Ублюдок

      Когда Реборн просыпался, он не сразу открывал глаза, — если уж у него выдалось свободное утро, он никогда не возражал против того, чтоб понежиться в мягкой кровати, лениво размышляя о всяких бессмысленных, но забавных вещах. Вот и сейчас, морщась, когда солнечные лучи били ему прямо в лицо — потому что никто из них, разумеется, не удосужился вечером закрыть шторы, — он размышлял, насколько же неверными были его вчерашние мысли. Сладкий сон в обнимку, как в мелодрамах, очевидно, был не их вариантом — и Скалл, неловко прижимавшийся к нему вечером, словно смущенная девица, к утру совершенно осмелел и согрелся, потому как лежал он сейчас в позе морской звезды, скинув с себя одеяло практически полностью и попытавшись закинуть часть конечностей на его, Реборна, бедную тушку. Но Скалл всегда так спал — так что он не обижался.              Он открыл глаза, задумчивым взглядом осматривая комнату. В ней действительно ничего не изменилось, — вон на полках стояли его детективные романы, которые он любил перечитывать время от времени, пытаясь понять, как бы сам мог обыграть сыщика. Вперемешку с ними, выбиваясь из рядов темных классических обложек Холмса, стояли Скалловы подростковые антиутопии, любовь к которым тот объяснял облачным пламенем и желанием бороться против ограничений — хотя сам Реборн подозревал, что ему просто нравился тупой драматичный экшн. Пистолеты его лежали прямо на фильтрах для аквариума Дако, а рядом с ними стоял большой снежный шар, который они купили после катания на лыжах в Альпах — Скалл тогда выглядел особенно довольным, уча его кататься, а Реборн не постеснялся притвориться идиотом, дабы больше поприжиматься к его тогда еще просто парню.              На стенах висели свитки, подаренные Фонгом, — он объяснял, что те должны принести в семью благополучие и уменьшить конфликты, но стена, на которой эти картины должны были висеть по фэншую, оказалась занята, так что они, чуть подумав, просто приткнули их в любые свободные углы. Наверное, поэтому они и не сработали. А кактус вот отцвел — и он надеялся, что во время их со Скаллом отсутствия его удосужился хоть кто-то поливать.              Шторы зашелестели, когда холодный ветер проник в окно, и Скалл недовольно поморщился, заворочался на кровати. Все же конец осени был не таким уж и жарким, чтоб спать без одеяла, а потому Облако, естественно, попыталось вновь найти себе тепленькое местечко и, за неимением вариантов, вновь подкатилось ему под бок, принимая самый благожелательный и невинный вид. Реборн улыбнулся — это лицо было уж слишком невинным для его обычного спящего мужа. То есть он даже не пускал слюни на его пижаму!              — Я знаю, что ты уже не спишь, — прошептал он ему на ухо, для чего самому Реборну пришлось немного приподняться, опираясь на локоть, — собираешься еще валяться?              Скалл издал очаровательный звук расстроенного щенка, прижимаясь к нему поближе, утыкаясь Реборну в грудь, — он был таким милым, что сам Реборн просто не мог удержаться от того, чтоб погладить его по голове, убирая фиолетовые волосы со лба.              — Не хочу вставать, — пробурчал его муж глухо, куда-то в район его ключиц, — но и спать тоже… Рен, мне такой жуткий сон приснился, что ты меня забыл и ушел… Это было ужасно… — даже вот так, сонный, невнятно произносящий слова, Скалл все еще звучал так огорченно, что Реборн не мог не вздохнуть. Все это было его виной.              — Тогда хорошо, что он закончился, не так ли? — спросил он самым нежным тоном, задумчиво перебирая пальцами чужие пряди, ожидая, что скажет другой.              Скалл еще некоторое время лежал, тыкаясь в него носом, — но Реборн чувствовал, как вдруг напряглись его мышцы, словно Скалл был котом, что готовится прыгнуть на добычу, — и секунду спустя он и правда подскочил на постели, окончательно скидывая уже ненужное одеяло на пол.              — Рен, ты… — голос его звучал странно, словно Скалл хотел закричать, но у него не было сил, а потому изо рта вышел только сиплый хрипящий шепот, — ты… Ты вспомнил?              Реборн просто улыбнулся, глядя на него снизу вверх, самой своей ласковой улыбкой.              — Да, любовь моя, — произнес он тихо, — я все вспомнил.              Аметистовые глаза тут же заблестели, и мгновение спустя Скалл сделал ровно то, чего от него ожидал Реборн, — он всхлипнул и зарыдал, лепеча что-то довольно бессвязное, но очень эмоциональное, и вцепился пальцами в Реборнову пижамную рубашку. Реборн вздохнул, ощущая, как нежность переполняет его, — он ужасно хотел целовать мужа прямо сейчас, утешая и прижимая его стройное тело к себе, но ему требовалась еще одна вещь. Он потянулся вперед — для этого ему пришлось перегнуться через Скалла, и вытянуться со всей силы, потому что, ну, он спал со стороны окна, — и взять со стула пиджак.              Потребовалась всего секунда поисков во внутреннем кармане — Реборн нащупал его не сразу и уже успел испугаться, что потерял, что оно вылетело у него во время сражения, — но тут же обнаружил и отбросил уже ненужный пиджак в сторону. Скалл удивленно следил за его манипуляциями, наклонил голову, даже перестав всхлипывать, когда Реборн протянул ему кулак.              Он разжал пальцы, и обручальное кольцо сверкнуло в утреннем свете. Скалл ахнул.              — Рен, ты же сказал… — произнес он пораженно, расширившимися глазами глядя на кольцо, — ты же сказал, что продал его.              Реборн вздохнул. Он много чего наговорил, когда был… Тем, и сейчас ему требовалось сделать кучу всего, чтоб это исправить.              — Я соврал, — признался он легко, — на самом деле я всегда носил его во внутреннем кармане, представляешь? Прямо напротив сердца. Быть может, даже тогда чувствовал что-то, просто отказывался признавать?              Скалл посмотрел на него и вдруг улыбнулся — очень, очень широко и счастливо, даже несмотря на слезы, что все еще продолжали течь по его щекам. Реборн улыбнулся в ответ, радуясь, что Скалл наконец-то вновь улыбается, — но он еще не закончил.              — Скалл, я не знаю, насколько правильно просить об этом, ведь это я тот, кто снял его, и я должен быть бы готов к последствиям, но… — он протянул ему кольцо, — ты не мог бы… Вновь надеть его мне на палец? Пожалуйста, я. Я просто чувствую, что так будет правильно, — он был готов умолять, на самом деле встать на колени и извиняться за все то, что делал, когда его разум окутывал этот чертов туман. Но этого не потребовалось.              Скалл только кивнул — он взял его смуглую загорелую руку в свою с тонкой бледной настолько, что она была практически белой, кожей и дрожащими от волнения пальцами вновь надел на него обручальное кольцо. Они замерли, некоторое время смотрели на сцепленные руки, где в унисон блестели две тонкие золотые полоски — и Реборн скорее почувствовал, чем услышал всхлип.              Разумеется, его муж снова начал плакать.              Он притянул его к себе в объятия, и Скалл приник к нему всем телом, прижимаясь к груди, и Облачные слезы сделали рубашку на груди неприятно липкой и мокрой — но Реборн не возражал, чувствуя, как счастье и спокойствие расцветает в его животе, — и чуть наклонившись, он поцеловал Скалла в соленую мокрую щеку.              Скалл моргнул — плакать он не прекратил, но у Облака всегда был талант к тому, чтоб театрально и красиво рыдать, так что он и был тем, кто подался вперед, — и их следующий поцелуй был уже поцелуем в губы. Реборн прижался к мужу, наслаждаясь его запахом, тем, какими мягкими и пышными были чужие губы, осознавая, как сильно он скучал.              Нежный и весьма платонический поцелуй вскоре перерос во что-то большее, когда Реборн чуть-чуть приоткрыл рот, легонько облизывая чужие губы, словно умоляя разрешить ему большее, и Скалл позволил, послушно приоткрывая рот. Реборн тут же воспользовался этим, проникая внутрь, чувствуя, как влажно и горячо внутри — он легонько укусил его за губу, и Облако тут же издало самый очаровательный из коллекции непристойных стонов, заставляя что-то в мозгу Реборна щелкнуть и немедленно переместить часть мыслительных процессов прямо в штаны.              Он уже готов был приступить к более активным действиям — но Облако медленно, явно нехотя разорвало поцелуй, отодвигаясь подальше, и Реборну пришлось приложить всю выдержку, чтоб не заскулить. Скалл тоже не выглядел особо довольным тем, что им пришлось прерваться, — судя по его печально опущенным уголкам губ.              — Рен, я очень хочу остаться, — произнес он тихо, — но на самом деле мне надо в Каркассу… Там же идиоты мои, они же перепугались, наверное, когда я пропал.              Реборн не дулся — нет, он сурово и стойко выдержал этот удар судьбы, даже не дрогнув. У мужа были дела, и он мог пережить некоторое время без него, как взрослый разумный мужчина.              — О, любовь моя, не расстраивайся, — тут же заворковал над ним Скалл, притягивая в объятия и тыкаясь носом в щеку, и Реборн мог чувствовать, что лицо его все еще было мокрым от слез. Где-то внутри мерзкая маленькая часть шептала, что Скалл в основном пытается вытереть о него сопли. — Давай я знаешь, что сделаю? Сейчас в Каркассу быстро съезжу, доделаю пару документов и возьму отпуск на месяц, вот! И мы будем только вдвоем!              — Это было бы замечательно, — признал Реборн тихо, наконец отстраняясь от Скалла и выпуская его из объятий, — я так по тебе соскучился, ты не представляешь.              Скалл внезапно улыбнулся, но он не выглядел особо счастливым — улыбка казалась кривой, сухой и неправильной. Глаза же, словно стекляшки, не отражали никаких эмоций, и это заставило Реборна вздрогнуть.              — О, поверь, — произнес он, ставя босые ступни на блестящий деревянный паркет, — я представляю.              Реборн молчал, не зная, что сказать, — он просто смотрел пустым взглядом на то, как Скалл стягивает с себя пижаму и облачается в комбинезон, но даже весьма горячее и сексуальное тело мужа не смогло поднять его настроение. Он знал, почему Скалл звучал таким уставшим, — и точно понимал, что в этом была его и только его вина.              — Скоро вернусь, семпай, — произнес Скалл напоследок, выходя из комнаты, и Реборн только и мог, что виновато улыбнуться.              — Очень жду, — произнес он неловким, кажется, даже несколько заискивающим тоном, наблюдая, как Скалл выходит за дверь.              Он запомнил взгляд, что Скалл бросил на него напоследок, — испуганный, отчаянный, мучительно тоскливый взгляд, словно и он не хотел уходить, боясь, что когда выйдет за дверь, то потеряет все то, что имел. Реборн знал, что увидит этот взгляд однажды в своих кошмарах.              Дверь закрылась с громким хлопком, оставляя его в абсолютном одиночестве, — только он и его отражение в зеркале на дверце шкафа, и, честно сказать, сейчас пребывание наедине с собственным его разумом было тем, что страшило Реборна больше всего. Он не желал закатывать истерику или предаваться бессмысленной панике, но чем занять себя, решительно не знал. Наверное, он должен бы радоваться, что вернулся — но почему-то все вспоминалась та тоска, с которой он проснулся на этой же кровати не так давно, и счастливым себя Реборн особо не ощущал. Слишком похоже то, что он чувствовал сейчас, на чувства его тогда, и сходство это, весьма раздражающее, не делало его особенно радостным.              Он рассеянным взглядом уставился куда-то в окно, пытаясь справиться с собственными переживаниями, — и потому оказался застигнут врасплох, когда дверь с грохотом распахнулась и в комнату ввалился весьма и весьма недовольный Колонелло — даже пламя его, обычно совершенно ровное и гладкое, словно стекло, сейчас недовольно жалило щеки Реборна острым, словно крохотные ледяные осколки, холодом.              — Что ты Скаллу такого наговорил, кора?! — возмущенно вскричал он, обвинительно наставив на Реборна палец. Тот фыркнул и закатил глаза, пытаясь за напускным пренебрежением скрыть, насколько он на самом деле поражен тем фактом, что не почувствовал чужое приближение.              — Не твое дело, — отрезал он, сурово сверля Колонелло взглядом, надеясь, что тот поймет, что Реборну требовалось бы как минимум переодеться, чтоб предстать перед всеми в достойном виде, а не в пижаме в горошек. Колонелло, к сожалению, не понял.              — Что значит «Не мое дело»? — взревел он, словно разъяренный медведь. — Скалл вышел отсюда заплаканным, я видел, кора! Что ты ему сказал?              Реборн нахмурился еще сильнее, скептически поджал губы, глядя на их Дождь невпечатленным взглядом. Вот кто бы говорил про слезы.              — Знаешь, когда я зашел в вашу комнату и увидел тебя в ошейнике, сидящим перед Лар, я не спрашивал, что происходит, потому что это ваше личное дело! — возмутился он в ответ, поражаясь чужой наглости. — А то, о чем мы со Скаллом тут разговариваем, наше, так что заткнись и вон… Отсюда…              Последние слова его звучали гораздо тише, чем остальная речь, — Реборн прервался, в ужасе распахнув глаза, осознав, как зло и сердито сейчас звучал. Слова «Вон отсюда», произнесенные не сейчас, тогда, звучали в его голове, и вдруг почудилось, что он не дома, не в их со Скаллом спальне, а там, в своей крохотной квартирке в центре Палермо, и вновь кричит на Лар с Колонелло, напуганный их словами настолько, что не мог сдержать желания, чтоб те убрались подальше.              Неужели ничего не изменилось? Неужели он все тот же, такой же, как и тогда, скрывающий страх за бравадой, а боязнь привязаться — за резкими словами? Он грубил им тогда, не понимая, что они чувствуют, и сейчас Реборн вдруг вспомнил все те гримасы боли и паники, что появлялись на лицах Аркобалено от его острых язвительных слов. Он обидел их — до сего момента он не осознавал, как был груб, слишком поглощенный ласковым приемом, что даровал ему Скалл, но сейчас остатки его сладкого наваждения развеялись, оставив Реборна наедине с жестокой реальностью. А если они уйдут? Если Аркобалено, его семья — а они бесспорно являлись его семьей, и он мог признать это твердо, без всякого стеснения — если они решат, что он безнадежен, и уйдут, оставив его в одиночестве? А если даже Скалл бросит его, опомнившись, когда вновь вспомнит, что Реборн ему наговорил? Он мог бы встать на колени, умоляя остальных не уходить, клянясь им в верности, раскаиваясь за свою грубость — но, честно сказать, не уверен был, что того будет достаточно.              Он таращился в пустоту бессмысленным взглядом, не видя ничего, слишком поглощенный тревожными мыслями и кошмарными сценариями, плотно засевшими в его голове, — а потому вновь был шокирован, когда Колонелло вдруг заревел.              — Реборн! — прокричал тот, заставляя Реборна вздрогнуть и обернуться к нему лишь для того, чтоб понять, что чужое тело вдруг оказалось совсем близко. — Ты вернулся, кора!              И его, ошарашенного, непонимающего, вдруг подхватили две сильные мускулистые руки, сдергивая с кровати и прижимая к не менее мускулистой груди.              Он замер, словно испуганный кролик, пытаясь осознать, что происходит, — и Колонелло предательски воспользовался его заминкой, прижимая лицо куда-то к его плечу, и Реборн мог чувствовать, как его пижама снова становится мокрой. Данный факт весьма его возмутил — если слезы Скалла на себе он все еще мог терпеть из-за величайшей к нему любви, то вот позволять вытирать об себя сопли еще и другим Аркобалено он не желал совершенно. Реборн возмущенно забарахтался в чужих руках, словно рыба, старающаяся выбраться из сетей, пытаясь оттолкнуть Колонелло от себя — и, наверное, упасть и больно удариться копчиком; у него не было четко выработанного плана.              Но Колонелло было плевать. Дождь все же соизволил отнять физиономию от его рубашки, но не выпустил — вынес его на руках в коридор и очень, очень громко прокричал:              — Реборн вернулся, кора! — и на зов его, словно по команде, высунулись остальные, распахнутыми глазами взирая на них обоих. Вся эта ситуация Реборна не устраивала совершенно — он постарался отпихнуть Колонелло от себя уже с большей силой, и у него почти это получилось, но тому, видимо, совершенно осторчертело, что он брыкается, а потому Реборна вдруг подбросили и с величайшей наглостью перекинули через плечо, заставив уткнуться носом куда-то Колонелло в лопатку.              — Эй! — вскричал он раздраженно, не обрадованный таким отношением, забарабанил по чужой спине кулаками, но Дождю было совершенно плевать.              Они спустились вниз — Реборн все еще болтался на чужом плече словно мешок с овощами и потому не видел, что там устраивали остальные Аркобалено, и был немного поражен тем фактом, что его вдруг с неожиданной осторожной нежностью аккуратно подняли и усадили в самый центр дивана, на самую лучшую и мягкую подушку.              Он заморгал, тряся головой, стараясь вернуть мир в то положение, которое ему полагалось, — а потому не сразу заметил, какими именно взглядами смотрели на него Аркобалено, скопившиеся сейчас вокруг.              А когда понял — замер, изумленно распахнув глаза.              Потому что взгляды Аркобалено были… Нежными? Любящими? Наполненными тем счастьем и теплотой, которые ты можешь видеть, когда встречаешься на перроне с любимым после долгой разлуки? Он не мог сказать — он просто смотрел на них, завороженный эмоциями, что плескались в чужих глазах.              Аркобалено стояли совсем рядом — только протяни руку и коснешься, — но казалось, что никто из них не решался, как будто бы не желая пугать. Реборн видел, как они нервно сцепили пальцы, как побелели их костяшки, они словно боялись, что если не будут сдерживать себя, то неминуемо вытянут руку. Но они держались.              Он не понимал, почему все смотрели на него с такой радостью, почему так жаждали прикосновений, — разве он не был ужасным, разве не он — тот, кто виноват, разве не должен сейчас он стать на колени и каяться во всех грехах? Но никто не требовал от него покаяния — никто, кроме его самого.              Фигуры Аркобалено начали плыть, словно подернутые дымкой, — он заморгал, пытаясь от нее избавиться, сглотнул, почувствовав в горле комок, — и только тогда осознал, что заплакал. Реборн, величайший в мире киллер, сейчас сидел, а слезы текли по его щекам, потому что не мог он поверить в то, что происходило.              Он даже не всхлипнул, просто рвано вздохнул, втягивая воздух, — но казалось, звук этот сбросил с них всех то странное тягучее оцепение, в котором увязли присутствующие. Аркобалено засуетились, качнулись к нему как один — и вскоре Реборн оказался зажат между чужих теплых тел.              Верде и Колонелло получили себе места по бокам, Фонг сел на колени возле дивана, на пол, как делал только он, чтоб прислониться к его икрам, а Вайпер вдруг вообще плюхнулась ему на колени, обнимая тонкими бледными руками его шею. Лар же отошла на пару секунд, исчезая из его поля зрения, а когда вернулась, на руках у нее был один очень знакомый хамелеон.              — Леон, — простонал Реборн, протягивая к нему руки, страшась до безумия, что тот не запрыгнет в его дрожащие ладони. — Боже, Леон, я… Как я мог оставить тебя?              Леон некоторое время смотрел на него, поворачивая мордочку, сначала одним глазом, затем вторым — и это было ужасающее, кошмарное ожидание, словно он был на суде и ждал вынесения смертного приговора.              Наконец он осторожно протянул одну из лапок к его рукам, неуверенно, словно боясь, что тот сейчас отдернет руку, сжал коготками его указательный палец. А затем вдруг спрыгнул с женских ладоней, вцепился в него и шустро, отчаянно вскарабкался по рукаву на плечо лишь для того, чтоб осторожно тыкнуться мордочкой в щеку. Реборн вздрогнул — и Вайпер в его руках встрепенулась.              — Никогда больше так не делай! — произнесла она, утыкаясь лбом в его грудь. Наверное, их Туман хотел звучать сурово, но Реборн чувствовал, как голос его дрожал. — Никогда, черт тебя дери, иначе… Иначе я тебя обанкрочу, ясно?!              Реборн хотел бы сказать, что у нее и так все его деньги, — но просто не мог, голос внезапно подвел, и издавать он мог лишь хриплое сдавленное сипение, когда слезы без остановки текли по щекам. Он чувствовал себя ужасно — но также был счастлив, как никогда в жизни. Чувства тоски, жалости и отвращения к самому себе смешались с тем неимоверным облегчением, разрывая грудь на части. Он радовался до безумия, что его приняли, что его все еще любили, — и презирал себя за трусость, за то, что он наслаждался тем, что его приняли вновь. Он не мог говорить — слов было слишком много, они теснились в мозгу, стараясь прорваться наружу, — но все, что он мог выдавить из себя, было лишь сдавленными хныкающими рыданиями.              Аркобалено гладили его, бормотали невнятные, ласковые глупости, а он плакал — отчаянно, некрасиво, даже не пытаясь сдержать слез, просто выплескивая напряжение, словно впервые за месяцы наконец-то расслабился. Он чувствовал себя так, словно груз, о котором он даже и не подозревал, сняли с плеч, — семья убрала его, и теперь он наконец-то мог дышать, чувствовать себя человеком. Леон осторожно лизнул его щеку, словно пытаясь убрать слезы, — но это только заставило Реборна зарыдать еще пуще прежнего.              Он не знал, сколько просидели они вот так вот, он полностью потерял ход времени — и пусть истерика унялась, слезы не прекратили течь, просто всхлипы стали чуть тише, — и, наверное, только потому он все же услышал, как открылась входная дверь.              — Семпаи, — радостно прокричал Скалл на весь дом, Реборн мог слышать, как тяжелые массивные ботинки Облака полетели куда-то в угол, когда он, как и всегда, стянул их пальцами ног, и звук его легких быстрых шагов, когда он прошел в гостиную, — Великий Скалл-сама вернул… А почему Рен плачет?!              Его муж застыл на пороге комнаты, изумленно глядя на них всех — и несколько испуганно только на него, очевидно, не понимая, что происходит. Реборн вздохнул отрывисто и рвано — на самом деле в любое другое время ему бы было стыдно представать перед любовью в таком жалком потерянном состоянии, но сейчас его внешний вид не волновал совершенно. Он попытался было что-то сказать, но не смог и просто протянул руки к фигуре на пороге, отчаянно стараясь вновь не начать рыдать.              Реборн просто хотел ощутить мужа рядом.              Скалл понял — он качнулся вперед, за мгновение пролетев через половину комнаты, присаживаясь рядом. Остальные Аркобалено вдруг засуетились, встали, бормоча глупости о «пистолете, который срочно надо пересобрать», или «важной медитации», или о другой похожей чепухе, очень явно давая им место, — и вскоре они остались в комнате одни, даже Леон перебрался куда-то на подоконник.              — Рен, что случилось? — произнес Скалл ласково и нежно, глядя на него с любовью в фиолетовых глазах. — Кто тебя расстроил?              Он сам — но Реборн не сказал этого, он просто схватил Скалла за руки, молча притянул к себе, заставляя сесть рядом, и просто прижался к нему, вдыхая знакомый любимый аромат. Тонкие пальцы опустились на волосы, Скалл начал перебирать его пряди и вдруг замурлыкал ту самую мелодию — немного фальшивя, но все еще весьма узнаваемо зазвучало в воздухе то самое его любимое танго.              Он задрожал — эмоции его медленно утихали, оставляя душу опустошенной, но то была приятная спокойная пустота, словно мир вокруг наконец-то остановился и Реборн оказался там, где ему и должно. Он мог не спешить, он мог расслабиться и отдохнуть — и Реборн наслаждался штилем в своем разуме и мелодией, что звучала в тишине. Они просто сидели так — он дышал, Скалл напевал сначала одно, затем другое, — и только потом наконец зашевелился, двигая затекшую ногу.              — Рен, я тебя тоже люблю, — произнес он ему на ухо, — но мне просто интересно, ты собираешься меня отпускать, или мы так весь отпуск просидим вот здесь, на диване?              Реборн зашевелился, но не отпустил — наоборот, прижался ближе, тыкаясь лицом в чужое плечо.              — Нет, — произнес он глухо, даже не открывая глаз, — больше я тебя никогда не отпущу.