Руины величия

Эпоха окончена. Теперь гробовую тишину Энканомии разбавляют лишь изредка доносящиеся эхом крики монстров. Ступая по этой земле иногда натыкаешься на растения и задаешься вопросом — и как так глубоко под землей пробивается жизнь? Когда-то она была здесь… заточена. Подобрать более точного слова зная историю этого места не получится. Провалившись под землю во время войны, Энканомия оказалась погребена вместе с созданными почитаемым Богом вишапами. Однако нация выжила, а под землей появилось «солнце». Немногие ныне знают о ее прошлом, и лишь от изредка возвращающихся исследователей доносятся строки об удивительной стране. Будто Энканомия хочет запечатать все свои секреты в собственной гробнице. Или, напротив: оставить хоть кого-то лицезреть руины прошлого. По когда-то, возможно, оживленной улице доносятся тихие шаги, что в месте вечного покоя ощущаются криком. На пир сбегаются желающие восстановить порядок монстры, безжалостно кидающиеся в сторону девушки. Кровь проливается на камень. Бездыханное тело летит с обрыва. А потом еще одно, и еще… Не протирая окровавленный меч, она продолжает путь. Более не находясь в креплении за спиной, лезвие скользит по тропе, оставляя за собой красный след. Сегодня она идет на самый верх: туда, где светит местное «солнце». Один из «островов» позади. Быстро прикинув направление, девушка бросается вперед и перепрыгивает бездонную пропасть перед следующим. Пальцы сжимаются вокруг чуть не вылетевшего из рук меча: быть может, Энканомия хочет забрать его? Место, по ощущениям, просто пропитано страхом и болью. От мысли о том, почему все случилось перехватывает дыхание: вызывает ужаснейшее дежавю. Энканомия по сути своей — гробница. Вот только не людей. Люди… в большинстве своем — спаслись. Энканомия — гробница человечности. Являясь единственными наследниками, называемые Сыновьями Солнца дети Каэнри’ах подвергались постоянным манипуляциям. Под вечным внушением грешности, они совершали обряд самопожертвования, тем самым оставляя престол свободным. Люди меняются под гнетом обстоятельств — здесь смысл этих слов ощущается особенно громко. По нынешним меркам дикость в ситуации выживания казалась нормой. И самое страшное… что будет казаться. Изменятся технологии, сменится власть, может — даже небесная, но не это. Для человека, закаленного тысячей битв ее ноги идут непростительно медленно. Энканомия будто кричит: «эй, посмотри на меня; посмотри на то, что они сделали; посмотри, ради чего ты борешься; почувствуй, зачем ты здесь!» — и ее крик сбивает мысли, заставляя отставить все и в самом деле прочувствовать ответ на вопрос «ради чего?». И она смотрит. Смотрит на проросшие так глубоко цветы, временами встречающиеся на пути обрывки бумаг, отчего то все еще работающий фонтан на центральном «острове», что издали не отличить от водопада. Дойдя до него, девушка невесомо соприкасается с водой подушечками пальцев. Из потока воды вырывается пару брызг, тут же заставляя ее, не желая нарушать привычный покой места, отнять руку. Здесь особенно сильно ощущается столь привычная для Энканомии влажность. Как ни странно, в ней она свежая, умиротворяющая. А если не знать о судьбе этого места, то можно и вовсе с легкостью сказать «приятная». Пройдя чуть дальше, она ступает на винтовую лестницу. Ступени под ногами, что должны были обвалиться веками ранее, даже несмотря на отсутствие некоторых фрагментов кажутся нерушимыми. Мысль о том, что однажды они падут вместе с «солнцем» даже не возникает. Ладони ложатся на холодные стены, и девушка, сливаясь с окружающей атмосферой, погружается в тишину. Никто, даже она сама, не знает, сколько прошло времени. Однако, вековой покой вновь нарушается, и голос эхом разливается в прохладной пустоте: — Люмин… Что ты здесь делаешь? — Ты знаешь ответ на этот вопрос, Дайнслейф. Он знает. И, оглядываясь назад понимает, почему Энканомия так привлекла принцессу бездны. Навевает ужасные воспоминания. Подобные постройки ныне почти разрушены, но здесь… сохранившиеся практически в первозданном виде, они не могут не заставить его думать о разгневавшей Богов Каэнри’ах. — Ты не сможешь остановить меня, — подумав говорит она. Сказать ей хочется больше. Гораздо больше. Повиснувшая камнем за спиной вековая недосказанность в этом месте начинает почти физически давить на них. Казавшаяся умиротворяющей влажность теперь отдает лишь холодом, заставляя тело покрыться мурашками. А Энканомия… а Энканомия теперь молчит. — Знаю, — на выдохе печально подтверждает он. Тишина, будто останавливая время, зависает в воздухе. Мир Дайнслейфа кажется сузившимся до одной лишь Люмин, ее же… словно расширился от уже поглощенных грузом веков стран до еще не отстроенного «нового мира», чье будущее вскоре будет определено. Более не желая тратить время, она отталкивается от стены и берет в руку меч. Скользнув по коже, лезвие оставляет на ладони тут же окрасившийся в красный глубокий порез. Вновь положив руку на стену, Люмин медленно проводит по ней вниз, параллельно нашептывая: — Et in nomine tuo peccatum magnum faciam. Iustitia praevalebit et mundus mundus erit. От лицезрения картины внутри Дайнслейфа что-то болезненно сжимается. Желание взять девушку за руку и хотя-бы наскоро перевязать рану как «в старые добрые» заполоняет разум, заставляя интуитивно поддаться вперед. Но он сдерживается. Сдерживается до боли в груди, сдерживается до со всей силы сжатых кулаков. Сдерживается и молчит. Она чувствует. Чувствует его состояние, желание воспротивиться ее словам, тягу к ней. И Люмин разворачивается, взглядом находит его глаза и говорит: - А ведь когда-то ты сказал мне: «если для спасения этого мира требуется твоя жертва, то пусть он горит». Что изменилось? — непонятно с надеждой или издевкой звучит ее голос. — Ты, — не задумываясь отвечает он. А камень на душе, кажется, тяжелеет. — Я не могу поступить иначе, — незаметно для себя она касается его руки. — Не можешь. Ты — не можешь, — осознание безвозвратности прошлого иглами впивается в кожу, заставляя физически чувствовать никогда ранее не приходившую в голову мысль: это конец. Окончательный и бесповоротный. Ее касание в этот момент сводит с ума, возвращая Дайнслейфа вновь в пучину воспоминаний. А она делает шаг вперед. — Veritas vos liberabit. На щеку мужчины ложатся тонкие пальцы. «Воплощение аристократии» — как он когда-то говорил. Они медленно спускаются по коже, останавливаясь на губах. Взгляд Люмин направлен четко ему в глаза, его же — не сходит с ее руки. И он поддается. Поддается, и, все еще сдерживаясь, ловит ее руку, сильнее прижимая к себе. А она вновь берет инициативу, и, положив вторую руку ему на плечо, мягко касается его губ своими. В его голове вспыхивает мысль: «неужели это действительно происходит?» и на секунду он цепенеет. Но лишь на секунду, ведь чувствуя все более настойчивые движения Люмин, он отвечает. Отвечает властно, словно они снова принадлежат друг другу. Жадно, будто пытаясь заполнить века разлуки. Чувственно, зная, что это никогда не повториться. Он отдается моменту так, как не отдавался никогда. Сейчас все перестает иметь значение: холод, излишняя влажность, доносящиеся крики монстров. А ее кровь, полностью пропитавшая ткань плаща на плече… ощущается честью. Одна его рука ложится на ее талию, другая же переходит на стену, и Люмин подается назад, прижимаясь к ней лопатками. Ее пальцы переходят с щеки и плеча Дайнслейфа на его затылок, с силой обхватывая голову. Будто так она хочет сократить нефизическое расстояние между ними. Хотя-бы в этот момент. Разбавленный звуками поцелуев шум воды въедается в разум, не оставляя места ни единой мысли, и на каменный пол неслышно падает одинокая слеза, тут же сливаясь с собственной гробницей.