Папоротник

Наступила полночь. На небо выкатила полная луна, и упырь Кузя – в прошлом директор гимназии №13 Кузьма Степанович Лютиков – начал заметно нервничать. Он ходил из стороны в сторону возле клумбы, искоса поглядывая на едва заметную тропинку, ведущую сюда из лесной чащи. Вокруг пели цикады, пахло ночной свежестью, а на клумбе, раскинув листья-вайи подобно орлиным крыльям, наливал тайными соками свою почку Папоротник. Только дураки приходили в полночь – по-настоящему Папоротник расцветал лишь в четвёртом часу ночи, то есть в ведьмин час. Но обычно дураков было много, а в этот раз Кузя не застал здесь никого – из лесной глуши не доносилось ни хруста веток, ни чертыханий, ни мелодичного женского голоса: «Вы ушли с маршрута». Кузя поднял руку и посмотрел на вздувшуюся сетку черных вен. Похоже, в этом году ему придётся остаться голодным. Три сотни лет назад старший в семействе упырь Диомед оставил Кузю здесь, сторожить Папоротник, видно, с тем, чтобы, накопив достаточно сил, самому воспользоваться чарами цветка. Подчиняясь воле старшего, Кузя не мог ни сбежать отсюда, ни состряпать из приходящих сюда свежего упыря – своего потомка и прямого подчинённого –, а мог только изредка со злобы посасывать душевные силы людей, забредших к нему случайно или с каким умыслом. Приходили сюда не часто, и за триста лет от нечего делать Кузя соорудил под Папоротником клумбу. Он отбегал от него так далеко, как мог, выкапывал медуницу, ятрышник, Иван-да марью, и скорее, пока кожу не начинал съедать мучительный зуд, нёс обратно. То ли Папоротник обладал живительной силой, то ли Кузя не смог загубить цветы чрезмерным поливом и опылением, но клумба удалась на славу: в эту ночь под луной распустились пурпурные шелковистые бутоны, на травинках заблестели капли росы, а воздух наполнился дивным ни с чем не сравнимым ароматом. Кузя прислонился к шершавому смолянистому стволу сосны, возвышавшейся над клумбой, прикрыл глаза и стал ждать – скоро сюда должен был прийти не дурак, и вот с ним придётся потрудиться.

***

Раздался скрип. Скрипело на мосту через Куш-реку. Кузя открыл глаза и прислушался – больше ни звука. Интересно, что гость приготовил ему сегодня. В позапрошлый раз он как-то разузнал, что упыри не выносят огня, разжег по лесу костры и пытался Кузю факелом отогнать от Цветка. Кузя в ответ на это заболтал и усыпил его, а сам ещё долго, почти до рассвета, тушил костры. Через год гость пришел, обмотанный горящей соломой, и без церемоний побежал прямо к Папоротнику. Кузе пришлось закинуть его в Куш-реку. За часы дремоты между листьями папоротника паук-крестовик сплёл паутину, и та серебрилась, в лунных лучах – из-за ночных испарений, видимых и почти осязаемых –, пробивающихся сюда сквозь лапы сосны. Кузя улыбнулся и тут же, почти мгновенно, присел – прямо над его головой со свистом и стуком глубоко в дерево вошел здоровенный топор. Набухшая почка папоротника издала зловещий треск – скоро цветок должен был раскрыться. Кузя стал спешно оглядываться. Гостя не было ни видно, ни слышно. Даже запах его в этот раз не ощущался. Кузя глянул на луну и рывком выдернул топор из раненного ствола – было без пяти три. Что-то в лесной темени щёлкнуло, быстро зашипело, и зрачки Кузи расширились. Из близлежащего куста смородины, ревя, шустро облизывая и съедая густые ветки, на упыря двинулся поток жгучего едко-оранжевого, почти белого, пламени. О, знакомая ломота суставов! О, знакомо-нестерпимое жжение кожи! О, выворачивающее наизнанку чувство тошноты! Будьте вы прокляты, как я проклят! Упырь набрал в лёгкие раскалённого воздуха и, что есть сил, дунул. Огонь, безразличный к тому, кого пожирать, вернулся к отправителю. Гость, загоревшись, неуклюже ступил назад, надломленно крикнул и тут же стал скидывать с себя амуницию. На землю полетели бак с топливом, которому перекрыли путь к свободе, шланг с брандспойтом, а за ними брезентовая накидка, шинель и перчатки. Стало тихо, даже цикады смолкли, слышалось лишь тяжелое дыхание упыря, да сопение гостя под маской противогаза. От огня Кузя совершенно потерял человеческий вид: весь он отощал, посерел, на лбу и шее вздулась плотная сеть чёрных вен, из пальцев вытянулись когти, а из кровоточащих дёсен – клыки. Упырь с сожалением покосился на клумбу, где теперь вместо душистых трав и паутины чернел один пепел, над которым, по-прежнему раскинув листья-вайи, нависал Папоротник с набухшей почкой. — Петрович, ты опять за своё, – просипел Упырь, подбирая уроненный топор, – Возвращайся-ка к себе в село, целее будешь. — Что-то горелым мясом запахло, – пробубнил из противогаза голос Петровича, – Сейчас, желанье загадаю, и домой пойду. Я ведь не дурак, Кузьма. Ты мне ничего так просто не сделаешь. На земле всё ещё горела брезентовая куртка и в стёклах противогаза плясал оранжевый отблеск. — Ну-ну, палёная борода, – ухмыльнулся Кузя. – Ты хитрый, умный, но всё-таки дурак. Вы все дураки. Сколько вас людей не встречал, все похожи на мотылька, летящего к свету. Чтоб ты знал, те, у кого душевных сил мало, загадав желание, сгорают заживо. Кузя почувствовал, как тёплой струйкой сила вытекает из груди Петровича и втекает в его грудь. Это было не много, но приятно. Петрович после весь день будет, как неделю не спавший. — Да? – удивился Петрович, стягивая с себя противогаз и расправляя бороду. – А я-то думаю, отчего ты своё желание не загадаешь? У вашего племени ведь с силой духа не ахти, всё нас людей сосёте. — Людская порода сильно измельчала, – вкрадчиво просипел упырь. – За последние сто лет не видел здесь ни одного, кто способен загадать желанье и уцелеть. Ты сгоришь, Петрович. С последними словами Кузя швырнул топор к ногам Петровича и лезвие его целиком ушло в землю. — Некоторые желания того стоят, – насупился бородач и повернулся к упырю боком, устремив свой взгляд к набухающей лиловой почке. — Что же у тебя за мечты такие? – ухмыльнулся Кузя, обходя Петровича кругом. – Ты думаешь, Папоротник исполняет абсолютно любые желания? — Я это знаю, Кузьма, – проворчал Петрович. – Пропусти ты меня, а я и для тебя чего-нибудь загадаю. — Вот, ещё, – хмыкнул упырь, а затем прошептал Петровичу прямо на левое ухо. – Готов сгореть, чтоб сделать меня свободным? — Да, готов, раз на то пошло. Вот тут и просчитался Петрович, также как просчитался в позапрошлом году. Дав согласие – любое – человек отдавал свою волю в распоряжение нечисти, и упырь теперь мог усыпить Петровича или сделать с ним нечто поинтереснее… Тени деревьев зашевелились. Петрович поднял глаза и увидел, что луна переместилась и теперь сидит на самой верхушке сосны. Не было больше белоснежного света и душистого травяного запаха – луна была кроваво-алой, под ней из тени дерева, широко раскинув костлявые руки и шевеля рёбрами, на Петровича не мигая смотрел двухметровый желтоглазый упырь, а в воздухе несдвигаемым душным покровом повис металлический, гнилой смрад. Петрович оступился, колени его задрожали – упырь всё смотрел на него. Тени ещё раз шевельнулись и не скоро, но и не медленно поползли к Петровичу – тот отмахнулся рукой, зажмурился и, не разбирая дороги бросился прочь. — Что б ты сдох, упырь! – донеслось до Кузькиного слуха. — Тебе того же! – крикнул в ответ Кузя и рассмеялся. Долго ещё по лесу слышался хруст и треск веток, пока Петрович не выбрался и не побежал, гонимый звериным страхом, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого места. Кузя измождённо опустился на просмолённую подстилку из хвои и неровно выдохнул. В лесной темноте стали один за другим загораться огоньки. Почка Папоротника вновь треснула – началось, подумал упырь. Огоньки, покачиваясь и дрожа, стали собираться сюда, на выжженную поляну. Их были сотни, и они всё прибывали и прибывали, собираясь в плотный хоровод вокруг малахитово-изумрудных листьев-ваий, и в один момент почка раскрылась, ударив в небо лучом, переливающимся всеми цветами радуги. Земля вздрогнула и задрожала, лес наполнился криками зверей и птиц, а тьма на десятки шагов вокруг расступилась, будто ножом отрезанная. — Вот и прошел ещё один год, – подумал Кузя, и устало опрокинул лысый затылок на шершавый ствол. Перед упырём, едва заметно при свете Папоротника, догорала брезентовая накидка. Удивительно горько Кузе было сейчас осознавать, что поменяйся он сегодня местами с Петровичем, то бежать бы ему было некуда. Верней, может и было, да только никуда не хотелось – три сотни лет и даже больше ему ничего по-настоящему не хотелось. Он бы перемахнул через Куш-реку, выбежал из леса, покружил бы с криками по полю, затем, успокоившись, вырыл бы нору, лёг в неё и лежал бы там до конца века, а через год бы он не пошел как Петрович снова добывать Папоротник. Нет, он бы просто лежал. Потому что даже утолив вечный голод и желание создавать себе подобных, даже в человеческом облике, с семьёй, друзьями и врагами ему всё равно недоставало бы чего-то важного. Чего-то людского. Кузя привстал и на корточках подполз к Папоротнику. В свете, бьющем будто из бездны, его лицо казалось бледным и напуганным. Зубы Кузи стучали, так что зуб не попадал на зуб, а руки сковала щекочущая дрожь. Упырь сглотнул. Только сегодня, в эту ночь, он понял, чего ему не доставало. Ему дико, до нервного тика, до острой боли в костях, не доставало способности желать. Упырь снова сглотнул, пересиля себя протянул к свету руку и прошептал: — Сделай меня опять человеком…