Твари

      Каждый его день проходит одинаково.       Подъём. Завтрак — скорее всего, в одиночестве. Чистка зубов. Мытьё. Сборы.       Школьный автобус обычно подбирает его одним из первых, поэтому садится он на место в последнем ряду у окна. Желательно — слева. К нему, словно подсознательно избегая, не подсаживается никто из сверстников, помимо пары исключений.       Если повезёт, рядом сядет Кел, приобнимет по-дружески, обязательно спросит, как спалось. Или Обри — ткнёт кулаком в плечо, серьёзно кивнёт и будет молча сидеть до конца дороги, но молчание это никогда не бывает неуютным.       Если нет — притиснется почти вплотную он.       Санни честно старается перестать замирать в страхе перед Бейзилом, но выходит… так себе. Когда вместе с ними находится кто-то из друзей — Кел, провожающий до дома перед тренировкой, прогуливающаяся Обри — чаще всего обязательно на пару с кем-то из толпы своих многочисленных новых друзей, Хиро, наконец вернувшийся из колледжа — его Санни ждёт с особым трепетом — змеящийся в груди ужас выходит подавить, выбросить из головы, отставить на второй план. С друзьями он чувствует себя в безопасности. С друзьями и их тёплыми взглядами и ободряющими словами к нему не осмеливается лезть ни Бейзил, ни эта штука.       Но стоит им остаться наедине, как паника накатывает с удвоенной силой — от неё подкашиваются ноги и прилипает к нёбу язык. И в витрине Хоббиза, лужах на асфальте и отливающих красным глазах Бейзила виднеется неотступно следующая за ним копна чёрных волос с выглядывающим из-под неё глазом. Санни боится её так, что изрядно пошатнувшаяся способность говорить пропадает окончательно. Она никогда не исчезает бесследно, но обычно — дома с мамой, в школе и на улице с друзьями — страх перед правдой меркнет и притупляется, вытесненный другими мыслями и людьми.       В одиночестве или с Бейзилом становится невыносимым. Всё в виде когда-то лучшего друга напоминает о случившемся, об ужасающем секрете, который они делят на двоих — его бледные руки которыми он завязывал петлю, его скованные телодвижения потому что на него давит вина, его затравленный взгляд он тоже её видит она рядом с ним она никогда не оставит их. Санни физически тяжело находиться с ним даже вместе с кем-то ещё. Он хочет, чтобы Бейзил оставил его в покое. Чтобы никогда не подходил к нему. Чтобы не смел повторять излюбленное «всё будет хорошо».       Бейзил знает. Не может не знать — в конце концов, они с Санни сблизились сильнее прочих, научились едва ли не мысли друг друга читать. Поэтому, конечно же, остальные решили, что никто не сможет помочь ему лучше справиться с потрясением, чем Бейзил; и никто не поможет Бейзилу лучше, чем он. Это же Бейзил, их невинный маленький цветочек, присоединившийся к компании позже всех. Он не может сделать кому-то больно или плохо, тем более, если этот кто-то — Санни, ведь они лучшие друзья.       Этим солнечным осенним утром — почти как в тот день — Бейзил садится рядышком в школьном автобусе.       Санни не отворачивается от окна, но знает, что это он — Кел всегда громко и демонстративно топает, а от Обри едва уловимо, но приятно пахнет парфюмом. Бейзил же подходит так, будто подкрадывается — не будь у Санни такого хорошего слуха, он отродясь не услышал бы его почти неслышных шагов.       К его острому плечу притискивается чужое, затылок обдаёт тёплым дыханием. — Доброе утро, Санни.       Каждый раз Санни отчаянно хочется надеяться, что это не он. Каждый раз он чувствует, как леденеют от ужаса руки и замирают ноги. Каждый раз по виску скатывается одинокая капля холодного пота. В ответ он механически кивает, стараясь, чтобы выглядело это естественно — Бейзилу, помнится, никогда не нравилось, если Санни, забывшись, переставал отвечать на его болтовню или делать вид, что слушал, когда на самом деле нет.       Чуть погодя к ним поворачивается Кел, до этого дремлющий на ряде впереди. — Привет, Санни! И Бейзил, — лицо его окрашивается неприкрытой радостью при взгляде на Санни, и чуть более сдержанной — на Бейзила. Он перевешивается через сиденье своего кресла, начав без умолку болтать о том, что с ним произошло за эти выходные.       Санни ему улыбается — не вымученно даже — и тихонько вставляет пару комментариев, не забывая делиться и своим досугом. Чуть позже автобус подбирает Обри — к тому моменту он уже почти полный, и гомон остальных переполняет узкое помещение, позволяя целиком утонуть в нём и отвлечься от гадких, въедливых мыслей. Забыть о чужой бледной руке, перекинутой через его плечи и крепко сжимающей левое.       В школе Санни не трогают ни учителя, ни одноклассники. Никогда не выпрашивают домашнее задание — пускай и он, пересиливая себя, выполняет каждое. Его держит тут — и в школе, и среди людей в целом — один простой факт: Мари бы не понравилось. Если бы он ушёл в себя. Если бы перестал учиться. Если бы закрылся дома. Порой ему до дрожи хочется уйти с концами и больше никому на свете не показываться — слишком велик страх того, что однажды он может выдать себя. Перед Обри, которой таких трудов стоит улыбаться. Перед Келом, смертельно боящимся, что однажды они не выдержат. Перед Хиро, порой устремляющим пустой тоскливый взгляд в никуда и плачущим над роялем.       Их связь сейчас донельзя хрупкая. Если Санни облажается, она может разорваться и сломать его друзей окончательно. Ведь что бы Бейзил не говорил — в попытках не то оправдать, не то утешить — Санни убийца. Человека, который любил его больше всего на свете, он умертвил собственными руками. А то, что потом сделал Бейзил…       Мысль обрывается вместе с движением автобуса: он прибыл на место назначения. Санни понимает, что снова ушёл в себя, что позволил себе отвлечься, что Бейзил уместил голову на его худом плече. Что придётся к нему прикасаться, чтобы отстранить. К счастью, пока он набирается решимости, Бейзил — с отчётливым сожалением — поднимается сам и нервно улыбается, безмолвно предлагая Санни следовать за собой.       Санни хочет остаться в автобусе. Хочет отвернуться к окну или забиться под кресло, лишь бы Бейзил не трогал.       И Бейзил, конечно, знает. Берёт за руку и, немного потянув на себя, помогает подняться — взгляд его горит нездоровой радостью. И, разумеется, отливает знакомым красноватым. Санни моргает — видение рассеивается, эта штука за его спиной временно пропадает из поля зрения — с ней легче управиться в окружении толпы народа. Чтобы не пропасть, нужно всего лишь идти туда, где больше людей.       И, желательно, нет Бейзила.       У выхода из автобуса он осторожно, но настойчиво вынимает взопревшую ладонь из чужой, тут же вытерев её о брюки. Видел это Бейзил или нет, плевать — очень уж остра необходимость очиститься от его леденящего прикосновения.       Даже от такого маленького.       Ведь их, Санни знает, будет больше. Гораздо, гораздо больше, гораздо шире, гораздо страшнее… — Не спи! — по спине бодро хлопает Кел, буквально выбивая дурные размышления из головы. Мимолётное касание его тяжёлой, широкой ладони, напротив, приятно согревает сквозь тонкую рубашку — Санни вздрагивает, но не от испуга, а, скорее, от удовольствия — и улыбается в ответ одними уголками губ. Кел такой хороший. В самый первый год, когда им было тяжелее всего, именно его несгибаемый оптимизм отчасти помог ему не поддаться желанию спрятаться в четырёх стенах своей комнаты.       Только представь, что с ним будет, если он узнает.       Нависшая тень хорошего настроения пропадает — на смену ей приходит уже привычное чувство постоянного страха. Даже у столь сильных людей есть пределы. Правда попросту его сломает — Санни помнит, чего стоила Келу его постоянная улыбка. Санни помнит, как она дрожала и грозила сорваться незадолго до дня рождения Мари — тогда они с Хиро, кажется, и поругались.       Нет, нет, ему нельзя знать. Никому нельзя. — Хорошо, — тихонько отзывается он, зная, как радуется Кел, слыша его голос. Тот широко ухмыляется и на этот раз, и Санни как никогда сильно жаждет взять его за руку — интересно, как он отреагирует? Точно не разозлится — это же Кел, его в принципе трудно разозлить. Кажется, что напротив — ему будет приятно… и в школьной толкучке никто не заметит… а если и заметит, то можно спрятать в карман толстовки Кела — вон, какой он широкий…       Словно почуяв его намерения, за спиной незримой тенью возникает Бейзил, и магия маленькой фантазии с грохотом рушится. Санни не будет брать Кела за руку рядом с ним. Он, игнорируя вялые попытки сопротивления, берёт Санни за руку сам — как будто ему было мало там, в автобусе!       Еле подавив вскипевшую злость, он тоскливо косится на широкую спину, обтянутую оранжевой толстовкой. Как было бы хорошо обнять её… Бейзил вырывает из мечтаний снова, сдавив пальцы покрепче, почти до боли. Санни ёжится и опускает голову, безразлично уставившись в серый асфальт под ногами. Нужно уметь отличать фантазию от реальности. И его реальность такова, что никого, кроме Бейзила, он за руку не подержит.       Кел хмыкает будто бы разочарованно и демонстративно поправляет воротник толстовки. Оборачивается, и на мгновение в его взгляде мерещится вспышка острого беспокойства. — Тебе, Санни, по-прежнему нравится держаться за руки, да? — он улыбается, но улыбается дежурно, так, как всем остальным. Санни знает, какова его искренняя улыбка. Хватка Бейзила становится практически невыносимой, и он вынужденно кивает, надеясь, что этого будет достаточно для удовлетворения чужого любопытства. — Понятно, — Кел разворачивается и снова шагает впереди, беззаботно насвистывая под нос какую-то песенку. На душе делается тоскливо — с ним толком не пообщаться, когда рядом Бейзил. Санни вообще говорить тяжелее, когда рядом Бейзил.       Что угодно тяжелее, когда рядом Бейзил.       С другой стороны вдруг выплывает Обри, и, ни секунды не медля, стискивает его запястье хваткой куда более тёплой и надёжной. Она не меняется в лице и в целом ведёт себя так, как обычно — будто каждый день хватает его вот так. Пересиливая себя, Санни размыкает пересохшие губы и шепчет одинокую благодарность.       День предстоит долгий.       ***       На математике Кел то и дело тычет его в спину, выпрашивая объяснений. Санни, в целом, не против. Не то чтобы он сильно умный (куда там ему до Мари), но, кажется, более-менее понимает, о чём вообще речь. Понимание… определённо приятно. Раз уж на то пошло, учёба отлично отвлекает. Когда Санни разучивает формулы, даты и стихи, в голове почти не остаётся места для образа бледного тела у подножья лестницы, для разбитой скрипки, навеки запертой в ящике. Для качающихся на ветру босых ног.       Конечно же, полностью избавиться от этого не представляется возможности. Страх и чувство вины стали его извечными спутниками, никогда не упускающими шанса накрыть его с головой, погрузив в пучину истинного ужаса. В такие моменты Санни вспоминает о любимом ноже для стейков, хранящемся в нижнем ящике кухонного стола, о сверкающем лезвии, своём отражении и выглядывающем из-под копны волос глазе позади. О том, как здорово было бы воткнуть его в себя, чтобы, наконец, покинуть этот непрекращающийся кошмар. Чтобы хоть как-то искупить вину перед Мари.       Звонок, оповещающий о конце урока, отрезвляет и выдёргивает из шевелящегося под горлом отвращения к себе. В следующий кабинет они идут все вместе — и рядом с тараторящим Келом и изредка что-то отвечающей ему Обри ненадолго удаётся забыть о пристроившемся позади Бейзиле, чьё дыхание неприятно холодит затылок.       Последующие уроки пролетают быстро, но тоскливо — Санни конспектирует, решает, читает. К доске его, как всегда, ни разу не вызывают. Зато вызывают Кела — и там он делает такие круглые глаза, что Санни не сдерживает тихого смешка. Это, как ни странно, друга воодушевляет — просияв, он поворачивается обратно и начинает что-то писать, сопровождая каракули неуклюжими объяснениями.       Да, вот поэтому Санни и ходит в школу.       ***       Нехорошее предчувствие знакомо сжимает тисками сердце, когда Кел, не прекращая улыбаться, отводит его в сторону с просьбой переговорить.       Кел улыбается почти всегда, но Санни научился различать его улыбки, и далеко не всегда они означают радость. Конкретно эта выглядит неискренней и обеспокоенной; человек, плохо с Келом знакомый, и не заметит даже, но он ясно видит неловко подрагивающие уголки губ, печальный блеск глаз и скованность, Келу неприсущую.       Предчувствие нарастает и связывается в тугой узел в груди — дойдя до небольшого тупикового коридора их школы, Кел по-прежнему улыбается, но уже куда слабее. Неверная улыбка дрожит и грозится сорваться окончательно; тут он и решается заговорить. — Мне кажется, — тихо начинает Кел, — Бейзил ведёт себя странно.       Узел распадается. Превращается в дикий, едкий ужас, сопровождаемый одной-единственной мыслью: никто не должен узнать. Тени в коридоре колышутся неслышно и едва заметно — на них можно даже не обращать внимание, но Санни делает ошибку, мимолётно зацепив их взглядом. И тут же напарывается на ответный.       Умом он понимает: в помещении с окнами средь бела дня не бывает такой темноты. Тени сами по себе не двигаются. Никто не загоняет его в угол; Санни может в любой момент развернуться и уйти — от разговора, от неестественной темноты, от десятков распахнувшихся глаз с крошечной точкой зрачка в центре белка. — Санни? — голос Кела, такой же громкий, как и пару секунд назад, во тьме звучит неправильно. Кел не видит. Кел не знает. Кел неспособен понять этот дикий страх и тем более неспособен принять его причину. Нужно что-то ответить, — понимает Санни сквозь статический шум в ушах. Моргает, тщетно надеясь развеять холодный мрак — тот становится только гуще, подступает ближе, давит на глотку. — Тебе кажется, — выдыхает Санни на грани слышимости, неспособный на большее. Кел не успокаивается — только этого ему мало. Он далеко не дурак и гораздо более проницательный, чем кажется на первый взгляд. Требуется весомое оправдание. Санни даже знает, какое. Они все прекрасно знают. Но произнести это вслух…       Тем не менее, выбора у него не остаётся. Никто не должен узнать. — Просто скоро годовщина. Ну… ты понимаешь. Мне тоже тяжело. И Кел мигом смягчается — выдыхает с облегчением, и мгла сгущается в последний раз, на мгновение оставив Санни в полной темноте. Он вновь моргает и возвращается в реальность — друг напротив, обыкновенный полутёмный коридор и визг школьного звонка. Никакой черноты. Никаких шевелящихся в ней глаз. — Если будет совсем плохо, приходи ко мне, ладно? Я всегда найду для тебя время. И Обри позову, если что. Можем даже Хиро позвонить! — Хорошо, — Санни знает, что никогда не обратится за помощью, но не может не ощутить прилив благодарности, — спасибо тебе, Кел. — Нет проблем, бро, — он несильно стукает его по плечу и сияет улыбкой — теперь уже искренней, — побежали на биологию!       ***       Приятно быть нужным. Санни держится за это ощущение после звонка с последнего урока; переобуваясь в раздевалке и шагая домой — они с друзьями ещё давным-давно единогласно решили ходить из школы пешком. Прогулка по лесу бодрит и освежает, помогая отвлечься от дурных мыслей.       Первым на их пути стоит дом Обри. Они дружно обнимаются и машут ей на прощание, на периферии неприятно поразившись общей атмосфере разрухи и запустения, просачивающейся даже во двор. Потом они с Бейзилом спроваживают Кела — тот всё никак не хочет расставаться и болтает даже больше обычного, но обеспокоенным тем фактом, что Санни остаётся наедине с лучшим другом, не выглядит. С упавшим сердцем он в очередной раз осознаёт, что Кел ему доверяет. Настолько, что готов закрыть глаза на подозрительное — ещё сильнее, чем раньше — поведение Бейзила.       Каждый день Санни предаёт его — и Обри тоже — доверие, только находясь рядом. Да что там, просто показываясь им, дыша одним с ними воздухом — он обманывает. Умалчивает, таится и прячется, как крыса, малодушно скрывая то, что на самом деле произошло осенью четыре года назад. Потому что трус и слабак. Потому что лучше бы было умереть ему, а не Мари.       Потому что Бейзил вновь берёт его за руку, стискивая пальцы почти до боли. Ночь сгущается, тени шевелятся, мамы сегодня дома не будет — эта штука обязательно выползет из-за спины и покажется на глаза. Будет цепляться за плечи и шептать, что любит, проливая на его лицо скупые слёзы.       Прикосновение Бейзила заземляет. Не позволяет провалиться окончательно; цепляясь за Санни, он позволяет цепляться за себя, потому что иначе пропадёт тоже. Страх накрепко связывает их обоих — прочнее этой связи не будет ничего и никогда. Только Бейзил разделяет его страх. Только Бейзил знает. Только Бейзил понимает. Только Бейзил видит. — Эта ш-штука, — нервно бормочет он, когда Санни открывает дверь, — она стала появляться чаще, д-да? Так всегда на г-годовщину…       Санни чуть кривится, не желая обсуждать это сейчас. Бейзил мгновенно замечает и замолкает, угрюмо уставившись под ноги. Дома темно и тихо — только по-осеннему холодный ветер врывается в приоткрытое окно. Сейчас Бейзил, по идее, должен идти к себе. Санни хочет, чтобы он пошёл к себе.       Но тот втискивается следом, запирает за собой дверь — будто это поможет спрятаться от страха, оградит их обоих непробиваемой стеной. Оборачивается и смотрит на него, выдавив заискивающую улыбку. Санни знает этот взгляд. Знает и то, что будет дальше. Просто надеялся, что хотя бы не сегодня.       По лестнице он поднимается первым, и каждый тихий, скрипучий шаг возрождает в памяти глухой, отвратительный звук падающего тела, по-детски изумлённое выражение лица и собственные подкашивающиеся колени от осознания того, что он, чёрт побери, натворил. Бейзил видел всё от и до. Бейзил паниковал ещё сильнее, чем он. Бейзил не прекращал повторять. — Всё будет хорошо, правда, Санни? Он не сразу соображает, что это уже не воспоминание. Оборачивается, замерев на последней ступеньке. Бейзил больше не улыбается — глядит настороженно и будто даже… боязливо. Это из-за того, что он тогда видел, — бьёт в голове набатом, и Санни давится яростью. Неужели этот… этот… считает, что он правда способен… сделать что-то такое снова? После того, сколько горя это всем принесло? После того, как Мари…       Бейзил напрягается ещё сильнее. Боится Санни так же сильно, как и он его. Но к чему тогда весь фарс? Зачем Бейзил из раза в раз делает это с ним, раз ему тоже противно и страшно?       По той же причине, что и Санни позволяет. Глупый вопрос.       Штора в его (уже четыре года как только его) комнате тоже трепещет на ветру — за ней мелькает на мгновение знакомый силуэт, и Санни с трудом подавляет желание броситься и проверить. Он не увидит там ничего, кроме отражения той штуки за спиной. Бейзил отвлекает и переключает внимание на себя привычным до омерзения жестом — поцелуем.       Ему никогда не нравилось целоваться. Санни вечно вспоминает невинные объятия Хиро и Мари, ласковость, сквозившую в каждом жесте; чувства — сильные, но внушающие безопасность и уверенность в каждом дне, а не пугающие и отталкивающие. Они любили друг друга. Им было приятно держаться за руки, обниматься и целоваться, потому что они, прежде всего, хотели этого.       То, что происходит между ним и Бейзилом — уродливая калька той любви, не пародия даже — пустышка; фальшивка, под безобидной оболочкой скрывающая насквозь гнилое нутро. Санни искренне ненавидит каждую секунду, но продолжает впускать к себе, терпеть нервные улыбки, заискивающие взгляды и неприятно жгущие прикосновения.       Бейзил ощупывает запястья, успокаивающе поглаживает напряжённые предплечья и поднимает руки выше — одну на затылок, вторую на стык плеча и шеи, ближе к беззащитному горлу. Ему важно постоянно трогать и гладить, напоминая о себе и не позволяя Санни представлять кого-то другого. Закрепившуюся ассоциацию холодных, сдержанных движений не разорвать даже с его прекрасной фантазией — уж слишком прочно приелась, возымев контроль не только над телом, но и разумом. Бейзил хорошо его знает, поэтому от излюбленного маршрута почти никогда не отклоняется — сейчас расстегнёт накрахмаленную рубашку Санни, попросит взглядом стянуть лямки комбинезона, поведёт к кровати.       Оторвавшись, он берёт его за руку и медленно, но неумолимо тянет к незаправленной с утра постели. Последовательность может меняться, но суть остаётся одна и та же. Санни никогда не упирается. Бейзил не любит, когда он проявляет инициативу не так и не там, где нужно, но и деревянную неподвижность тоже не жалует. Ответ ему тоже важен и нужен — иначе не получится так, как он воображает, ведь влюблённые всегда отзываются.       Поэтому Санни позволяет усадить себя на смятую простынь, спускает лямки комбинезона с тощих, как у него, плеч, внимательно смотрит из-под длинных ресниц — сердце вновь колет воспоминанием о Мари и о том, как действовал такой её взгляд на вечно самоуверенного Хиро. Бейзилу такое нравится — он шумно выдыхает и пуговицы едва ли не вырывает и теперь откровенно и жадно пялится, забыв о страхе.       К огромному неудовольствию Санни, тело реагирует рефлекторно, не спрашивая — тонкие и холодные пальцы Бейзила приятно контрастируют с теплом его кожи, посылая волны мурашек по загривку и короткие импульсы удовольствия ниже, к паху. Удовольствие это механическое, ненастоящее, исключительно физическое. И отзываться он себя всё равно заставляет — выпутывается из рубашки, помогает Бейзилу раздеться, но движется по-прежнему скованно и деревянно — только пальцы подрагивают, но скорее от нервов, чем от похоти.       Раздевшись, Бейзил давит на плечи, укладывая его на спину, наклоняется и по-звериному втягивает в воздух, утыкаясь носом в облюбованное им место между плечом и шеей. Влажное прикосновение языка неприятно холодит кожу, последовавший за ним укус — несильный, но болезненный — заставляет содрогнуться. У Санни низкий болевой порог. Он, к тому же, не мазохист. Ему очевидно неприятно. И пускай надсадно пульсирующее чувство вины в голове кричит о том, что испытывать боль правильно, он не может не ёжиться от подсознательного отвращения.       С Бейзилом по-другому и не бывает. Он усаживается у Санни в ногах, возится с ремнём и ширинкой — приходится приподняться, чтобы ему удобнее было избавиться от остатков одежды. Опять же, автоматически.       Я люблю тебя, Санни.       Он весь леденеет. Дыхание — ровное, контролируемое — сбивается, в ушах грохочет статический шум, руки начинают дрожать практически эпилептически. Нет, нет, нет. Только не сейчас. Ему более чем достаточно Бейзила, чтобы трястись от ужаса. Но с Бейзилом рядом эта дрянь почти не показывает себя — отражается извечным напоминанием, но не отсвечивает.       Судя по тому, как обмер Бейзил, он тоже почувствовал. — Опять, — он зло кривит губы, запрокидывает голову, и голос его прокатывается громом гнева по пустому дому, — оставь нас в покое, слышишь?       Оно не отстанет.       Санни жмурится до цветных пятен перед глазами, притягивает Бейзила обратно к себе, впивается в губы поцелуем-укусом, обхватывает поясницу ногами и пытается думать о чём угодно, кроме…       Оно смотрит, смотрит, смотрит.       Бейзил, как всегда, понимает. Бейзил отвечает, и сейчас Санни меньше всего думает о том, насколько гадко ему делается от его прикосновений. Главное — отвлечься. Уйти. Сбежать. Спрятаться, как он прячется последние несколько лет.       Их обоих встряхивает — всё, что остаётся в подступающем, окружившем их кошмаре — цепляться друг за друга до последнего в надежде победить его хоть так. Бейзил дышит хрипло и часто, вдавливает пальцы в его плечи до синяков и смотрит — не на Санни, а на… — Оно повсюду, — совсем сипло от страха выдыхает он — радужки его сверкают насыщенным алым, тьма липнет к бледной коже, оставляя на месте его друга размытое чёрное пятно с двумя красными пятнами глаз. Санни действует неосознанно — ужас и ярость затмевают остатки рационализма — замахнувшись, наотмашь бьёт предположительно по чужой щеке.       Чтобы целиком стряхнуть даже хилого и такого же тощего Бейзила, будет мало и удара со всей силы — только мотается его голова, и зловещее красное свечение на мгновение пропадает из поля зрения. Взгляд, однако, брошенный им после, намертво приковывает его к взмокшим простыням — Санни не осмеливается даже дышать. Тяжёлый, злобный, полный неприкрытой ненависти.       Сдавив одной рукой его челюсть, Бейзил суёт пальцы второй в безвольно раззявленный рот, жёстко надавив на язык. Санни захлёбывается вдохом, силится отстраниться, совсем забыв о необходимости играть роль и держать маску. Бейзил звереет только больше — сжимает так, что не выбраться, как ни старайся — пальцы впиваются в самую кость, ногти продирают нежную кожу. Он в очередной раз думает о том, как это странно и несправедливо — Бейзил такой же заморыш, но в подобные моменты неизменно одерживает верх. Приходится уступить; Санни нехотя вылизывает его солоноватую от пота ладонь, сдерживая желание укусить до крови.       Короткую вспышку злости, придавшую сил, без труда подавляет вновь вскинувшийся страх, и Санни опять лежит, боясь даже глотнуть воздуха — перед очередной галлюцинацией, перед гадким, слабым заморышем, при свете дня не представлявшем из себя никакой опасности — только жалкую, зашуганную тень с вечно потупленным взглядом и нервной, дёрганой речью.       Ночью, наедине с ним, у ублюдка открывается второе дыхание — он боится не Санни, а с Санни, поэтому и позволяет себе всякое, чего никогда не позволил бы при друзьях. Лживая, лицемерная тварь. Такая же, как он сам.       Мокрые пальцы в заду ощущаются так же, как и обычно — неприятно. Бейзил не церемонится — обычно он более милосерден, но короткий, безрезультатный акт протеста жертвы вывел его из себя, нарушил идеальный сценарий — теперь он, конечно, мстит. Всегда так бесится, когда что-то идёт не по плану. Санни даже немного доволен — заставить обнажить Бейзила гнилое нутро дорогого стоит, зато никто из них не притворяется хотя бы какое-то время.       Но в противовес своей грубости Бейзил, поумерив пыл, мягко целует — отвлекает, извиняется, заглаживает вину. Эта дрянь движется вместе с ним — касается невесомо, фантомно, и тут же отступает, будто сдерживаясь. Санни механически вздрагивает, когда Бейзил вертит пальцами, изучив его тело лучше своего; стонет в поцелуй, елозит ногами, смотрит мёртвым взглядом в никуда. Страх и отвращение отчего-то похоть только подстёгивают, разогревая холодное, как у трупа, тело — жар в нём разгорается тяжёлый и нездоровый.       Когда стенки входа знакомо раздвигает налитый кровью член, Санни прогибается в спине до хруста, упираясь головой в подушку; высоко, наигранно стонет течной сучкой; сучит конечностями по простыне и пытается не то отстраниться, не то наоборот приблизиться. Пальцы и язык Бейзила повсюду — грудь, впалые бока, обнажённое горло — Санни на пару мгновений забывается; мысли из головы выветриваются, оставляя только рефлекторное, ненастоящее удовольствие. Пропадают и красные отблески в чужих глазах, и размытые чёрные пятна под потолком.       Бейзил трахает быстро и безжалостно, не в силах, к счастью, растянуть по максимуму и это, или, возможно, подсознательно желая причинить ему боль. Санни думает, что ему такое совсем не по нраву, и это даже хорошо; его стоячий член, однако, зажатый между их животами, думает совсем иначе. Вскоре стоны превращаются в искренние, Санни, дрожа от возбуждения и омерзения, сам подставляет горло, словно умоляя: кусай, кусай меня как можно сильнее, чтобы было больно мне и стыдно тебе, чтобы мы оба помнили и никогда не забывали; чтобы мы оба страдали.       Руки подбираются к его глотке прежде, чем он успевает среагировать. Санни выдыхает и в следующую же секунду обнаруживает, что больше не может вдохнуть. Он только открывает и закрывает рот, как рыба, пока до него не доходит — Бейзил положил загребущие ручонки на его шею и теперь душит. У Санни не получается даже стонать — широко распахнув глаза, он вяло пытается избавиться от удивительно сильной хватки. Член не опадает — напротив, удовольствие усиливается, делается невыносимым совсем.       Тварь двигаться и не думает, замерев каменной статуей, и Санни, изо всех сил вдавив пальцы в худые запястья, вслепую вздёргивает бёдра, надеясь получить, наконец, разрядку. Тщетно: Бейзил, как всегда, знал, что делал, и не оставил никакой возможности.       Перед глазами темнеет — сил уже не остаётся, и Санни не чувствует даже намёка на страх смерти. Думает: бесславная, идиотская кончина с поехавшей тварью наедине — собаке собачья смерть. Но Бейзил делает одно точное, длинное движение, и отпускает горло. Санни взвизгивает, мечется под чужим телом, обильно кончая; хрипит и скулит под конец, неспособный ни на размышления, ни на внятные звуки. Голова пустой долго не остаётся — отвращение не заставляет себя ждать, и он, с трудом отпихнув не сопротивляющегося Бейзила, садится и вздрагивает, скривившись.       Задница горит; на бёдрах, горле и боках уже наливаются синяки; болит всё нещадно, обещая доставить проблем на ближайшей физре. Если он, конечно, пойдёт на неё. Если пойдёт в школу в принципе. Оставайся Санни дома, Бейзил и не подумал бы соваться — кишка тонка.       Но потом он вспоминает редкие улыбки Обри; чуть навязчивую, но искреннюю заботу Кела; еженедельные звонки Хиро, пышущего энтузиазмом. Вспоминает и о мольбах Бейзила, когда он впервые остался с ночёвкой полгода назад.       Ты не можешь бросить меня. Они никогда не поймут и не поверят. Только подумай, что будет, если они узнают. Я могу доверять только тебе, понимаешь? Пожалуйста, Санни. Всё будет хорошо. Только доверься мне.       Его снова валят на спину, снова втискивают член в растраханное чувствительное нутро — Бейзил ещё не кончил, он немного поторопился. Санни, утомлённый, не подмахивается — тот, впрочем, не обращает внимание, слишком поглощённый желанием. Гадость. Сам Бейзил — гадкий. Санни уверен, что и остальные глубоко внутри испытывают то же самое — то же неосознанное, инстинктивное отвращение. Обри никогда не садится в школьный автобус на последний ряд, если там уже сидит Бейзил. Кел всегда первым делом здоровается с Санни. Даже Хиро иногда вздрагивает, обнаружив заморыша подле себя. Они и близко не догадываются, чем такое отвращение вызвано — и не обличают его, не дают неприятному чувству названия.       Рассказать — и тогда оно перестанет быть инстинктивным. Перерастёт в ненависть. Бейзил не готов к такому, Санни тем более. С низким, прогорклым стоном Бейзил наваливается всем телом, плотно придавив к кровати. Унизительная беспомощность Санни становится ещё более очевидной, и он морщится от прилива горячего возбуждения при осознании этого. Бейзил весь взмок и дрожит; носом тычется в шею, кусая — уже без прежней агрессии. Санни всё равно не нравится. Не нравится и собственная реакция — весь напряжённый, он от ласковых прикосновений расслабляется и обмякает. Павловский эффект. И самое обидное — Санни ведь действительно обманывается, пускай и отрицает это всеми фибрами души. Раз его тело не считает Бейзила угрозой, значит, и он сам не считает, но… почему же тогда так отвратительно? Почему к горлу подкатывает удушливая тошнота? Почему он трясётся и всхлипывает, еле как сдерживая рвоту? — Прости, прости меня, — шепчет Бейзил любовно, — я никогда не сделаю тебе больно. Никогда не предам. Ты же понимаешь?       Да, да. Санни прекрасно всё понимает. Бейзил такой единственный. Остальные… ни за что не простят его.       Если будет совсем плохо, приходи ко мне, ладно?       Как бы отреагировал Кел, если бы Санни, послушав совета, побежал бы к нему прямо сейчас? Красный, вспотевший, со следами от пальцев на шее — по одному виду понятно, чем он занимался. Скользкая маленькая тварь. Если он не хочет сломать Кела окончательно, не хочет заразить, сближаться сильнее нельзя. Только Бейзил поймёт его и простит. Только Бейзил позволит уткнуться в плечо в попытке сдержать плач; только Бейзил сделает достаточно больно, чтобы он хоть ненадолго перестал ненавидеть себя и его.       Санни прикрывает глаза, неуверенно кивает и позволяет Бейзилу оставаться в таком положении ещё некоторое время.       Потому что кроме него, у Санни больше никого и нет.