Орден Святого Ничего

       Конечно же, он ее поймал.       Удивительно, что ей вообще удавалось так долго его избегать.       Он грубо схватил ее за руку, как завуч неугомонного школьника, втащил в свой кабинет, захлопнул дверь и загородил выход спиной, отрезав путь к побегу. Видимо, на случай, если она вздумает ускользнуть в щель над порогом.       — Все, заканчивай, — строго велел он. — Я рехнусь, если это продолжится еще хоть минуту.       Анька потерла запястье. Наверное, у него окончательно сдали нервы, если он позволяет себе такое.       — Меня ждут в конференц-зале, Сережа, — сказала она, — Валентина должна была всех собрать.       — Развитие перспективных направлений? — усмехнулся он. — Прекрасный повод срочно встретиться под конец рабочего дня.       Крыть было нечем. Она изобрела это тупое совещание и наверняка могла выдумать еще с десяток причин увильнуть от разговора, но не сообразила подготовиться на тот случай, если Мазию все-таки удастся ее прижать.       — Ты обещала, что позже меня вызовешь, я так и не дождался, поэтому считай, я сам себя вызвал.       — Пока мне нечего тебе сказать, — заявила она, надеясь, что не выглядит загнанной, потому что именно так себя и чувствовала.       — Нечего? — вспылил он. — Аня, нас менты третий день подряд трясут, у тебя менеджера убили. Убили, Аня! Очнись! Тебе не кажется это достаточным поводом для разговора? Ты ведешь себя так, будто я потерял всякое твое доверие и уважение. Хватит! Или мы сейчас поговорим, или…       Он явно не смог быстро сочинить что-нибудь достаточно убедительное, чтобы поставить ее перед выбором, и осекся.       — Или что?.. — Она все еще старалась говорить бесстрастным тоном. — Ну вот чем ты можешь мне угрожать, Сережа? Увольнением?       — Да почему мне вообще нужно тебе угрожать? — Он шагнул к ней, сначала нерешительно, словно боялся, что она резко отшатнется или кинет в него чем-нибудь, но потом овладел собой и приблизился вплотную.       — Если ты меня опять станешь хватать, я тебя укушу, — предупредила она.       И он, конечно же, ее схватил.       Анька уткнулась лицом в его костюмное плечо — благородная темно-синяя ткань, исчезающе тонкая светлая полоска. От него пахло глажкой, вишневым табаком, каким-то винтажным одеколоном, напоминавшем об отце. Пахло родным человеком.       Слезы подкатили к горлу, она надрывно вздохнула, чтобы не позволить им пролиться. Он осторожно гладил ее по голове, бормотал: «Ну все, все…»       Чувство несправедливости было почти болезненным — так ей было без него трудно.       Ей хотелось рассказывать ему о каждом своем шаге, жаловаться на переутомление и недовольство собой. На то, что у нее, прекрасного стратега, колоссальные проблемы с тем, чтобы вернуть в русло взбесившуюся корпоративную махину, пропахшую кофе, автомобильной резиной и благодатью роскошных офисов.       Ей хотелось спорить с ним в поиске выхода из положения. Чтобы он непременно сидел на краю ее стола, говорил «посмотри на это с другой стороны» и «давай еще раз убедимся, что мы нигде не налажаем», а от усталости начинал дурачиться и требовать, чтобы Валентина принесла им полный кофейник коньяку.       Ей хотелось ему открыться. Наверняка он рассчитывал, что так и случится, однако не учел главного: она непревзойденно умела молчать. Это было молчание, закрытое листом металла, запаянное по швам, отточенное годами практики.       Из-за того, что они стояли так близко, становилось как-то особенно тяжело, будто ей предложили отрезать от себя сиамского близнеца и протянули скальпель. Но теперь она знала, что он так или иначе причастен к кражам, поэтому проклятый скальпель пришлось сжать в кулаке покрепче.       Она чуть отстранилась, посмотрела ему в лицо и произнесла:       — Мы это обсудим, когда у меня будет вся информация о происшедшем. Извини. Придется подождать.       Его взгляд, полный неприятного удивления, она тоже выдержала и успела даже поразиться своему неизвестно откуда взявшемуся хладнокровию, когда он вдруг тряхнул ее — нелепо и резко, как котенка. Она бы упала, если б он ее не держал.       — В чем ты меня подозреваешь? — Глаза у него в одно мгновение стали пугающе чужими. — Тебе про меня что-то наговорили? Ты понимаешь, что это все вранье? Что тебе сказали? Кто? В Москве что-то говорят? Это Динара твоя наплела? Нет? Не она? Левкоян?       — Отпусти меня, — приказала она. Невидимый скальпель прошел между ними, и она не почувствовала никакой боли. Наверное, от шока.       Он ее не отпустил, наоборот, притянул к себе, сильно и неприятно надавив пальцами под ребра. Лицо его приблизилось и будто раздвоилось.       — Хорошо, — сказал он, и голос его был как занозистая доска, — не говори, не надо. Я сам все выясню. Думай что хочешь, только я тебе скажу… мне надо, чтобы ты знала, что я никогда бы ничего тебе не сделал. Это ты понимаешь? Аня, ты понимаешь меня? Ты — главная женщина во всей моей жизни, я бы ни за что, никогда…       — Сережа, — изумленно перебила его она, — убери руки.       Глазам его вернулось осмысленное выражение. Он подержал ее еще немного, убеждаясь, что она твердо стоит на ногах, и отошел в сторону.       — Прости, — сказал он, — все, прости, погорячился. Не хотел, правда. Давай, иди… там все, наверное, давно собрались… насчет развития перспективных направлений.       Он выглядел не виноватым, а выдохшимся и немного растерянным.       Анька ничего ему не ответила, прошагала к двери, и он сказал ей в спину:       — Меня не будет, если ты не возражаешь.       Она, все так же ни слова не говоря, закрыла за собой дверь его кабинета.       В коридоре Валентина, стоя на стульчике-стремянке, колдовала над диффузором, висевшим высоко в углу. Тот каждые полчаса испускал упоительное парфюмерное облако, чтобы перебить еле уловимый, но вездесущий запах новеньких покрышек и придать офису пущего лоска.       Она обернулась на звук закрывшейся двери, ойкнула и выронила круглую деревянную крышку. Та покатилась по полу. Ефремова остановила ее носком туфли, подобрала. «Арома-имидж» — люксовые освежители воздуха для вашего бизнеса. Элегантные приборы из ясеня и высококлассной стали», — уведомляла посеревшая от пыли наклейка, сводившая к нулю всю люксовость и элегантность. Анька подошла и протянула крышку Валентине. Слышала она их с Мазием разговор или нет?       — Спасибо, Анна Витальевна, — голосом хорошей девочки сказала та.       — Что на этой неделе?       — Привезли на выбор «Кашемир» и «Белую розу — грейпфрут». — Валентина долила в прибор жидкости из пузырька и пристроила крышку на место. — От «Кашемира» я чихала как сумасшедшая, поэтому будет «Роза».       Она спустилась со стульчика и одарила Ефремову убедительным невинным взглядом. Точно — что-то слышала.       — Вас все ждут, — сказала она. — Воду и раздаточные материалы я подготовила.       И улыбнулась ей самой понимающей улыбкой на свете.       Анька отдала ей пальто и уже на подступах к конференц-залу обнаружила пропущенное сообщение на телефоне:       «Помнишь, о чем мы договорились? Правило начинает действовать прямо сейчас. Я хочу, чтобы последние пятнадцать минут рабочего дня ты мастурбировала в офисном туалете. Думай обо мне. Потом расскажешь».       Ей пришлось остановиться, чтобы не врезаться лбом в двери. И еще пара секунд понадобилась, чтобы вспомнить, кто она, где находится и что должна сейчас делать.

***

      Уже потом она спросила себя, чем вообще думала, когда звонила Колиной жене, Алисе, желая получить адрес автосалона и мойки, где, по легенде, Трошин работал вместе с двоюродным братом. Заодно узнала, что домой он так и не явился.       Информацию, что их директор отдела продаж живет двойной жизнью, Валентина уже внесла в свою секретную папку имени леди-детектива мисс Фрайни Фишер. Про игроманию и что жена Трошина ни малейшего понятия не имела о другой его работе — она тоже записала.       На выезде с парковки ее крошечный зеленый автомобильчик разминулся со здоровенным «фордом», вроде тех, что водили американские полицейские в обожаемых Валей криминальных сериалах. За рулем оказалась женщина, которую Анна Витальевна на прошлой неделе жестом велела выставить вон. Не очень быстро, но поскорее.       У Валентины на такой случай был припасен десяток приемов, которые она использовала в зависимости от сложности ситуации. В тот раз было не очень сложно, однако странно, что Анна Витальевна пошла провожать нежеланную посетительницу.       Женщина выглядела слишком вызывающе для своих лет и вела себя так, словно ей плевать, кто и что о ней подумает. У нее были странные глаза, как у эскимосских лаек — Валя не смогла с ходу вспомнить, как они называются.       А еще она совершенно точно была лесбиянкой.       Не то чтобы Валентина хорошо в этом разбиралась, но, во-первых, чего только не насмотришься, если проводишь каждый вечер в компании криминальных сериалов, а во-вторых, на томском филфаке, откуда Валя выпустилась пять лет назад, таких было пруд пруди.       Филфаковские смотрелись куда более потрепанными и вряд ли могли позволить себе похожий автомобиль даже в складчину, но эту подчеркнутую манеру сообщать всем своим видом, что женственность — удел слабых, она бы ни с чем не спутала. Они выглядели так, будто им хотелось, чтобы люди вокруг понимали, кто они, опознавали с первого взгляда.       Эта была такой же. Демонстративной.       И кто теперь будет ее выставлять прочь? Хотела же она остаться и проводить начальницу. Но не могла. Сегодня никак не могла.       «Не случилось бы чего», — подумала Валентина и тут же вспомнила, что утром кто-то прислал Анне Витальевне цветы с запиской. Та прочла записку, смутилась и отчего-то не вернула ее Вале для утилизации, как обычно, а сунула в карман.       А еще Анна Витальевна, судя по отчету службы безопасности, никогда не была замужем. По крайней мере, официально. И пренебрегала мейком, хотя ей это, конечно, ни к чему. От неё и так глаз невозможно оторвать. Валентина, поступив на службу в автосалон, все силы тратила на то, чтобы не пялиться на нее самым бессовестным образом, и замирала как кролик, стоило той оказаться поблизости. Только когда она перешла к Ефремовой в виде наследства от прежнего начальника и им пришлось часто бывать вместе, Вале удалось к ней привыкнуть.       По негласному закону, она должна была Валентину тихонько уволить и найти другую помощницу, чтобы обучить под себя, но не стала этого делать, тем самым заработав бесконечную Валентинину преданность.       А еще, если на секунду представить, что на томском филфаке вдруг распространилась бы мода на оксфорды и премиальные деловые костюмы…       От этой внезапной мысли Валя закашлялась и едва не пропустила нужный поворот.       «Прекращай витать в облаках. Вечно фантазируешь да ворон считаешь. Делом займись», — сказал у нее в голове железный голос, очень похожий на мамин, но даже ему не удалось спугнуть мелькнувшую в голове догадку.       Вот о чем она думала, вместо того чтобы хорошенько прикинуть, стоит ли ей вечером приезжать на авторынок в дремучей промзоне, где повсюду, куда ни брось взгляд, только заборы из рабицы, выезженный до каменного состояния бугристый грунт, скупо присыпанный гравием, и вместо кислорода воздух наполнен ядреным тестостероном, мутным и токсичным, как паленая водка из ларька на углу.       Рынок уже закончил свою работу. Часть нераспроданных машин увезли, остальные стояли рядами, уходящими в унылую бесконечность. Ворота рынка оказались заперты: засов, цепь, навесной замок, да еще и будка охранника для верности. Впрочем, ей был нужен не сам рынок, а один из окружающих его сервисов.       Таковых нашлось великое множество. Маленький зеленый «жук» миновал и потрепанный киоск «ДОГОВОР К/П, Т/О, АВТОСТРАХОВАНИЕ», и еще менее солидный «Центр переоборудования и оформления», а также столовую с непритязательной вывеской «Столовая» и шиномонтаж под названием «Шиномонтаж».       Похоже, фантазией на всем этом унылом пространстве обладали только Коля Трошин и его двоюродный брат, державшие небольшой салон подержанных авто, мастерскую и мойку.       Компания именовалась «Надежный партнер», и это была единственная светящаяся вывеска на всю округу. Светились даже мелкие буквы «выкуп автомобилей» на входной двери.       Контора продолжала работу в этот поздний час. Валя припарковалась напротив входа, затолкала сумочку поглубже под пассажирское сиденье, чтобы не украли, — мало ли что?       Войдя внутрь, она очутилась в тамбуре с конторкой, за которой никого не было. Включенный монитор на конторке показывал таблицу сравнения цен на разные детали. Из таблицы выяснялось, что дешевле, чем в «Надежном партнере», запчастей не сыскать.       На стене висел календарь «Год козы и овцы с улыбкой». Коза и овца, грубо прифотошопленные друг к другу, возлежали на цветущем лугу и действительно улыбались. Выглядело это довольно жутко.       Дальняя дверь была распахнута. Оттуда крепко несло отработанным машинным маслом. По всей видимости, именно там располагалась автомастерская. На стене у двери кто-то размашисто написал черным маркером: «Купил «Ниссан» — ебись с ним сам». Надпись явно пытались затереть, но без особого успеха.       Валентина постучала согнутым пальцем по конторке и громко спросила:       — Тут кто-нибудь есть?       Не получив ответа, она прошла вглубь тамбура и заглянула в мастерскую. В полутемном помещении играло радио.       «Ах, поворую — перестану. Жду — вот-вот богатым стану. Вот тогда начну опять я законы соблюдать», — клялся Шуфутинский в сопровождении жизнерадостного женского бэк-вокала.       Два мужика в спецовках суетились над распахнутым капотом грязной иномарки, как киношные фельдшеры скорой помощи, спасающие тяжелого пациента. В глубине сервиса другие двое мужчин, одетые чисто и прилично, склонились над планшетом.       — Да ты целься, целься лучше, — азартно наставлял один другого. — Вон там у тебя еще свинья в центре под блоками. Ишь, крепко засела, сука. Бомбой ее мочи. А тех уже синенькими птенцами дохуяришь.       Света было недостаточно, чтобы хорошо их разглядеть, но когда второй торжествующе хохотнул после удачного попадания, Валентина его немедленно узнала и, кажется, испугалась, потому что такую глупость можно сделать только с перепугу.       — Николай Владимирович, — громко позвала она. — Это вы?       Трошин, который, как оказалось, ни в какой Мумбаи не улетал, подпрыгнул на месте от неожиданности и развернулся к ней. Глаза у него выпучились, он хватанул ртом воздух, а потом, как был, с планшетом, из которого даже сквозь оптимистичный шансон доносились характерные взрывы и попискивания Angry Birds, кинулся прочь, в другой конец мастерской. Шуфутинский умолк на полуслове — это ремонтники, заметив переполох, вырубили радио. В тишине грохнула дверь запасного выхода. Коля сбежал.       Тот, второй, что подсказывал Трошину, как ему лучше расправляться со свиньями, уставился на Валентину.       — Та-ак, — сказал он, — это что еще за фортеля? Ты чет тут забыла?       — Я с работы, — пропищала Валентина. — Николай Владимирович… прогуливает.       — Ага. Прогуливает… Понятно. — Слова его бухались тяжело, как камни.       Под его угрюмым взглядом Валя нащупала у себя за спиной дверной проем и начала потихоньку отступать назад в тамбур.       — Адрес этот где взяла? — поинтересовался тот. — Э, куда? Куда, бля?! Пацаны, мадаму придержите для разговора.       Но «мадама», ни секунды не медля, сквозанула к выходу, на бегу панически нажимая все подряд кнопки на брелоке. Когда ремонтники появились в дверях, она уже сдавала назад. «Жук» развернулся с дрифтерским визгом, гравий взметнулся из-под колес и застучал по корпусу. Охранник рынка высунулся из своей будки и проводил обеспокоенным взглядом взбесившийся зеленый автомобильчик, несущийся в клубах пыли, но этого Валентина уже не видела.       Нормально соображать она начала, только когда въехала в жилую часть города и вспомнила о штрафах за превышение. Ногам ее было как-то подозрительно свободно, она глянула вниз и обнаружила, что боковой шов на нежно-сиреневой офисной юбке разорван до середины. Юбка явно не предназначалась для экстремальных забегов по неблагополучным окраинам.       «Твою мать!» — вот что сказала бы на ее месте Анна Витальевна. Но Валентина никогда не сквернословила, поэтому в сердцах произнесла:       — Да что ж такое творится?!       И, хоть голос у нее дрожал, а сама она то и дело неприлично шмыгала носом, Валентина чувствовала, что очень сильно хочет найти ответ на свой вопрос. Хотя смотреть криминальные сериалы, лёжа на диване, оказалось куда приятнее, чем принимать в них участие.

***

      Ефремова Анна Витальевна никогда не вымещала на коллегах плохое настроение. Даже если очень хотелось. Даже если они того заслуживали.       Сегодня она впервые изменила своим принципам.       Бедняги, согнанные в одну комнату, изо всех сил старались сообразить, какие именно перспективные направления она имела в виду и куда их следует развивать. Совсем молодой парнишка из маркетинга, набравшись смелости, попробовал было жаловаться на размытую формулировку. Недоумение его было таким искренним и резонным, что она подняла несчастного с места и потратила не меньше четверти часа, допрашивая его по поводу состояния онлайн-активов компании и текущего плана, пока не измочалила до полуобморока. Как бы хорошо они ни работали, при желании всегда можно было найти к чему прицепиться.       После этого никто больше не захотел жаловаться, и все быстро включились в работу.       Она безучастно смотрела на них, голоса не повышала, только то и дело внезапно перебивала очередного растерянного сотрудника на полуслове и в два счета доказывала, что он несет чушь. Это было легко, поскольку они, разумеется, несли чушь. Каков вопрос — таков и ответ.       Коллеги понятия не имели, что отдуваются сейчас за все несчастья, что с ней случились: за гадкую открытку, за фальшивые подписи, за махинации с машинами, за мерзкого капитана Полушкина, за ложь Мазия и за каждую из тридцати семи гаек — закрытых, конусных, девятнадцати миллиметров в диаметре, — помещенных в носок и проломивших череп бедного Птицына.       Она знала, что ведет себя по-свински, но остановиться уже не могла и выжала их до последней капли, прежде чем отпустить.       Надеялась, что эта коллективная выволочка принесет ей облегчение, но прогадала. Стало намного хуже. Теперь ей было погано не только от Серегиного предательства, но и от неконтролируемого припадка самодурства.       Боль, как водится, пришла с некоторым запозданием. Дай она себе волю — сидела бы в углу конференц-зала, скорчившись, как от удара в живот, и захлебывалась слезами. Но ей по чину не положено корчиться и захлебываться.       Она достала телефон, разблокировала экран. Там все еще висело сообщение от Аловой. До совещания оно вызывало у нее замешательство, но теперь даже слегка позабавило. Она мрачно усмехнулась. Если ей зачем и нужно было в сортир в этот момент, так это за внеочередным рандеву с лезвием. У нее в столе как раз завалялась пачка «Уилкинсон сворд», почти полная.       Почти.       От похода туда ее удерживала только перспектива скорой встречи с Алькой.       Она не хотела следовать полученной инструкции.       Ее будоражила эта игра, но безрассудная авантюристка Зебра осталась в далеком прошлом. Тогда она выкидывала номера и похлеще. Вспомнить хотя бы тот случай в примерочной «Глории Джинс». Одной из двух продавщиц случайно оказалась девица, встреченная накануне на чьей-то гулянке. Девица косилась на нее с робким, но откровенно недвусмысленным интересом. Ефремова дождалась, пока в отсутствие других посетителей вторая продавщица отбежит покурить, и быстро конвертировала её интерес в более вещественную валюту.       В настоящем же времени существовала только Анна Витальевна, серьезная и скучная, как профессорский инфаркт. Она не любила рисковать и совершать легкомысленные поступки.       Почти.       Ей пришло очередное сообщение:       «Стою в пробке. Надеюсь, ты не теряешь времени. Если решишь соврать — я догадаюсь».       Ладони у нее были ледяные. Она убрала телефон и прижала их к губам, пытаясь согреть. В этих стенах она не могла вести себя настолько необдуманно. Но люди вообще существа иррациональные. Они врут, воруют, убивают, подставляют других, просто чтобы… чтобы что?.. Знать бы, какой во всем этом смысл.       По крайней мере, она не собиралась красть и убивать. Просто позволить себе немного старого доброго безрассудства.       Почему другим можно, а ей — нельзя?

***

      Жека обладала прекрасным чувством баланса.       Она отбежала подальше от дороги, чтобы шум машин не мешал ей разговаривать, оказалась на задворках гостиницы «Красноярск», где вспрыгнула на один из многочисленных оранжевых парковочных замков и, слегка покачиваясь, как заправская эквилибристка, стала раз за разом набирать Ефремову.       Она хотела стряхнуть тревожное возбуждение, отдававшееся мелкой дрожью где-то в костях, и ничего лучше хулиганской акробатики в эту минуту придумать не смогла. Ей пришлось сделать с десяток попыток дозвониться и потом еще прослушать миллион гудков, прежде чем Анька ответила:       — Да, Женя. Что ты хотела?       Жека аж телефон от уха отдернула.       Анька порой разговаривала так, что каждое ее слово звучало как щелчок хлыста. Такую Ефремову Жека не любила и побаивалась, однако знала, что для этого тона нужно, чтобы ее не на шутку раздраконили.       — Ты занята? Может, я попозже перезвоню?       — Попозже я тоже буду занята, давай быстрее.       — Быстрее не получится. Мне надо кое-что тебе сказать.       — Ну?       — Тут короче… — Она замялась, не зная, с какого конца начинать эту историю. Рассказывать пришлось бы много, а Ефремова явно торопилась и была не в настроении выслушивать ее туманные гипотезы. — Можно к тебе приехать?       Анька на том конце связи выдохнула, и это был выдох бесконечного терпения.       — Я не дома, лучше приезжай завтра.       — Ладно, — покладисто согласилась Баширова и спрыгнула на землю. — Мне ка…       Но Ефремова уже скинула вызов.       — Мне кажется, тебя это касается, — договорила она в молчащий телефон. — Тебя это до хрена касается, Ань.

***

      Алька уже прикинула, что станет говорить, в случае если эта придурковатая успела позвонить и что-то сообщить Ефремовой.       И где она только находит таких подружек? Властвует над малолетками? Впрочем, не такие уж они и малолетки. Просто ведут себя как тинейджеры — одна чересчур малахольная, вторая, наоборот, излишне расторможенная. Эмо и мартышка.       Она увидела Ефремову, которая пересекала парковку, разговаривая по телефону. Пальто перекинуто через руку, темно-серый костюм с пиджаком без единой пуговицы, лакированные туфли. Безупречная, как обычно.       Она перегнулась к пассажирскому месту, кончиками пальцев нащупала ручку и приоткрыла дверь ей навстречу.       «В такую и влюбиться можно», — сказала Пелагея в ее голове.       «Проваливай отсюда, — подумала в ответ Алька. — Вы обе предостаточно напортачили».       Пелагея заткнулась и исчезла.       Ефремова закончила разговор, упала на сиденье, кинула телефон на панель и прикрыла глаза с видом человека, пересекшего бескрайнюю пустыню.       Похоже, новостей от своей нахальной питомицы она еще не получала.       — Спрашивать, как дела, или не стоит? — поинтересовалась Алова.       — Серега подделал аудиторский отчет, — монотонно сообщила та, не открывая глаз. — Поздравь меня, я идиотка.       Алька хотела бы ее пожалеть, но не могла больше допускать победы чувств над разумом. Чтобы достичь цели, ей надо оставаться последовательной. Иначе чего ради она все это затеяла?       — Голодная?       — Нет. Я бы выпила. У тебя что-нибудь есть? Или давай куда-нибудь заедем.       — Есть, — сказала Алька, трогаясь с места.       Честно говоря, ничего, кроме бухла, у нее дома толком и не было. Все как-то руки не доходили обзавестись хозяйством.       Ефремова продолжала пребывать в коматозе. Чего доброго, вырубится прямо здесь. Алька решила ее растормошить.       — Ты сделала то, о чем я тебя просила?       Она молча кивнула.       — Тогда рассказывай. Я хочу знать все.       — Это было неплохо. Жаль, что это не входит в перечень мероприятий, рекомендованных Минздравом для охраны здоровья работников. Хотя, если весь мой офис начнет дрочить в перерывах, выполнению планов быстро придет конец.       Смотрите-ка, у нее остались силы, чтобы острить.       — Ты меня не поняла, — мягко сказала она, — или просто увиливаешь. Мне не нужны твои выводы, я жду подробностей.       Анька зашевелилась, выпрямляясь в кресле. Похоже, она осознала, чего от нее хотят, и начала приходить в себя. Молчание в машине сгустилось и стало вязким, как мазут. Алька могла поклясться, что слышит, как мысли у Ефремовой в голове мечутся в поиске наилучшего выхода из ситуации.       В конце концов та сделала ставку на честность:       — Я не умею говорить о таких вещах.       — О, — Алька быстро глянула на нее, — тебе неловко? Тебе, Ефремова?!       — Не знаю, просто не могу.       — Хорошо, — кивнула она.       На лучший ответ нельзя было и надеяться. Оставалось самое сложное — совладать с собой и ничего не испортить.       Вздумайся ей однажды сделать на себе ещё одну надпись, которую придется видеть каждый день, она выберет слово «последовательность». Не помешает напоминать себе об этом почаще.       Больше они не разговаривали, и Альку это полностью устраивало. Она и так проявила слишком много заботы и понимания. Ефремова расстроена, так что самое время осушить это комфортное болото. Тем более оно имело свойство затягивать в себя все ее намерения.       Кухня была обескураживающе пуста. О том, что здесь кто-то живет, сообщала только капсульная кофеварка. Сейчас к ней добавились два стакана для виски, наполненные льдом и мятой. Все остальное — глянцевые поверхности. Ни крошки, ни царапины.       Анька диву давалась, как можно жить так, чтобы твое присутствие в доме было чисто номинальным. Квартиру словно приготовили к заселению, но никто не сумел в ней обжиться.       Как и в автомобиле Аловой, здесь нельзя было найти ни одного предмета, по которому можно было бы хоть что-то узнать о владелице. Чертова кофеварка сообщала ноль информации. Гостиная в любую минуту была готова к журнальной съемке для статьи о гостиных — интерьер в ней иногда нарушал только брошенный на диване ноут со скомканным проводом.       В прошедшие выходные она воспользовалась Алькиной отлучкой для телефонного разговора и откатила створку шкафа. Шкаф был слишком велик для количества вещей в нем: стопка сложенного с солдатской аккуратностью постельного белья, полотенца, скупой гардероб, пригодный для длительной командировки, но никак не для нормальной жизни. На дне обнаружилось несколько коробок с обувью и бумажная сумка с нераспакованной одеждой. Сверху лежал чек, она проверила дату — тридцатое ноября прошлого года. Кажется, приблизительно тогда Алова приехала в город.       Кроме того, тут всегда стоял собачий холод, пока Алька специально для Ефремовой не поворачивала регуляторы на батареях.       Попроси ее кто-нибудь описать, какой она видит жизнь своей нежданной партнерши, она так бы и сказала: «Стерильно, пусто и холодно». Открытый космос, непригодный для теплокровных.       Алова то ли жила исключительно на работе, то ли не собиралась задерживаться здесь надолго. В любом случае, разглядывая полупустой шкаф, Анька ощутила что-то похожее на сочувствие.       Однако сегодня ей было не до переживаний насчет Алькиной неустроенности — та нервировала ее с первой минуты, когда она села в «эксплорер». Вокруг нее как будто образовалось электрическое поле. Оно отделяло Аньку от Аловой столь явно, что, казалось, она могла бы потрогать его пальцем и получить удар тока. Само присутствие этого поля противоречило тому, для чего они здесь встретились.       Алька разлила виски. Бронзовая жидкость омыла лед, заполнила полости между кубиками и поглотила их.       Ефремову начало раздражать ее тяжелое молчание, поэтому она все-таки спросила:       — Почему у тебя так мало вещей? Ты собираешься отсюда уезжать?       Алова со скукой посмотрела куда-то в окно за ее спиной, потом неохотно ответила:       — Нет. Надеюсь, не придется.       Анька ожидала, что электрическое поле пропадет, когда она заговорит, но этого не случилось. Ей хотелось прорваться сквозь него, чтобы они вновь оказались рядом. Хотелось понимать, что происходит.       — А вещи? У тебя даже холодильник пустой.       — Я, видишь ли, суеверна. — Еле различимая улыбка мелькнула на Алькином лице и исчезла. — Стоит мне окончательно где-то осесть, как обстоятельства меняются не в мою пользу. Вбиваешь последний гвоздь, и все, привет, пора сниматься с места. Выпьешь?       — Да, но сначала скажи, почему у тебя здесь постоянно такой дубак?       — Красота при низких температурах… — Теперь она рассмеялась, но и смех ее был каким-то отчужденным. — Знаешь, кто это написал? Впрочем, это ерунда. Мне нормально. И потом, холод помогает сохранять бдительность, когда нужно быть начеку.       — Зачем? У тебя проблемы?       Алова неопределенно пожала плечами:       — У кого их нет?       Анька сочла все ее объяснения весьма странными и не проясняющими ровным счетом ничего, однако забрала стакан и опустошила его в несколько глотков. Мятная сладость смягчила взрыв драконьего пламени в горле, и в ту же секунду ее накрыла волна облегчения.       Алька едва прикоснулась к своему.       — Еще? — спросила она.       — Пока достаточно. — Анька отставила стакан, потерла лицо, будто это могло помочь содрать с себя налет отвратительного дня, как присохшую косметическую маску.       Алька взяла ее за запястья, отвела руки от лица, запустила пальцы в волосы и замерла, то ли собираясь ее поцеловать, то ли желая сообщить что-то.       Не решившись ни на то ни на другое, она взяла свой виски и кивнула в сторону спальни:       — Пойдем со мной.       Уходящее солнце затопило комнату теплым коралловым светом, перекрасило серые стены, и на миг пустующая стылая крепость превратилась в дом, приветливый и благостный.       Шторы были раздвинуты, но квартира находилась так высоко, что никто не мог видеть их снаружи.       У самого окна стояло офисное кресло, на нем лежала маленькая черная коробка, перевязанная наискосок шелковой лентой.       — Это твой подарок, — сказала Алька. — Возьми его, пожалуйста, и сядь.       Сама она устроилась на кровати, подобрала под себя ноги, поболтала лед в стакане с виски, — видит бог, сегодня ей понадобится много льда.       Она не смотрела на Ефремову, остановившуюся в замешательстве у двери, но слышала ее нервный вздох. Обе они готовились к представлению, просто одна из них не знала режиссерского замысла.       — Не бойся, бери. — Она указала стаканом на коробку.       Она подождала, пока та разместится там со своим подарком на коленях. Оказавшись против уличного света, она превратилась в тень, силуэт на фоне заката. Вот так — прекрасно. Алька больше не собиралась смотреть ей в глаза. Хватит.       — У меня прежде не было настолько красивых женщин, — призналась она. — Разные были, но таких — никогда.       Она говорила чистую правду. Все они были по-разному хороши или по-разному плохи, но ни одна из них не была пугающе прекрасной. Встреть она такую случайно, возможно, никогда не решилась бы подойти.       Вместе с юностью с Ефремовой осыпалась шелуха разудалого гусарства. Она больше не рисовалась и не изображала из себя дамскую угодницу, и за всем этим обнаружилось нечто действительно стоящее, как если бы в комке шоколадной фольги случайно оказался алмаз с аукциона «Сотбис».       Анька не пошевелилась, и тогда она сказала:       — Открой коробку.       Лента слабо блеснула, когда та потянула ее.       Алова знала, что лежит внутри. В деликатном черном шелке покоилась тяжелая пуля в палец длиной, облитая бархатистым силиконом.       Она прижала стакан со льдом к щеке и подержала так некоторое время.       — Что дальше? — тихо спросила Ефремова.       — Включай, — ответила она и через секунду услышала, как пуля наливается густым низким вибрирующим звуком. — Сожми в кулаке. Нравится?       Кивок.       — Кое-что я о тебе знаю, — продолжила она. — Но мне хотелось бы знать больше. Никто не понимает женщину лучше нее самой. Так говорят, и я склонна в это верить. К сожалению, ты не желаешь говорить о подобных вещах, так что тебе придется показать…       — Нет, — перебила ее Анька и выпрямилась в кресле. Гудение смолкло. — Я не хочу. Я не стану этого делать.       — Значит, сейчас мы с тобой простимся, — спокойно ответила Алька. — Ты выйдешь и уже никогда не вернешься. Ты начала игнорировать наши договоренности. Мне это крайне не нравится. Я была добра к тебе сегодня, когда разрешила ничего не рассказывать, но это не означает, что ты действительно можешь этого избежать.       Они долго молчали, прежде чем Ефремова нарушила тишину:       — Для тебя будет легко отказаться от нашего… от наших… — тон ее вопроса был деловым, но сбился там, где следовало назвать вещи своими именами.       И куда подевалось ее лихое «трахни меня»? Или это была только бравада ради провокации, и на большее она не способна?       Прежде чем ответить, Алька отпила немного виски, в предчувствии, что та сейчас встанет и уйдет.       — Для меня это будет труднее, чем отказаться дышать. Но правила есть правила. Мне казалось, мы обо всем договорились и ты была согласна. Я права? Скажи, если я что-то запомнила неправильно.       Риск, что она сбежит, был высок, и это заводило куда сильнее, чем касаться ее языком между ног. Она, затаив дыхание, ждала, какая из двух эмоций одержит верх: стыд или влечение.       Прошло еще несколько минут в молчании. В лучах розового заката кружил золотой глиттер пылинок. Алька думала, что это была хорошая идея — не обзаводиться настенными часами. В противном случае они обе могли бы оглохнуть от их тиканья.       Бесконечно длящаяся тишина натянулась, превратилась в тоненький звон в ушах и оборвалась.       Гудение возобновилось.       Алька неслышно выдохнула.       — Не бойся, — сказала она. — Если хочешь, я проведу тебя от начала до конца.       Ефремова вновь кивнула.       — В таком случае развернись немного в сторону окна, мне нужно видеть тебя лучше.       Та послушалась, и ее полупрофиль очертила пламенная солнечная полоска. Смотреть на это можно было бесконечно.       — Прижми его к губам. Чувствуешь, каким он будет внутри? Спустись чуть ниже. Да, так… Еще немного. А теперь расстегни пару пуговиц.       Чувствуя, что у нее сохнет во рту от того, как легко чужие тонкие пальцы подчиняются ее командам, она снова вернулась к своему стакану. Льдинка стукнулась о стекло, она прикоснулась к ней губами, и стало немного легче.       — Еще две, — произнесла она. — Достаточно. Оставь пока так. Ты знаешь, тело — это всегда хитрая головоломка. Вроде той, из «Восставших из ада», если ты помнишь. — Она негромко рассмеялась. — Мы смотрели вместе, тогда, давно. Ты сказала, что это жесть, а я сказала, что это смешно… Теперь, пожалуйста, прикоснись им к груди, — она указала стаканом на вибратор, — да, там, под рубашкой. Сдави ее. Нет, сильнее. Я хочу, чтобы ты сдавила ее так, словно зажимаешь рану. Хорошо, замри…       Ефремова застыла. Альке не нравилась ее одеревеневшая поза. Смущение пополам со страхом. Так, пожалуй, от нее будет слишком сложно чего-то добиться.       Она доподлинно знала, что внутри нее живет животное, которое требует, чтобы его спустили с цепи.       Она видела его прежде, когда они занимались любовью, и сейчас снова ждала его появления. Это оно, жадное и неуправляемое, раз за разом сбивало ее с толку. Это его она пыталась контролировать, чтобы потом, в конце, не чувствовать себя окончательно проигравшей. Ей казалось, что если она хоть раз не позволит ему себя одолеть, то все станет как раньше, когда она могла честно ее ненавидеть и желать ей зла.       «Давай, будь его матадором, — велела она себе, — выпусти зверя побегать и зарежь».       Но сначала ей предстояло его выманить.       — Отбой, — сказала она. — Прервись. Сядь удобно, расслабь плечи, ты слишком напряжена. Тебе сейчас холодно?       — Нет. — Голос ее звучал на полтона ниже обычного.       — Хорошо. Не забывай дышать. Я вижу твою скованность — это потому что ты смущена. Ты должна перестать думать обо мне. Слушай мой голос, но представь, что ты здесь одна. Да, трудно, я знаю. Придется приложить усилие… Выключи вибратор, если это тебя нервирует.       Анька внезапно отрицательно мотнула головой. Алова приподняла брови в коротком изумлении. Отважная, черт возьми. Или просто умеет себя заставить.       — Выдохни. Все нормально, с тобой не случится ничего плохого. Ты мне доверяешь?       — Да.       — Тогда не смотри на меня. Только слушай.       Она выждала пару минут, пока та хоть немного расслабится.       — Будь добра, расстегни пояс… нет, не спеши, нам некуда торопиться. Я хочу, чтобы ты запустила туда свободную руку… Да, так. А теперь меня интересует: думала ли ты обо мне, когда занималась этим на работе?       — Думала. — Она застыла с закрытыми глазами, только запястье медленно, почти незаметно, двигалось вверх и вниз, исчезая за темно-серой тканью брюк.       Лед таял, смешивался с остатками виски, разбавлял его слишком сильно. Но стакан все еще был холодным. Если бы Алька могла, то прижала бы его ко лбу. Или куда пониже.       — О чем ты думала? Чего ты хотела, Аня?       Та нервно сглотнула и не ответила.       — Я тебе помогу. Представь, что это моя рука. Представь, что я позади тебя. Что я должна сделать?       Только тогда она услышала ее первый отчаянный выдох. Узнаваемый, умоляющий.       — Это головоломка, — продолжила она свою незаконченную мысль, — шкатулка Лемаршана. Выдуманный артефакт. Помнишь, как она работала? Чтобы она раскрылась, следует знать, куда нажать. Найти правильный угол. Сейчас ты — моя головоломка. Кое-что я успела выучить, но этого недостаточно. Мне нужны твои чит-коды.       Она прильнула губами к краю стакана, сосредоточенно глядя на то, как, ускоряясь, двигается ее плечо. Выбрала самую маленькую из оставшихся льдинок и держала ее во рту, пока та не растворилась. В ней все еще ощущались призрачные ноты виски, мяты и сахара, и Алька поняла, что этот вкус всегда теперь будет связан для нее с закатом, глубоко расстегнутой белоснежной рубашкой и этим непрерывным движением, от которого ей самой становилось больно и горячо.       — Видишь, нет ничего страшного в том, чтобы сделать это для меня, — сказала она. — Мне кажется, пришло время для твоего маленького помощника.       Вторая рука Ефремовой исчезла за поясом. Она сдавленно ахнула и запрокинула голову. В изгибе ее шеи прослеживалась работа скульптора, знавшего, как привлечь к своему творению даже самый привередливый взгляд.       Алька всей кожей чувствовала приближение зверя: по тому, как поднималась и опускалась ее грудь, по тому, как к ней вернулось напряжение — уже совсем другое. В нем не было ни страха, ни смущения, только желание утолить жажду.       — О чем ты думаешь?       — О том… — ей не хватало воздуха, — что ты мне сейчас понадобишься…       Одна из ее ладоней высвободилась, прошлась по горлу, сильно вдавливая пальцы в кожу. Ногти процарапали дорожку между ключицами, исчезли за планкой рубашки. Она сжала свою грудь с такой силой, что Алька едва подавила собственный стон.       Больше всего ей хотелось встать и приблизиться, забрать ее оттуда, присвоить — и не отпускать, пока все не закончится. Наверное, именно так вампиры чувствуют голод.       Может, зря она это начала? Интересно, сколько еще ей удастся продержаться?       — Выключи, — сухо велела она.       Ефремова ее, кажется, не услышала, и ей пришлось повторить:       — Выключи! Все, стоп!       Вибратор полетел на пол. Анька осталась в той же позе, кусая губы. Дыхание ее становилось похожим на плач — короткие выдохи в ожидании продолжения.       — Как я тебе понадоблюсь? — вкрадчиво поинтересовалась Алька.       — Чтобы ты была во мне, — выдавила она сквозь зубы. — Прямо сейчас. И не сняла ни одного своего ебаного кольца.       Зверь был здесь. Он глядел на нее выжидательно. Предвкушал момент, когда она протянет руку и снимет с него ошейник.       — Ты хочешь, чтобы я причинила тебе боль? — Она одним глотком допила остатки разбавленного виски из стакана. — Так давай. Чего ты ждешь? Сделай это сама. Покажи, как тебе нравится.       Это оказалось невыносимым. Каждое движение Анькиной руки посвящалось только ей, подразумевало ее одну. Алька впилась зубами в запястье, поняв, что та с силой погружает в себя пальцы. Слишком быстро и грубо. Она не помнила, чтобы хоть раз обращалась с ней так же жестоко.       Смотреть на это со стороны оказалось куда труднее, чем она предполагала. Движения ее ускорились, стали рваными, потеряли ритм, и вся она с тягучим низким стоном двинулась навстречу собственной руке.       Алька много раз чувствовала, как она кончает, но сегодня впервые ей удалось увидеть это с расстояния. С того самого, которое выбирают художники, чтобы увидеть собственное творение целиком. Эта женщина — жаркая, выгнувшаяся, дрожащая — и была ее сегодняшним творением.       Она отчетливо понимала, что ночью ей не удастся отделаться пробежкой — ни на пять, ни на десять километров. Не хватило бы и пятидесяти.       Дождавшись, когда Ефремову немного отпустит и когда сама она снова сможет дышать, Алька поднялась с кровати, подошла к ней, облитой розовым солнцем, все еще источающей желание, столь мощное, что его можно было ощутить, находясь в нескольких шагах от нее. Присела перед креслом и развернула его к окну, чтобы лучше видеть ее лицо.       Искусанные губы, поплывший взгляд, прерывистое дыхание.       Зверь смотрел на нее, доверял ей, открывался. Ждал ее, как никого другого.       От Ефремовой пахло весной и раскаленным металлом. А ещё очень тонко и незаметно — чем-то терпким. Ласковым смертельным ядом. Алька смотрела на ее кисть, устало брошенную на подлокотник кресла. Мокрые пальцы блестели на свету.       Все-таки иногда бывает бесконечно сложно оставаться последовательной.       Она недолго полюбовалась своей работой и поднялась.       — А теперь приведи себя в порядок и уходи, — сказала она и заставила себя улыбнуться. — Я вызову тебе машину.       В конце концов, Ефремова сама хотела, чтобы Алька сделала ей больно. Как она могла отказать?