрее. Так он всем сделает легче: и Старкам, которым он доставляет сплошные неудобства, и себе, перестав мучить себя бесплотными мечтами о семье или месте в этом мире, которых у него никогда не будет. Потому что он бастард. Бастардам две дороги: на Стену и в могилу. Джон выбрал второе. Так проще. Так легче.       Он настолько погрузился в себя, что не заметил, что в его комнату вошли. Только когда плеч неуверенно коснулись чужие руки, Джон подскочил на кровати и резко развернулся — и уперся взглядом в Робба, которого освещала принесенная им свеча.       Они застыли, смотря друг на друга, но по щеке Джона предательски проскользила слеза, и Робб вздрогнул, потянулся к нему, утер большим пальцем соленую каплю.       — Почему ты плачешь? — спросил он тихо, глядя на Джона с беспокойством.       Джон хотел оттолкнуть его руку, хотел совсем вытолкать Робба из своей комнаты и захлопнуть перед ним дверь, раз и навсегда отрезать из своей жизни.       Но не смог.       От такого яркого, трепетного беспокойства, участия и желания помочь в этих голубых глазах слезы потекли по щекам с новой силой, и Джон бесполезно пытался утереть их, тихо всхлипывая и давясь своими почти беззвучными рыданиями, чувствуя себя невозможно жалким. Сейчас Робб посмотрит на это и решит, что он хуже игрушки, что он просто бесполезная вещь, что он просто мерзкая вещь, которую вообще видеть не хочется, и его прогонят отовсюду; и Джону придется найти новый пустой уголок Винтерфелла, где не будет Чейна, и там он сам как-нибудь тихо умрет от голода, или стащит нож из кухни, или…       По плечам неуверенно скользнули руки, легли между лопаток, и Робб притянул его к себе, неловко поглаживая ладонями трясущуюся спину. Джон, не думая ни о чем, просто вцепился в его одежду дрожащими пальцами, уткнулся лицом в плечо и плакал-плакал-плакал, наверное, несколько часов, выплескивая все, что переполняло его душу, все, что накопилось за эти три года, все, что убивало его изо дня в день. И Робб не отталкивал его — позволял портить свою одежду солью, укачивал как маленького, шепча какие-то успокаивающие глупости в черные кудри на макушке; обнимал так крепко, словно пытался защитить от всего мира.       — Я держу тебя, Джон. Держу. Все хорошо, — тихо сказал Робб, стиснув его в объятиях. — Я с тобой.       Джон, казалось, уже было начавший успокаиваться, от этих слов зарыдал только сильнее, чем явно напугал Робба. Это неправда, твердил себе Джон, это просто игра, Роббу просто почему-то нравится быть утешителем, и все, это ничего не значит. Он наиграется и уйдет, сделает вид, что действительно переживает, а потом уйдет и будет вместе с Теоном смеяться над тем, что мальчик Сноу ему поверил. Все так и будет. Это просто спектакль для одного зрителя.       — Боги, да что случилось?.. — со страхом пробормотал Робб, подтягивая его ближе и удобнее устраивая в своих объятиях. Джон подтащил колени к груди, сжался в комок в его руках, пытаясь спрятаться от всего мира, мира, который ненавидел мальчика просто за то, что ему не повезло родиться Сноу.       Он даже ничего не сделал, но каждый человек относился к нему хуже, чем к безродной псине, будто он совершил тягчайшее из преступлений, вроде детоубийства или дезертирства со Стены. Но нет.       Он просто родился.       Свеча наполовину расплавилась, когда всхлипы стихли, спрятались в каменных стенах; Джон расцепил задеревеневшие пальцы и отстранился от Робба, пряча красное от слез лицо за волосами.       — Можешь идти. Все в порядке, — проговорил он пустым голосом, отворачиваясь, но Робб поймал его лицо ладонями и развернул к себе. В его глазах равно сверкали возмущение и все то же беспокойство.       — Нет, не в порядке. Люди, у которых все в порядке, не рыдают по три часа, не в силах остановиться, — Робб на секунду поджал губы. — Что случилось, Джон?       Джон просто молча уставился на него. Уйди, думал он, уйди, умоляю, не причиняй мне еще больше боли. Я только-только решился наконец отпустить тебя.       — Жизнь, — хрипло ответил он, и в глазах Робба мелькнуло понимание. А потом ярость.       — Над тобой издеваются?       Джон истерично хохотнул.       — Нет, кто бы посмел пойти против приказа лорда Старка? — спросил он и только потом понял, что именно сказал.       Лицо Робба исказилось от боли.       — Вот оно что, — он как-то судорожно вздохнул, а потом притянул его к себе за плечи. — Иди сюда, — и крепко стиснул. Джон только и мог, что удивленно застыть, не зная, что ему делать; сил на сопротивление не осталось, поэтому он просто решил плыть по течению. — Джон, ты моя семья. Наша семья, — уверенно проговорил Робб, и Джона на секунду ослепила вспышка ярости — он оттолкнул Робба и посмотрел на него с черной злобой, заставив вздрогнуть.       — Хватит играть со мной. Я просто Сноу. У меня нет семьи. И в сказки я давно уже не верю.       Робб посмотрел на него растерянно и от этого показался Джону таким… мальчишкой. Хоть они и были одного возраста, Джон ощущал себя куда старше Робба, и сейчас это стало особенно заметно.       Они просидели так долгую минуту, пока Робб осознавал всю тяжесть сказанных слов; потом он как-то неловко заломил пальцы и ссутулился.       — Прости, — тихо-тихо пробормотал он. — Я не подумал, что…       Джон скривился.       — Не подумал о том, что мы выросли из этой глупой игры в семью?       Робб возмущенно вскинулся, сверкая глазами.       — Это не игра, — твердо, напористо, тяжело уронил между ними. — Считай это чем хочешь, но для меня ты моя семья, — он потянулся к дернувшемуся Джону, положил ладонь ему на плечо. — Ты дорог мне, Джон.       — Не замечал за тобой этой любви, — Джон крепко стиснул шкуры; Робб выглядел так, будто он ударил его.       — Я был глупцом, — Робб на секунду крепко сжал его плечо. — Но я хочу это исправить.       — С чего вдруг?       Робб посмотрел на него как-то беспомощно, но убрал руку и выдохнул.       — Я… не замечал, что что-то не так. Думал, что тебе просто не нравится быть с нами, со мной и Теоном, и принимал это, не лез. Думал, что это моя вина — что ты не хочешь проводить со мной время, и не пытался исправить, потому что считал, что уже поздно. Хотел дать тебе жить так, как ты того желаешь, даже если в твоей жизни нет места для меня, — он снова заломил пальцы.       — Что изменилось? — Джон чуть склонил голову вбок.       Робб поджал губы.       — Когда Теон сказал, что лучше бы тебя с нами не было, я… меня будто молнией пронзило. Я подумал об этом, представил, что тебя действительно бы не было в моей жизни, — он неуверенно поднял взгляд. — Мне стало больно, Джон. Я не мог представить свою жизнь без тебя.       Джон задохнулся от этих слов, почувствовал, как слезы вновь подступают к глазам.       — Не надо, Робб… прошу…       Но Робб только мягко положил руки на его плечи, заглядывая в лицо честным, открытым взглядом. Он весь был как на ладони, предлагал Джону рассмотреть себя, увидеть свою душу. Поверить ему.       — Я знаю, что опоздал, — его лицо исказила грустная улыбка. Но в глазах мягко сверкала надежда. — Но, может, я еще могу что-то изменить? Еще могу… стать тебе семьей?       Джон смотрел на него, смотрел ему в глаза, смотрел в саму его душу; пальцы его крепко сжимали шкуры, и он не знал, что ему делать.       Безумно, до боли, хотелось поверить Роббу, хотелось, чтобы все это было правдой — что он действительно сейчас может сказать «да» и его мечта, самая заветная, самая желанная, исполнится. Что Робб снова, как и в детстве, будет рядом, и они снова, как те мальчишки, которыми им больше не стать, будут всегда вместе, плечо к плечу, меч к мечу, что, достигнув нужного возраста, останутся братьями по крови и оружию и будут защищать Север вдвоем. Что когда-нибудь Робб, как и отец сиру Родрику, позволит ему учить своих сыновей защищать себя, свою семью и честь своего рода. Что, пусть он и останется Сноу, у него будет своя семья: любимая женщина и дети, потому что он будет не безродным бастардом, а приближенным лорда Старка, его верной рукой, словно десница при короле.       В это так хотелось поверить. Так хотелось, чтобы его будущее действительно могло быть таким — с семьей, местом в этой жизни, без вечного презрительного «бастард», словно вырезанного на его коже. Но это не могло быть правдой, Джон слишком хорошо это понимал. Он больше не был ребенком, который верил, что однажды все действительно признают его за его умения и навыки, поставив их выше проклятого Сноу, выжженного на нем раскаленным тавром судьбы.       Такого не бывает. Мир не настолько хорош, чтобы во что-то такое мог проверить кто-то кроме мечтательной дочери высокого лорда — кого-то вроде милой Сансы, мечтающей о принце и короне. Джон не был ни девицей, ни мечтателем. Почти все его мечты передохли как бабочки на Севере, не выдержав холода.       Джон убрал со своих плеч чужие руки.       — Нет, Робб.       — Почему? — с отчаянием спросил он, теперь уже хватаясь за его плечи; на рыжих ресницах блестела влага.       — Потому что мы никогда не будем семьей. Ты — законный сын своего отца и будущий лорд, а я… — Джон на секунду поджал губы, — а я просто Сноу. У Сноу нет семьи. И никогда не будет.       Робб выглядел так, будто он его ударил. В его глазах слишком уязвимо плескалась боль, которая ударила уже самого Джона; будто под ребра вонзился клинок и провернулся в плоти несколько раз, разрывая ее и добираясь до внутренних органов, чтобы превратить их в кровавое мессиво.       Но так нужно. Чем быстрее Робб поймет правила этого мира, тем легче будет им обоим. Робб прекратит играть в заботливого брата и обратит свое внимание на более важные вещи — и на более важных людей, — а Джон… Джон наконец-то спокойно выдохнет и сможет исчезнуть. Рано или поздно он перестанет интересовать даже Робба; и лучше пусть это случится раньше. Джон устал испытывать эту всепоглощающую, отравляющую его жизнь и медленно убивающую, дробящую его кости боль. Чем быстрее он переживет ее, тем станет лучше. Спокойнее. Он сможет выдержать еще пару лет, прежде чем уйти так, чтобы его больше не искали. Скажет, что уходит на Стену к дяде Бенджену, а когда они поймут, что он соврал, то… кому какая разница будет? Пропал, сбежал — едва ли это будет кого-то интересовать.       Два-три года, пока он не дойдет до возраста, в котором уйти из Винтерфелла было бы чем-то нормальным. И все закончится.       Эта мысль вызвала у него секундную улыбку, позволяя облегчению разлиться по венам. Осталось недолго. Главное сейчас — обеспечить себе спокойствие на эти несколько лет, чтобы его никто не трогал и никто не догадался.       Робб крепче сжал пальцы, возвращая его в этот момент; останутся синяки, отстраненно подумал Джон.       — Для меня ты Старк, — горячо сказал Робб, приблизившись к его лицу так, что в голубых радужках стал заметен лихорадочный блеск. — И я буду просить отца узаконить тебя. Но даже если он не согласится — ты все равно будешь моей семьей. Я хочу, чтобы ты был рядом. Я хочу, чтобы однажды ты занял место рядом со мной. Был капитаном домашней стражи или моим стюардом, способным защитить меня от любой опасности — ты ведь прекрасно владеешь мечом, я знаю, Джон, я не дурак, — он говорил это тихо, но быстро, горячечно, выплескивая из себя единым потоком, словно бы не думая, словно бы боясь, что не успеет сказать все, что хочет. — Я не справлюсь без тебя, — с отчаянием произнес Робб, заломив брови. — Я не представляю жизни, в которой тебя нет рядом. Не могу, Джон. Ты нужен мне.       По его щеке скатилась слеза, и в глубине его глаз Джон увидел, что Робб, может, не осознавая это, но понял его — понял, что он хочет сделать. Глубоко внутри, сердцем своим — догадался, и это причинило ему невообразимую боль. Робб видел, как он отдаляется с каждым днем, как закрывается все больше и больше, как с каждым мгновением теряет себя и вкус к жизни; внезапно Джон ясно осознал, почему Робб с таким отчаянием пытался быть рядом.       Те слова Теона показали ему то, что Джон никогда и не прятал. Теон, сам того не ведая, раскрыл Роббу главный секрет маленького Сноу. И этот секрет привел Робба в ужас.       Вот почему он здесь, догадался Джон. Просто Робб увидел за ним тень Смерти и испугался.       — Робб… — начал он, но Робб кинулся вперед, обнимая его, цепляясь за одежду, уткнулся лицом в стык плеча и шеи.       — Прости, прости меня, Джон, — зашептал он срывающимся голосом. — Я должен был прийти раньше, должен был догадаться и прийти, Боги, я был таким дураком… Я должен был показать тебе… — Джон кожей почувствовал влагу его слез и вздрогнул, и руки его как-то сами собой легли на чужие лопатки. — Я должен был показать тебе, как ты важен для меня.       Джон судорожно вдохнул, сжав пальцы на коже жилета; ему снова захотелось плакать, и он почувствовал слезы на своих длинных, «девчачьих» как говорил Теон, ресницах.       — Если сможешь… прости меня, — Робб прижался к нему сильнее. — Не оставляй меня. Я сделаю все что угодно, только не оставляй меня.       Будто клинок вонзился в самое сердце; слезы все же покатились по белым щекам, и Джон тоже уткнулся Роббу в плечо, неожиданно громко всхлипнув.       Всего несколько часов назад он сам был готов произносить эти слова, но первым их произнес Робб. И это… было так ярко, так обжигающе, сильнее, чем когда он в детстве случайно обжегся в кузне, отчего неделю его рука была красной и постоянно чесалась, пульсируя болью; это так сильно резануло его, что, Джон был уверен, будь это реально, на его коже остался бы глубокий, уродливый шрам.       — Не оставлю, Робб, — сдавленно произнес Джон, оставив где-то в глубине прежние ужасные мысли; не забыв их, но… дав шанс тому маленькому мальчику, которого они еще не убили. Последний шанс. — Я буду рядом с тобой, пока буду тебе нужен.       Робб отстранился, утер слезы и, улыбнувшись дрожащей улыбкой, взял его руки в свои. И переплел пальцы.       — Всегда и навечно? — он с надеждой заглянул Джону в глаза, и Джон… не смог отказать ни ему, ни себе.       — Всегда и навечно.