Путь

Вести арендованную машину, когда в твоих ушах перекрикиваются с десяток голосов — тот ещё риск, но Ренато казалось, он будет шарахаться каждого встречного человека, а потому пришлось сесть за руль. Ему хотелось снизить коммуникацию до минимума. Не разговаривать ни с кем, не слышать чужую речь — в его голове и так слишком шумно, он не вынесет общественный транспорт. Он по горло, до рвоты сыт этим звучанием. Тишина, ему просто нужна тишина. Пожалуйста, пожалуйста, просто немного потише... Бесполезно зажимать руками уши, это Ренато уже понял: голоса звучат внутри, и от отчаяния хотелось разодрать слуховые проходы, пролезть руками, разрывая барабанные перепонки, в череп, разогнать их, как веником стаю кошек, — и порой хотелось до того сильно, до зуда, что Ренато с ужасом смотрел на собственные пальцы. Они тряслись безостановочно — его всего колотило, било крупной дрожью до холодного пота. Он смотрел, как стремительно рушится вся его жизнь ему же под ноги, и был при этом абсолютно бессилен. Ренато буквально сбежал. Из убежища, из Гнезда, из Рима — и продолжал убегать, устремившись куда глаза глядят. Италия вдруг показалась ему до смешного маленькой. Нужно куда-то на север, может, в окрестности Болоньи или Вероны. Или лучше южнее? Куда угодно, лишь бы оказаться там, где... «Где умирало меньше людей», — сбивчиво думал Ренато, и ему казалось, что даже собственных мыслей он не слышит — настолько громко шумят души. Они шептали, кричали, подвывали — десятки, сотни голосов говорили наперебой одновременно, сливались в сплошную громкую массу, и у Ренато шла кругом голова. Они пугали его, и страх, этот удивительно животный, чистый страх подгонял его. Гнал всё дальше и дальше, городок за городком. Ренато хотелось оглохнуть. Упасть в тотальную тишину и до скончания века не слышать ничего — с несвойственным остервенением он пытался избавиться от этого бесконечного непрерывного гула. Слуховая перегрузка сводила с ума, утомляла и без того воспалённый мозг, терзала измождëнный разум. Ренато не успевал и не мог обрабатывать такой поток информации. Это было бегство, бегство вслепую, бегство отчаянное, присущее раненому животному. Ренато один на один с мертвецами, и они зовут, говорят, наседают со всех сторон. — О, Господь... — стонал, почти скулил он, и это всё, на что его хватало. Привыкший искать поддержку в обращении к Богу, не мог теперь даже молиться — разбегались мысли, теряясь в чужих голосах, — а потому беспомощно сжимал крестик на груди. Он знал библейские стихи наизусть — и не мог вспомнить ни одного. Не мог ничего. Всё это казалось кошмаром, и Ренато бы всё отдал, чтобы проснуться. Но кошмар продолжался, продолжался неумолимо — а значит был реальным. Спустя несколько дней поисков остановился он в какой-то деревушке, до того маленькой, что в тот же вечер о его прибытии знали почти все жители. Арендовал крохотный домишко, но не смог продержаться в нём и суток— громко, всё ещё слишком громко. Мычали где-то в хлеву коровы, лаяли собаки — шум вроде и тихий, а по ушам бил нестерпимо. Ни свет ни заря Ренато выскочил прочь и весь день бродил по окрестностям, подальше от поселения, всё больше напоминая отшельника. Подумать только, а ведь совсем недавно он был священником при церкви, принимал прихожан. Ренато искренне любил всё живое, любил людей — и тем тяжелее было осознавать, что теперь он обходит их стороной намеренно. У него нет на них никаких сил. Заплутав в лесу, нашёл покосившийся пустующий домик — место унылое и одинокое. Ранее он бы ни за что в таком не остановился, но теперь с горьким смешком понял, что нет для него варианта пригляднее этого. От неумолкаемых голосов хотелось с воем лезть на стенку, и чем дальше от людей он будет сходить с ума, тем лучше. Никаких соседей, никакого шума от домашней скотины — один лес кругом. Ренато перебрался в своё новое пристанище, а в деревню наведывался только раз в несколько дней, чтобы пополнить скудные запасы еды и принять душ, а оттого среди жителей прослыл странноватым туристом. Для них он был просто приезжим с чудинкой, который появляется внезапно, пропадает потом целыми днями и не пойми где по лесу бродит, а у него внутри бушевало стихийное бедствие. Его выжигало дотла, разрушало до основания, а он ничего не мог с этим сделать. Никто и не знал, что он проходил через ад, из которого не получалось сбежать, ведь он был внутри него. Ренато метался. Дни и ночи слились в одно сплошное ничто, он не спал по несколько суток подряд, пока его не вырубало от истощения. Ходячая оболочка — вот, чем он стал. Вместилище для чужих голосов. Напрочь отбило аппетит, ел он редко и через силу, давился продуктами, а потому стремительно терял вес. Эти недели были поистине самыми ужасными в его жизни — Ренато из последних сил вёл борьбу со своим безумием. Он бегал по лесу, забирался в такую даль, где, казалось, людей и не бывает, — а в голове не становилось тише. Отчаялся настолько, что, набредя на озеро, частично покрытое тонкой ледяной плëнкой, зашёл по грудь в холодную воду и даже не удивился тому, как ему было плевать на мороз, сводивший конечности судорогами. Он ничего не чувствовал. В тот момент, заходя всё дальше, погружаясь в мокрую ледяную пучину, Ренато хотел только одного: проверить, доберутся ли до него голоса душ под водой, а потому, вобрав в лёгкие воздуха, нырнул, — и только круги пошли по поверхности в том месте, где он стоял секунду назад. Вода сомкнулась вокруг, объяла до макушки, залилась в уши, и Ренато замер, надеясь, что она заглушит звуки не только снаружи. Однако тщетно. Голоса не только не пропали, но даже не стали тише. Его захлестнуло таким негодованием, такой жгучей обидой, что Ренато, не сдержавшись, закричал прямо там, под водой, и забурлили мощным потоком пузыри выпускаемого воздуха из его рта. А потом вынырнул и закашлялся, не понимая, плачет ли — он насквозь мокрый, и слëзы, если они были, не чувствовались. Со злобным отчаянием Ренато зарядил рукой по воде — поверхность взбеленилась, поднялась шумными брызгами от удара, а потом снова и снова, пока обессиленный новоиспечённый лименалит не выбрался на берег. Он обречён. Если ранее у Ренато была хоть какая-то надежда достичь тишины, то после того как он, мокрый до нитки, доковылял до своего жалкого пристанища, она иссякла, оставив лишь горькое, болючее ощущение безвозвратной потери. Словно кто-то грубыми лапами пролез к нему в душу и оторвал кусок, подарив лишь кровотечение и сломанные рëбра. От них не скрыться. Тяжело смиряться с тем, что больше никогда не услышишь тишину. Вскоре Ренато забудет даже, как она звучала. Впору было заработать воспаление лёгких вплоть до летального исхода — об этом Ренато подумал, растапливая печку, и ужаснулся тому, что мысль о возможной смерти неожиданно показалась ему облегчением. Так хотя бы будет тихо. И тут же испуганно вздрогнул, замотал головой — он с ума сходит, точно сходит! Никогда прежде он не помышлял о подобном. Нельзя ему умирать, нельзя, уж точно не сейчас — он обещал Нове, что вернётся. О, Нова, его любимая, милая Нова!.. — Мой свет... — шепнул Ренато, смотря на маленькую, тайком распечатанную фотографию. То была фотография Новы, которую сделали перед её отправлением в катакомбы в самом начале её миссии — её же и крутили по телевизору в новостях с заголовком «особо опасная ведьма». Нова на ней преступница, приговорëнная, собранная и серьёзно смотрящая в объектив. Однако Ренато кажется, будто она ему улыбается. Как жаль, что у него нет никаких других её фотографий... Все эти дни с ним неизменно были лишь двое: Господь и Нова — крестик на груди и аккуратно сложенная фотография. О воспалении лёгких тревожился он зря — купание в ледяной воде никак не отразилось на нём. Он невесело, как-то даже озлобленно хмыкнул: полумëртвые, замершие меж двух миров, не болеют? Голоса в голове звучали постоянно, однако особо настойчивые порой переходили на вопль, пугая до мурашек. В какой-то момент от подобного резкого крика Ренато хватается за голову, инстинктивно и бесполезно зажимая уши, и случайно наталкивается в комнате на что-то, накрытое лоскутом пыльной, выцветшей ткани. Оно валится на пол — раздаëтся приглушëнный треск разбитого стекла. Съëжившийся в комок Ренато сползает по стене, пытаясь безрезультатно отгородиться. А когда наконец становится тише, он тянется к свëртку, откидывает край ткани. Разбитое зеркало. Дыхание перехватывает, и Ренато столбенеет, не сводя с него мутного взгляда. А потом берёт один из осколков в руку, не особо аккуратно, вовсе не заботясь о возможных порезах, и медленно приближает его к лицу. Заворожëнно смотрит на собственное отражение, и в это небольшое мгновение в его вселенной распадаются галактики, срываются с орбит планеты, тухнут звëзды, превращаясь в страшную пустоту. Она разверзается у него в груди, могильно холодная и безнадёжная, чëрная и бесконечная, и пожирает клетку за клеткой. Ренато кажется, что вот-вот у него сорвётся судорожный всхлип, но он не издаёт ни звука. Он онемел. Седина. Она поразила целую прядь у лба, постепенно вытеснила привычный русый оттенок, от корней прорастая плотными белëсыми волосами. Каждый волос похож на леску — безжизненный и обесцвеченный. В свои двадцать восемь лет Ренато впервые показался себе преклонным старцем. Неверяще он всматривался в отражение совершенно чужого человека — разве это он? Ренато Бернарди? Заострились скулы, под глазами пролегли глубокие тени от невыносимого недосыпа, морщинки — следствие податливой подвижной мимики — вдруг показались старческими. И глаза... Радужки сменили свой цвет с медового на жухло-каштановый — такие они, глаза у всех лименалитов? Такие же каштановые, уставшие, словно повидавшие всю боль мира, скрывающие в себе выражение глубокого, необратимого страдания? На Ренато смотрел выцветший, измотанный человек с глазами старика, у которого за плечами была вся прожитая жизнь, но ведь ему двадцать восемь... Всего двадцать восемь. Какая колоссальная перемена за эти... Три недели?.. Три недели скитаний, бессмысленного бегства и ядовитого, медленного безумия. На Ренато накатили такая печаль, невыносимая тоска и одиночество — он сидел на пыльном полу и плакал, прижимая к груди не просто осколок зеркала — в этом осколке был весь он, он обнимал себя, такого усталого и потерянного. В отличие от воющих душ в ушах, плакал он почти беззвучно — это ли не самое страшное, когда нет сил даже прорыдаться в голос? Ему хотелось выть до сорванных голосовых связок, до хрипоты, чтобы перекричать чужие вопли, чтобы наконец услышать себя, а не кого-то другого, услышать свою боль, своё отчаяние. Но ему так больно и его переполняет такая усталость, что он просто сжимается у стены, корчится в тихих муках, в мучительной судороге: лежащая на его плечах ноша клонит его к полу. Он слишком слаб, слишком жалок. Он переоценил себя, замахнулся на то, что ему не по силам, за что теперь расплачивается. То наказание за его гордость, за страх перед смертью, за то, что возомнил себя тем, кто может избежать уготованного. Он тонет в пучине отчаяния, захлëбывается им. Всё вокруг до удивления неподвижно — и только он падает, и падает, и падает... Ренато со всей своей тоской оплакивал себя же — в одиночку, в унылом, давно покинутом всеми доме посреди леса. Казалось, он достиг предела, иссяк полностью — а гул голосов в голове всё такой же безостановочный, безжалостный, не дающий ему и секунды передышки. О, Нова... возможно, он не сможет сдержать своë обещание... За волной горькой печали последовало опустошение. Ренато сидел на полу, привалившись к стене спиной и прижав к груди колени. Уткнулся в них лицом, как ищущий укрытия щенок. — Мама... «Мама?..» — это слово заставило его отвлечься. То был детский голосок, прозвучавший столь явно и чисто, что Ренато даже оглянулся — показалось, будто к нему забрёл ребёнок и говорит совсем рядом. — Ма... Мама?.. Взгляд усталых, заплаканных глаз заметался по комнате. Ренато встрепенулся, готовый вскочить на ноги — не быть же столь разбитым при ребёнке. Однако столкнулся лишь с пустотой, да и шагов не раздавалось. Сквозняк гонял пыль и мелкий мусор по полу. Усилием воли отстранившись от постоянного шёпота, Ренато произнëс: — Где ты? — и его голос, сиплый, севший, почти безжизненный, резанул слух. — Мама... — в детском оклике проскользнули плаксивые нотки. У Ренато сжалось сердце. Он вдруг понял, что, кроме него, в этом доме нет ни одной живой души. И этот ребёнок, зовущий свою мать... — Ох... — стонет Ренато едва слышно, зарываясь пальцами в свои частично седые волосы. Мёртв. Ребёнок — мальчик, судя по голосу, — мëртв. Совсем ещё кроха... Теперь его накрыла тоска не по себе — по маленькому мальчишке. У него была впереди вся жизнь, и она прервалась, даже не успев толком начаться. Детские смерти бьют больнее всего, прямо по сердцу, по и без того израненному, истощëнному, доброму сердцу. — Мама... — мальчик звал маму, звал и звал, раз за разом, то тихо, то громче, то почти плача. И голос его, порой понижающийся до шёпота, звучал для Ренато яснее всех других голосов. Если раньше его переполняло отчаянное, жгучее, болезненное желание заставить их всех замолчать, то теперь оно его покинуло, оставив лишь щемящее чувство в груди. Ренато, о, добрый и сильный Ренато... Полный любви ко всем творениям Господа, он не мог не сопереживать им. Он не мог желать молчания этого мёртвого мальчика. — Мама... Ренато слушал. Больше не отгораживался, не пытался выгнать их всех из своей головы — души продолжали шептать, порой кричали, но прислушивался он пока только к бедному ребёнку. Один детский голос задержал его на краю пропасти. Ренато пробовал заговаривать с ним, но безуспешно. Шен был прав — связь получалась односторонняя. Ему оставалось только слушать. За всплеском отчаяния последовало смирение. Ренато смирился. А в ребёнке, чей голос удерживал его на плаву, он неожиданно нашёл опору и утешение. Да, Ренато плохо, но умершему малышу с неупокоенной душой ещё хуже — хотелось ему помочь. Со своими болью и страхом Ренато справится, он взрослый, он сильный — должен быть сильным, когда страдает ребёнок. Он должен ему помочь, разве нет способа как-то облегчить его участь? О себе Ренато больше не думал. Спустя несколько дней он услышал новую фразу: — Нельзя... гулять в лесу... нельзя... Тот же голос, та же детская душа. В момент, когда малыш произнёс новые слова, Ренато перестал жевать свой ужин, вкуса которого даже не чувствовал, — замер и прислушивался, отделяя плачущий голосок от всех остальных. — В лесу... — задумался он, посмотрев в треснутое оконце, за которым тëмной глыбой высился ночной лес. — В этом лесу?.. — Мама... — и вновь одно и то же, только теперь периодически с напоминанием, что в лесу гулять нельзя. Ренато уяснил, что, набравшись терпения, от душ можно дождаться определённого контекста. Понемногу к нему стал возвращаться аппетит, и больше не было панического удушья. Порой получалось даже коротко молиться — о, как же он скучал по молитвам. Третьей фразой стал «старый дуб». — Дуб?.. — почесал затылок Ренато, стоя на расхлябанном крылечке, и оглядел торчащий частокол голых деревьев, окружавший его пристанище. Вздохнул задумчиво, и от губ взвились клубы пара — зима выдалась суровее обычного. — Какой из? — Старый дуб... — повторил мальчик, не реагируя на него, и заплакал: — Мама... У Ренато сердце по швам трещало в моменты его плача. Если бы мог, он бы обнял этого ребёнка со всей своей нежностью. Хотелось его успокоить, укрыть, защитить. А он мог лишь слушать — этого чертовски мало. Однако старый дуб не давал ему покоя, и Ренато стал целыми днями пропадать в лесу. Дубов в округе было много. Раньше он бездумно мотался среди деревьев, пытаясь убежать от голосов, а теперь истоптал окрестности вдоль и поперёк в поисках этого старого дуба — всё равно что иголку в стоге сена искать. За эти дни здесь он стал ориентироваться похлеще любого лесника. Один дуб за другим — и старые, и молодые, а Ренато даже не знал, что конкретно ищет. А потом он нашёл тело. Маленькое, медленно разлагающееся тельце с грязной — когда-то она была ярко-оранжевой — шапочкой на гниющей голове. — О Боже... — Не поминай Господа всуе, но Ренато был в таком ужасе, что вовсе забыл про подобное указание. Он не ожидал найти... вот это. Небольшой труп, припорошенный снегом, лежал среди выпирающих корней большого старого дуба — мальчик умер, сжавшись в комок и прильнув к древесной коре. Ренато окутал липкий смрад разложения, пробрался в ноздри и глотку, осел там копотью, — его тут же вырвало. Упав на колени из-за подкосившихся ног, согнувшись, он вытошнил весь свой скудный перекус, всё подчистую, до ноющего желудка. А в ушах звенело: — Мама, мама... Словно в кошмаре, Ренато вновь посмотрел на тело, и что-то внутри него трескалось и ломалось. Перед ним был труп, а он слышал плачущую душу. Мëртвый мальчик звал маму. Этот малыш привёл его к собственному телу. Ренато чувствовал, как что-то в нём безвозвратно перевернулось в то мгновение. Затем всё, как в тумане, смешалось в поток невнятных событий: Ренато почти не помнил, как добрался до деревни, где всё ещё снимал домик и истратил на его аренду почти все свои скопленные средства, чтобы появляться там раз в несколько дней. Дальше были подключены полиция и поисковая группа — Ренато, хорошо ориентируясь в лесу, привёл их к тому старому дубу. В поисковой группе была женщина, Джина, и с болью в сердце Ренато узнал, что это и есть мать, которую мальчик звал всё это время. Невыносимо было смотреть на её рыдания, когда она опознала тело, узнала оранжевую шапку. — Элио! — звала она его срывающимся голосом, а Ренато в стороне поджимал губы. «Вот как тебя зовут... Элио». Этот мальчик спас его от безумия. Наконец он узнал его имя. Ренато сам не понял, как очутился потом в полицейском участке, где его продержали до результатов экспертизы. Местные жители охотно припомнили все его странности и посчитали, что это он навредил ребёнку, и вообще он то ли наркоман, то ли шизофреник, мотался сутками не пойми где, вот и убил кого-то и для отвода подозрений сам же потом полицию туда привёл. Сидя в участке, а в подобных местах он, как гражданин законопослушный, побывал впервые в жизни в качестве подозреваемого, Ренато не злился на них. Разве что беспокоился, как объяснять всё произошедшее — Обычные, а их здесь большинство, вряд ли слышали о лименалитах, раз уж даже Ренато узнал о таких всего за пять минут до наложения проклятия. Да все посчитают, что он издевается, если скажет, что душа Элио сама привела его к телу... Впрочем, объяснять не пришлось. Исследования показали, что Элио умер от переохлаждения. Забрёл в лес, заблудился и насмерть замёрз — зима выдалась суровая. С Ренато сняли подозрения и, к своему удивлению, ему удалось даже поговорить с Джиной — та была убита горем, извинялась и благодарила, рассказывала о сыне, не в силах поверить в его кончину, а ведь она говорила ему не гулять в лесу. Ренато вздрогнул, услышав это: он помнил вторую фразу Элио — «нельзя гулять в лесу». Его пробрало до мурашек. Спустя пару дней Ренато побывал на его похоронах. Смотреть на гробы ему в принципе было тяжело, а на гроб маленький, детский, всем своим видом демонстрирующий, для кого он был создан, смотреть ещё тяжелее. Он надеялся услышать вновь голос Элио, но почему-то не мог разобрать его среди массы остальных голосов. Только потом, придя вновь в заброшенный дом в лесу, Ренато вдруг понял: Элио не просто стал тише — он вовсе замолчал. Его больше не слышно. Замолчал... — Ха... Ха-ха... — Ренато смеялся. Сначала тихо, неверяще, потом громче, закрыв руками лицо. Смех смешался со слезами, перешёл в рыдания — Ренато задыхался от облегчения. — О Господи... так Он с самого начала меня вёл к этому... И всё встало на свои места. Вот так просто, в одно мгновение, проклятие превратилось в предназначение. — Какой я дурак, — шептал он, смеясь и плача, утирая слëзы руками. Впервые за месяц его накрыло таким облегчением, что больше не держали ноги — он сполз по стене на пол, сжимая крестик. И голоса в голове словно стали тише. — Сам ведь просил Его указать мне путь, направить меня. Вот она — моя возможность служить Ему!.. Как поздно я это понял... «Я по-прежнему чувствую, что моё призвание — нести в мир Его слово, быть священником», — таковы были его слова, он говорил это Нове. И если Элио замолчал, значит, нашёл дорогу к Господу — детская душа попала в Его руки, обрела покой. Сама мысль, что он может помочь этим душам, кружила голову — и ужас сменился поразительной радостью. — Ох, Элио... Спасибо тебе. Спасибо, малыш. И пускай Ренато разбился на части и ещё не успел собрать себя заново и склеить, пускай силы его всё ещё истощены, пускай он не знает, что делать дальше, но теперь он видит путь — его собственный путь. Разрушившись до основания, строится заново — новый, смелый, независимый Ренато. Он научится, он выстоит, он сможет. Он пронëс себя через это самостоятельно, и были у него только вера в Господа, мысли о Нове и он сам. Ренато слышал краем уха, что Нова вместе с Союзом... Союзом чего, он забыл напрочь, но ладно, — собиралась во Францию. Стало быть, она уже там. Надо бы наведаться в Гнездо — Ренато сделает всё возможное, чтобы разузнать, куда именно они уехали. Его наконец захлестнуло воодушевление, вернулась воля к жизни — и до невозможности усилилась тоска по любимой. Ренато скучал, очень скучал. — Значит, во Францию, — улыбнулся он, смотря на фотографию, и ямочки наконец заиграли на его всё ещё впалых щеках. Вновь ему казалось, что Нова улыбается ему в ответ. О, ему столько надо ей рассказать и столько раз извиниться! Совсем скоро он обнимет её, прижмëт к себе — и не отпустит. Хватит с него уединения. Нова — неотъемлемая часть его веры, его свет, его счастье. И Ренато пускается в путь. В его собственный путь.