Господин Безумие

На улице дул пронизывающий ветер. Мы с Леной ждали автобус до метро. Я укутывался в шарф, а Ленка грела руки в карманах. — Ну скоро он там? — спросила она. — Утром в марте такая холодрыга… Бр-р! Я промолчал, потому что утром у меня сил было примерно ноль умножить на ноль. Я не силён в математике. Да и, кажется, ни в чём особо не силён. — Ты сегодня меня очень напугал, — Лена, наконец, решила заговорить о ночном инциденте. — Я переживаю, Константин. — Я так больше не могу. Раньше я хотя бы собирался в момент беседы с больными, но сегодня… — я закашлялся. — К-хм. Кажется, я просто лужа какая-то бесформенная. Причём, с разводами бензина и грязи. Покопаюсь в бумажках, чтобы можно было поспать за компьютером. — Я не знаю, как тебе помочь, но хотя бы пять минут поговори с каждым. Может, даже в кабинет не звать их, а просто в палате спросить о самочувствии? — Лена грустно посмотрела в мою сторону. Ноги снова отяжелели и начали подкашиваться. — Я не обещаю, что вообще сегодня отлеплю от кресла свою musculus gluteus maximus. Женщина на остановке с опаской оглядела меня. Не сомневаюсь, что она увидела во мне подозрительного парня с синяками под глазами, растрёпанного, исхудавшего и, вероятно, только что вызвавшего Дьявола. Как опрометчиво считать, что я вызывал того, кого убил в Аасте девять лет назад. Лена посмеялась в ответ на мои анатомические изречения. — Сегодня отведу тебя под ручку к психиатру, а потом до аптеки у дома, — женщина на остановке отошла подальше, услышав слово «психиатр». — Только мне слегка страшновато оставлять тебя одного, — продолжила Лена. — Вещи-то мне забрать надо, а ты у меня юноша с высоким суицидальным риском. Это сложный выбор. Тащить тебя с собой и пытать дорогой я тоже не хочу. Может, после нейролептиков поспишь спокойно, а я съезжу к себе? — Прости, я не могу сейчас даже думать об этом. Сложно мыслительные операции выполнять. Пустота в голове. — Я вижу. У тебя темп речи замедленный, — Лена покачала головой. — В прошлый раз, когда в больнице лежал, ты даже поживее был. Там аффект был сразу виден. Ты много плакал. А сейчас у тебя на лице одна сплошная гипомимия. — Извини, что тебе приходится беспокоиться. Утром я совсем не соображаю, поэтому в ответ поддержать не могу. Ты тоже ночью не спала, и мне жаль, что… Прости, Лена. — Без проблем. Обычное дежурство, — она опечаленно потрепала меня по плечу, сочувственно поджимая губы. — Спасибо, что ты есть у меня. — Шестьсот восемьдесят восьмой подъезжает. Наш, Константин? — Да, — буркнул я. И через несколько секунд мы уже расплатились за проезд, держа курс на метро, к душному вагону с ненавистными людьми.

***

Я зашёл в санитарную комнату, чтобы переодеться в хирургичку, сменить обувь и надеть халат так, чтобы другие врачи не видели моих рук. Я чувствовал, что делаю всё медленно. Метафорично, если у всех вокруг был нормальный здоровый пульс, то у меня был уже какой-то pulsus filiformis, как при тяжёлой кровопотере. Моя пульсовая волна уменьшалась с каждым новым днём. Уже едва дыша, я натянул кроксы на белые носки и открыл ключом дверь в санитарную комнату, впуская туда Лену. — Всё нормально? — обеспокоенно спросила она. — Я уже чуть не подумала, что ты там умер. — Почти, — кратко ответил я и поплёлся в комнату для персонала, чтобы скинуть туда одежду и сумку, которые Галя Перидоловна запретила оставлять в ординаторской, написав об этом в чате отделения. Глаза слипались, тело онемело, мысли пропали из головы. Внутри черепной коробки била в бубен обезьянка из мема. Как же я не хотел работать. Да я и не мог…

***

Я опомнился только тогда, когда Ирина Степановна похлопала по моему плечу. Неужели я уснул за компом? Опять. Непростительно. — И что это мы спим на рабочем месте? С Еленой Михайловной засыпать ночью плохо получается? — Скорее, ей со мной, — и тут я понял, что Ирина имела в виду. — В смысле мне плохо ночью стало. Температура поднялась и всё такое… — Ну да, ну да, — фыркнула Ира. — Константин Викторович, ты бы детей не заражал, а то больной вечно ходишь, инфекции по отделению разносишь. — Думаю, что меня просто продуло. Март на улице как-никак. — Весна на улице. Пора обострений хронических психических заболеваний и любви. Что бы ты выбрал? — Я не понимаю, о чём ты, Ирина, — сказал я, в действительности, не имея ни малейшего понятия, почему она так ревнует меня к Лене. Уж я-то последний, в кого влюбиться можно. Тем более, Ирине Степановне. Она явно не из тех, кто снисходительно относится к сумасшедшим парням около себя. — Что-то туго Вы сегодня соображаете, — она резко сменила обращение с «ты» на «Вы». — Смотрите, не перепутайте ничего в назначениях, — и Ирина поспешила удалиться на обход.

***

Я копался в бумажках, делал статистику по призыву Галины Перидоловны, параллельно засыпая за компьютером. И, когда я совсем выдохся, оформляя макулатуру, я решил навестить пациентов, чтобы не винить себя за недоделанную работу. А ещё я ждал назначенного часа, когда я, наконец, пойду к врачу. В палате мальчиков я присел на кровать к Диме, чтобы выдавливать из себя мучительные слова было легче. — Дмитрий, здравствуй. Как ты себя чувствуешь? — спросил я. — Да нормально, — нехотя ответил он. — А если поподробнее? — Чувства — понятие субъективное. Я могу много что чувствовать, как и все люди на планете Земля, на нашей планете. На ней в принципе без чувств, кажется, не выжить или не жить просто. Я вот жить люблю, но мама моя ракеты мне на звонках строить запретила из штукатурки. А, между прочим, я бы так мог полететь и в космос, и над людьми, и над машинами. Я даже сочувствовать могу, но Вы никогда не узнаете об этом в полной мере, потому что Вы старый. Я глубоко вздохнул. Я действительно старый, просто дед инсайд какой-то. Однако его резонёрство меня всё ещё напрягало. Зато, кажется, он пока что не высказывал ничего бредового и не галлюцинировал. — Я Вам показывал схемы по ракетам и эльфийскому языку? — Дима полез в прикроватную тумбочку, и я увидел тремор его рук. Кажется, стоит ему назначить корректор. — Да, Дмитрий, ты показывал их мне. Скажи, пожалуйста, никто с тобой не разговаривает больше в кишечнике? — Да нет вроде, — сказал он и уложил обратно измазанные карандашами и акварелью листы бумаги. — Есть жалобы у тебя какие-нибудь? — я уже был на исходе своих сил. — Нет, жалоб нет. — Ну хорошо, тогда я завтра зайду к тебе. И ещё одну таблеточку пропишу. — А может хватит уже таблеточек? — недовольно сказал он. — У тебя руки перестанут трястись после неё. Тебе ведь будет удобнее тогда ракету строить, — я пытался замотивировать его пропить мендилекс, хотя знал, что у него не получится его не выпить. Медсёстры всегда проверяют рты после приёма лекарств. Дима кивнул, и я встал, отряхивая халат, пытаясь сделать его менее мятым. Желание его гладить у меня не возникало ни дома, ни где бы то ни было. Мишу в палате я не нашёл и на секунду испытал облегчение, что смогу побыстрее закончить, пока он, вероятно, в уборной. Просто сейчас кружков и приёма пищи не было, а в другие места пациентов не пускают без надобности. И я постарался слинять из палаты мальчиков в соседнюю, где лежала Настя Шадрина. Кристина была в другой палате, и это приносило мне чувство дискомфорта, потому что, очевидно, придётся потратить остатки энергии на хождения туда-сюда. — Настя, привет, — измождённо сказал я. — Как у тебя настроение? — Гораздо лучше после Вашего антидепрессанта, — радостно сказала она отнюдь не про антидепрессант. И я окончательно удостоверился в симуляции. Группы селективных ингибиторов, трициклических и тетрациклических антидепрессантов начинают действовать не менее, чем через две недели. Но Настя, вероятно, об этом не знала, да и к тому же, принимая ноотроп, вряд ли бы она почувствовала такое облегчение. Я задумался. А, точнее, попытался задуматься. Мне всё равно придётся поставить дежурный диагноз депрессивного эпизода средней степени тяжести, пусть депрессии там никакой и в помине не было. — Это хорошо, что тебе становится легче. Недели через полторы выпишем тебя, если динамика будет хорошей. Настя недоверчиво оглянула меня. — А тут девочка с попыткой суицида лежит уже два месяца. Почему меня так быстро выписывают? — У меня нет больше пациентов пока что, кроме тебя, госпитализированных с попыткой самоубийства. Я не знаю, о ком ты говоришь, но, полагаю, что там просто состояние не улучшается так быстро. — А у меня тоже оно не сильно улучшилось, — ревностно сказала Настя. — Я, может, когда выйду продолжу начатое. Пока что я всё ещё хочу умереть. — Но ты меня на прошлой встрече спрашивала, зачем врачам нужно себя убивать, припоминаешь? Когда мы говорили про ремни и юбки. — Ну да… — Настя запнулась. — Но сейчас всё изменилось. Я очень нестабильна, Константин Викторович. И тут я снова словил очередную порцию кашля. И с какой-то даже мимолётной радостью поспешил выйти в коридор, чтобы не пугать ребёнка и, чтобы она наконец-то отстала от меня. Чтобы все от меня отстали! Но Настя вышла ко мне, и я постарался махнуть рукой, чтобы она отправилась обратно, однако Настя не расценила мой жест так, как задумывалось. — С Вами всё в порядке? — настороженно шепнула она. — Кажется, не очень, — я пришёл в себя. — Но мне нужно ещё опросить одну девочку, поэтому мы обязательно поговорим завтра. Ты не против? — я снова закашлялся, глотая мерзкую мокроту. — Наверное… — грустно сказала Настя. — Ладно, выздоравливайте… И, придерживая стену, чтобы не грохнуться от бессилия, я отправился к Кристине. К ней я тоже идти не очень-то и хотел. Опять начнёт препираться и хамить. А что я смогу ответить? Жалкое «угу»? Как же я ненавижу себя, всё, что со мной связано и всё, что меня окружает. Я постоял у распахнутой двери, выдохнул и зашёл в палату, стараясь делать вид, что ничего не произошло. Сейчас нужно делать это особенно убедительно, ведь Кристина каким-то третьим глазом видит меня насквозь. — Кристина, добрый день, — я наигранно улыбнулся, однако, уголки губ по ощущениям всё равно тянуло вниз. — Как твои дела? Что-то поменялось в состоянии? Но теперь она уже сверлила взглядом не стену, а меня. — Вы вроде обещали, что пойдёте к врачу. Или я что-то путаю? — съязвила она. — Кристина, давай мы больше не будем останавливаться на вопросах обо мне? — я медленно закрыл сонные глаза, а затем так же медленно открыл их. Как же мне хотелось спать… — Пожалуйста, поделись со мной чем-то, что касается именно твоего самочувствия. — Хорошо. Я удивился. Она практически никогда не соглашалась на эту просьбу. Из-за этого я всё больше и больше убеждался в том, что не могу ничего сделать нормально. — Честно говоря, у меня всё примерно так же, как и у Вас. И тут я понял, что с её стороны это был лишь изысканный шах и мат. — Как именно? — попытка казалась тщетной, но я всё равно был вынужден попробовать то, что мог. — Мне очень плохо, — кратко ответила она. — Так же, как и Вам. Так же, как и другим пациентам. — Я прошу тебя, Кристина. Ты можешь не затрагивать тему моего самочувствия? Расскажи, почему тебе плохо. — У меня совершенно нет сил. Я замечаю, что я слишком часто плачу, я не могу победить своё отчаяние. На семейную консультацию приходила мама. Она не хочет меняться… — уже чуть ли не шептала Кристина. — Я очень хочу, чтобы кто-нибудь меня обнял, — её глаза уже начинали слезиться. А я понимал её. Понимал каждое слово, которое она произносила. — Я рад, что ты открываешься мне. И мне очень жаль, что с тобой это происходит, — сказал я. — Нужно ещё немного потерпеть, прежде чем миртазапин начнёт действовать. — Я не могу больше терпеть. Но в этой больнице я даже повеситься не могу. Потолки высокие, ручек на дверях нет, а больше и негде совершить самоубийство. К тому же медсёстры и воспитатели нас никуда не отпускают без присмотра. Даже в палатах на стульях сидят, тыкая в телефон. — Я понимаю, о чём ты говоришь, — я сочувственно оглядел её, а после увидел, как две капли её слёз скатились по щекам, падая на простыню. Кристина посмотрела на меня в ответ, жмуря веки, высвобождая волны, то и дело просачивающиеся из глаз, а затем бросилась ко мне в объятия. А я, нарушая врачебную этику, совершенно не сопротивлялся. Во-первых, я не имел больше сил, а, во-вторых, мне самому хотелось утешить её. Чем угодно, но только спасти от этой боли. Я чувствовал её, вместе с Кристиной.

***

После того, как Кристина меня обняла, стало немного легче. Потому что не только ей хотелось этого. Я сам желал сделать хоть что-то для собственного спасения. До конца рабочего дня я продолжал заполнять бумажки и статистику, которую зачем-то нас заставила делать Галя Перидол. Теперь эта кличка закрепилась в моей голове надолго. Я не мог её выносить. И каждый раз, когда она выходила из кабинета и опрашивала своих пациентов, я мечтал растоптать её непослушными ногами, теперь уже полностью превратившимися в ядовитый свинец. Когда я закончил возню с никому не сдавшейся статистикой, уже можно было уходить домой. Я зашёл за Леной в комнату для персонала, но в кармане халата у меня резко завибрировал телефон. Я тут же разблокировал его, замечая сообщение от Марии Дмитриевны из первого отделения. — Закрой дверь, Константин, — сказала Лена, запихивая в рот ложку с чем-то весьма съедобным и вкусно пахнущим. — Тут же Галина Пална ходить может. — Да, извини, — я закрыл дверь, не отрываясь от сообщения. — Чего там? — заинтересованно приподнялась Лена. — Анализы пришли из первого. У моей амбулаторной пациентки подтвердилась, похоже, болезнь Вильсона. В комнату зашла Ирина. — А чего это она у психиатра тогда лечится? — Ира бросила эту фразу как бы в воздух, делая вид, что обращается ни ко мне, ни к кому бы то ни было. — У неё шизофрения стояла. Я заметил у неё кольца на радужке, пропальпировал печень и понял, что это точно не психиатрическая пациентка. Да, симптомы похожи, но психиатры часто грешат тем, что берутся лечить всё, что «психозится». Хотя этиология у этого «всего» отнюдь не всегда — наш профиль работы. Даже жалею о том, что сказал её маме о назначении медегонной терапии. Девочке точно нужно к гепатологу, а не ко мне. — Ну диагност! — воскликнула Лена. — Я бы и не поняла, что это не шизофрения, если симптомы идентичны. А насчёт профиля работы ты тоже прав… — Да, это как мы все бесимся, что неврологи пытаются лечить депрессии, — вторила Ирина. — Вот именно! Пусть никто не лезет на чужую поляну, — улыбнулась Ленка. — Правильно я говорю? Я присел на стул у холодильника. Голова раскалывалась от шума. Лена, кажется, поняла к чему моё траурное заседание. Она замолчала и сказала Ире, что у ей нужно успеть к врачу, вместо того, чтобы признаться о моём собственном визите к душевному доктору. Мы вместе отправились в санитарную комнату под презрительный взгляд Ирины, который я чувствовал всей спиной. От основания черепа до последнего копчикового позвонка.

***

После того как мы переоделись и вышли за территорию, нас ожидало ненавистное галдящее метро. Лена сверялась с картами, а я отрешённо таращился в чернеющие стёкла вагона. Мне казалось, что все люди вокруг смотрят на меня с осуждением. Я даже на секунду подумал, что случайно не надел в санитарной комнате штаны. Иначе как можно объяснить этот поедающий взгляд? Руки окропили мурашки, а лицо бросило в жар. Признаться, я и сам в зеркале видел, образно выражаясь, лишь зернистую дистрофию какого-нибудь паренхиматозного органа: тусклый, лишённый блеска, да ещё и дряблой консистенции. Разве что не распухший и не увеличенный в размерах. Единственное отличие… Мы остановились на нужной станции и вышли из вагона, расталкивая людей, которые столпились у выхода. На эскалаторе Лена поднялась на одну ступеньку выше и снова потрепала меня по плечу. — Не куксись. Сейчас я тебя в кабинет сначала запущу, потом подожду, а потом домой за ручку отведу, чтобы ты не сиганул под поезд. Затем… — Лена задумалась, поднимая глаза вверх, загибая очередной палец. — Затем я накормлю тебя нейролептиками, которые тебе будет обязан назначить твой врач, учитывая психотическую симптоматику, и поеду к себе домой. Ты поспишь, а я вернусь с вещами. Договорились? Я кивнул. — Ну вот и всё. План действий разработан, — довольно произнесла Лена. На улице вокруг нас рассыпались вереницей забегаловки и магазины, Ленка достала телефон и повела меня туда, куда, в свою очередь, повёл её навигатор. Я достал из пачки сигарету, подкурил её и выдохнул ядовитый дым, отворачивая от Лены голову. Я понимал, что запах моего крепкого собрания в сто крат мерзопакостней запаха большинства других сигарет. Мы завернули за угол, и стук Лениных каблуков ненароком отозвался эхом от стен переулка. — Туши сигарету, — Лена посмотрела на часы. — Пять минут осталось. Я сделал две последние затяжки и послушно выкинул бычок в мусорку. Мы зашли в центр. — Здравствуйте, Вы по записи? — спросила девушка на ресепшене. — Да, — кратко ответил я. — К Юрию Владимировичу. Девушка защёлкала по клавиатуре. — Клингер Константин Викторович, верно? — переспросила она. Я кивнул. — Заполните, пожалуйста, договор. Врач за Вами придёт. Принтер грозно зашумел, а после девушка передала мне распечатки. Я внимательно прочитал договор и подписал его, вписывая контакты Лены в графу с теми, кто сможет получить информацию о лечении. В этом пункте меня слегка позабавила приписка «даже после смерти пациента». Как это мило с их стороны. — Может быть, чай хочешь, Константин? — спросила Лена. — Нет, мне нужно собраться. Тревога какая-то странная началась. И ведь правда. Большой и малый круги кровообращения как будто взбесились. Я даже чувствовал, как пульсирует брюшная аорта. В дверь зашла женщина с ревущим ребёнком на руках. Девочке на вид было года три, но орала она так, будто только что вылезла из родовых путей: истошно, громко и ужасно противно. По-видимому, это был какой-то аутистический спектр. Голова заныла снова… — Константин Викторович, добрый день, — из кабинета вышел высокий седой мужчина и пригласил меня пройти за ним. Как только дверь кабинета закрылась, крики ребёнка стали слышны меньше, но боль в голове это не унимало всё равно. — Присаживайтесь, — мужчина указал рукой на стул около компьютерного стола. — Жалуетесь на что-то? — Я слышу голоса в голове. Но эти психотические симптомы связаны с депрессивным состоянием, я более чем уверен в этом, — выдавил я. Неожиданно психиатр посмеялся. Разве я сказал что-то смешное? — А если отбросить статьи из интернета, молодой человек? — Юрий Владимирович захрустел пальцами по седой щетине, потирая подбородок. — Хотите сказать, что я разбрасываюсь терминологией? — уточнил я. — Поверьте, ко мне приходит так много подростков, которые считают, что у них депрессия, что и не пересчитать. А уж тем, кто про голоса рассказывает, уготовлено особое место в театральном кружке. — Во-первых, мне двадцать шесть, а, во-вторых, мы коллеги. Я тоже врач-психиатр. И я понимаю, что происходящее не входит в рамки нормы. Но это не шизофренический спектр, потому что голоса мои конгруэнтны аффекту. — И впрямь коллеги. Расскажите поподробнее про Ваши голоса, пожалуйста, — нахмурился мужчина. — Это похоже на псевдогаллюцинации. Они идут не из «окружающего», а именно из головы. Как будто кто-то очень мерзкий обзывает меня и говорит, что ничего не получится. Вчера ночью я не мог уснуть, потому что этот голос, похожий на голос медсестры из моего отделения, говорил мне, что я олигофрен, неудачник и ничтожество. Ко мне приехала моя коллега, которая пытается мне помочь, и она тоже стала свидетелем этой психотической вспышки. Мне очень стыдно, мне страшно думать о том, что этот голос прав… Кажется, я и правда ничего из себя не представляю, — выдохнул я. — А Вам этот голос что-то приказывал? — Юрий Владимирович продолжал вбивать все мои слова в монитор. — Недавно я порезал себе руку как раз из-за того, что мне сказал сделать это голос. Только другой, да и не знаю, можно ли считать это галлюцинацией… Он был слышен не так отчётливо, как тот, что кричал этой ночью. — Подвернёте рукава? — попросил мужчина. Я продемонстрировал ему огромный порез с запёкшейся кровью внутри. Края раны были воспалёнными и, казалось, если сколупнуть верхний слой, то оттуда вытечет целый океан кровавого гноя. Психиатр на этот раз стал чересчур серьёзным. — Где Вы работаете? — спросил он. — В научно-практическом центре психического здоровья детей и подростков. — А Вы знаете, что Вам противопоказано работать с детьми с таким диагнозом? — мужчина пристально уставился на меня. — Не понимаю, о чём Вы. Это же просто депрессивный эпизод. У меня уже была тяжёлая психотическая депрессия в детстве, и это не помешало мне выучиться и найти работу в будущем. — Но Вы ведь понимаете, что это не просто депрессия, а шизофренический спектр? У Вас уже и дефект на лицо. — Какой дефект, Юрий Владимирович? Я не амбивалентен, я не… — и тут я начал перечислять в памяти оставшиеся три негативных симптома шизофрении: «аутистичность, апатия, абулия». — Я не… — пришлось замолчать. Ведь всё это у меня было. Психиатр самодовольно сверлил меня взглядом. — В детстве голоса были при Вашей «психотической депрессии»? — Нет, только бред самоуничижения. — Что ж. Двадцать шесть лет — возраст манифеста, Константин Викторович. — Но раз у меня только-только случился манифест, то как у меня может так быстро нарасти дефект, по-Вашему мнению? Врач задумался. — И всё-таки это шизофрения. Я могу поговорить с Вашей коллегой? Это ведь она сидит в коридоре? — Нет, — я озлобленно стиснул зубы. Мне было больно, и я уже почти начал задыхаться от того, что услышал. — Выпишите мне, пожалуйста, то, что посчитаете нужным, и мы разойдёмся. Я больше не намерен слышать слово «шизофрения» в свой адрес. И не намерен слышать то, что мне противопоказана работа с детьми. Юрий Владимирович обиженно хмыкнул и оторвал листочек из стопки рецептов. Мужчина заполнил его, поставил печать и выдал мне. — За остальными печатями обратитесь на ресепшен, — сказан он. — Да знаю я! — рявкнул я и хлопнул дверью. Слёзы душили, я не хотел никого видеть, мне было ужасно больно и, казалось, что вся жизнь теперь разломилась напополам. Я взглянул на рецепт: «Rp.: Tab. Haloperidoli». И тут я уже не выдержал, горький плач вырвался у меня из груди. Лена подбежала ко мне, а я всунул ей в руки рецепт, кошелёк и выбежал к чёрту из этого центра. Мне не хотелось, чтобы кто-то ещё слышал мои жалкие крики. Дверь захлопнулась, колокольчики у входа издевательски зазвенели, а я кубарем свалился с лестницы, потому что бегать в состоянии разваренного в формалине пельменя было не лучшей идеей. Я закрыл рот рукой, поднялся, и снова побежал. Я не знал, что я творю, как доберусь до дома, куда я бегу и что делаю со своей жизнью. Мне просто было больно. А в мыслях звучали только слова Юрия Владимировича. «Но Вы ведь понимаете, что это не просто депрессия, а шизофренический спектр?» Я стиснул зубы сильнее, и из заплаканных глаз снова брызнули слёзы. «А Вы знаете, что Вам противопоказано работать с детьми с таким диагнозом?»…