Орден Святого Ничего

2000       — Цыганка!       — Деревня!       — Че опоздала, телят пасла?       — Ефремова, тебя по квоте взяли?       — Правда, что твой батя коней ворует?       — Мы тебя у вокзала с мамкой видели, как вы у прохожих золотишко выманивали.       — Ефремова, а правда, что у твоей мамки пятнадцать детей? Ты которая из них?       Староста группы пришла на первую ленту зареванная, и добиться от нее ничего было нельзя. Только в перерыве, немного успокоившись, она рассказала, как на остановке ее окружили цыганки, заговорили все хором, и она сама уже не помнила, как сняла с себя и два тоненьких колечка с цирконием, и золотые серьги, и даже свой тощий студенческий кошелек выпотрошила.       — Ефремова, твой табор промышляет? Иди, отбирай обратно. Чтобы через час вернула. Одна нога здесь, другая там, ну?       Она показала им средний палец и вышла из аудитории.       Всех нормальных людей травили в школе. Ее травили в Государственной академии цветных металлов. С первых дней и уже несколько лет подряд. Невозможный, уму непостижимый факт. Взрослые люди, практически готовые специалисты, при виде нее как с цепи срывались.       «Специалистки», — поправила она себя. Парни в этом не принимали особого участия. Парням она всегда нравилась, и, похоже, проблема была именно в этом. Она хотела поорать каждой в лицо, что ей вообще не интересна эта их предбрачная олимпиада, что она играет на другом поле, но к этому времени уже успела выучить на отлично, что от этого станет только хуже.       В столовой одногруппницам удалось ее достать. Они подошли, когда она сидела одиноко в углу, уткнувшись в учебник.       — Мы тут тебе на подарок скинулись. Гуманитарная помощь.       Они положили на стол рядом с ее стаканом кусок хозяйственного мыла — отрезного, в бумажной обертке.       — Отмойся, чернявая, — сказала староста с вызовом, как будто играла роль злодейки в американской комедии про чирлидерш. Как будто им всем по пятнадцать лет. Ефремова была больше чем уверена, что с цыганками на остановке она так не разговаривала. Кишка тонка.       Она оторвалась от книги, перевела взгляд с куска мыла на сокурсниц.       — Че уставилась?       — Есть одно проклятие, — сказала она, глядя в глаза каждой по очереди, — от него сиськи высыхают. Висят, как пустые пакетики, а потом начинают гноиться, зеленым таким, знаете? Вылечить не выйдет, придется отрезать. Мамка меня научила, пока на вокзале стояли. Хотите попробовать?       — Ебанутая, — сказала староста, уверенности в голосе поубавилось. — Пойдемте, девочки. А ты, давай, умывайся почаще.       Они ее удивляли. Она никогда не была слишком смуглой. Отец ее, типичный, ничем не примечательный русский дальнобойщик, сильно отбелил жгучую материнскую кровь.       А даже если бы и была, что с того?       Что у ее матери отчество Белашевна, а имя — Эйш, так это к ней привязалась третьекурсница из приемной комиссии, еще при поступлении. Документы тогда заполняли вручную, и та смогла написать трудные слова только с третьего раза, все малевала и перемалевывала корректором.       — Что это за имя такое вообще? — спросила она раздраженно.       — Обычное, цыганское, — пожала плечами Анька. Третьекурсница посмотрела на нее, как ей показалось, с подозрением.       Ефремова еще не знала, что прошла по баллам на факультет, где всем заправляла кучка спесивых идиоток, из года в год исправно пополнявшаяся новыми, такими же. В своих пещерных запросах к окружающим они отличались удивительным постоянством.       Третьекурсница, встретив ее в коридорах, шепталась с подругами и показывала глазами — мол, вон, смотрите, настоящая цыганка. Вести тут разносились быстрее гриппа.       Так это и началось.       И деревней в прямом смысле она тоже не была. Треть города состояла из поселков, натыканных прямо посреди панельных плантаций, и имена у них были, как у поселков: Покровский, Николаевка, Базаиха. Она выросла в Суворовском, зажатом между промзоной и окраинным пятиэтажным гетто. В переулках между домишками и вычурными кирпичными дворцами — разумеется, цыганскими — паслись не телята, а иномарки.       Ее семья отродясь никаких телят не держала и дворцов не строила, но сокурсницам было плевать. Они вцеплялись в любую ее уязвимость хваткой натасканных терьеров, пользуясь тем, что цыганами из таких вот поселков сварливые бабки пугали детей, а недалекие взрослые — друг друга. Случись что — ну сразу ясно, кто виноват. Цыгане и их проклятые цыганята.       И даже детей, проклятых цыганят, было не пятнадцать, а всего трое: Анька и два ее старших брата, один из которых стал дальнобойщиком, как отец, а второго больше на свете не было, и говорить об этом было запрещено. И с родителями, и с посторонними.       Ненавидели ее за все разом — за внешность, за тачку, за то, что жила отдельно от родителей, в шаге от факультетского корпуса. Им, дурам, было невдомек, отчего так вышло. Никто не знал, что все это было честным откупом ради ее молчания и безопасности их уютного семейного круга, в котором никто не желал открывать глаза и смотреть на правду. Слишком невыносимой была эта правда. Куда легче было аккуратно отделить ее от себя, чтобы она не напоминала им о самых плохих днях, и щедро одарить, чтобы благодарность заткнула ей рот как следует. Как будто это были только их плохие дни.       В любом случае машину ей сокурсники простить не смогли. Она бы еще поняла, будь она племянницей князя Монако инкогнито, но встречались на факультете и автомобили куда лучше ее старой «тойоты», и даже свои отдельные квартиры, а не студенческие комнатки с общей на всех кухней и ванной, вечно забитой чьими-то волосами. Дело было не в этом, дело было в ней.       Ей было нельзя ничего. Им — все можно.       Анька вышла из столовой, ничего не видя перед собой от злости, швырнула кусок мыла в эмалированную урну так, что та жалобно задребезжала.       — Девушка, извините, постойте одну секунду, — услышала она позади голос, такой, будто кто-то провел бархатным смычком по струнам контрабаса, взяв самую низкую ноту.       Она обернулась и увидела ладного высокого блондина в хорошо отглаженных брюках. Брюки почему-то сильнее всего бросались в глаза, настолько непривычно они выглядели среди джинсового студенческого легиона.       — Помогите, пожалуйста, — попросил он, и только тут она заметила, что на полу перед ним стоит расстегнутый рюкзак, а в руках он держит высокую стопку книг, сложенную по-дурацки — маленькие внизу, большие сверху. Стопка норовила рассыпаться, так что блондин балансировал из последних сил, чтобы не усеять учебниками затоптанный пол.       Она молча подошла, сняла верхние книги и затолкала их в разинутый зев рюкзака.       — Спасибо, — облегченно выдохнул он.       — Не за что.       Она собралась уходить, когда он сказал:       — Вы же наверняка ни за что не согласитесь, если я позову вас на чашку шоколада?       Этот шоколад отчего-то ее поразил, и она, наконец, смогла увидеть его всего как следует — серые глаза, лицо как у актера из старого Голливуда, воротник кашемировой водолазки обнимает аристократическую шею. Не будь она той, кто есть, могла бы там и влюбиться.       К ней много приставали. Приставали на улицах, приставали в магазинах, приставали, даже если она спросонок, не причесавшись, тащилась в ближайший ларек за сигаретами и пачкой печенья, а в руке держала пакет с мусором.       Она обрезала косы так высоко, что потребовалось бы десятилетие, чтобы вернуть хоть половину их длины и тяжести. Попросила парикмахершу выбрить ей на виске полосы и раздала соседкам по квартире всю косметику. Она мечтала превратиться в один сплошной предупреждающий сигнал — не подходи, не открывай свой поганый рот, ты видишь, какая я? Я тебе половину руки оттяпаю, только сунься.       Ничего не помогало. Мать смеялась, говорила: «Анафемская кровь, Анечка, так и будешь маяться всю жизнь». Чего ей только не предлагали, каких выражений не использовали, но вот чашка шоколада — это было что-то новенькое.       — Зовите, — решила она.       Он управился с рюкзаком, закинул его на кашемировое плечо, отчего его немедленно перекосило набок.       — Вы с экономического?       — Да, а вы? Я вас раньше здесь никогда не видела.       Он простодушно улыбнулся:       — Я перевелся. Родители развелись, вот, решил быть поближе к матери. — Он протянул ей руку, и рука тоже была голливудская. — Сергей.       — Аня. — Она ответила крепким и уверенным рукопожатием, давая понять, что заигрывать с собой не позволит, даже из-за шоколада. — Должна предупредить: меня здесь все ненавидят, так что вы здорово рискуете с этим приглашением.       — Я как-нибудь с этим справлюсь, — пообещал он.       Потом в нем так и не обнаружилось ни неумелой тошнотворной обходительности, ни трусоватого вожделения. Анька ничего подобного прежде не видела, шутила: «Найден мальчик, воспитанный стаей джентльменов».       Факультет выл. Юбки укоротились вдвое, помада стала контрастнее. Староста из кожи вон лезла, нарастила ресницы и теперь моргала медленно и тяжело, как невыспавшаяся буренка. Сережа ничего не замечал, был учтив и улыбчив со всеми, а сам повсюду ходил с Ефремовой, хотя никогда не навязывался и ее оставлял одну по первой просьбе.       Через пару месяцев он впервые попробовал ее поцеловать. Она уклонилась, и он больше не стал так делать.       И главное, он не собирался лезть ей в душу. Ей только однажды пришлось сказать, что она не хочет ничего про себя объяснять, и Сергей принял все так, словно отсчет ее жизни начался в то мгновение, когда она складывала учебники в его рюкзак.       Она тоже не приставала с расспросами. Им и без того было о чем поговорить. Он лучше разбирался в аналитических дисциплинах и приучал ее видеть логику и красоту закономерностей, она быстрее соображала в стратегиях. Между нормальными людьми отношения цементировались романтическим трепетом, между ними — интересом к будущей профессии.       Самое замечательное — от нее отстали, как будто близость старого Голливуда создала вокруг нее защитное поле. Сокурсницы быстро догадались: обижать Аньку невыгодно. Им нравилось рассматривать вероятность, что она сама отсохнет и отвалится, — уж сколько их было таких — скоротечных студенческих романов, — а вот вызвать недовольство Сергея они боялись. Никто не хотел рисковать шансом выхватить однажды его из-под носа у этой цыганской суки.       Они еще пару раз подкидывали ей мыло в сумку и однажды залили суперклеем все замки в автомобиле, но теперь анонимно и без прежнего огонька, потом все окончательно стихло.       После преддипломной практики он сделал ей предложение.       — Я знаю, что ты скажешь, — произнес он смиренно, — но все равно, я хочу, чтобы ты знала. Вдруг ты согласишься?       Он ее не удивил. Ефремова ждала чего-то подобного, боялась этого и подготовилась как могла. В конце концов, она задолжала ему правду за его молчаливую преданность. Он же не знал, что все впустую, и теперь она чувствовала, что страшно перед ним виновата.       — Сережа, — сказала она, — давай не будем все портить. Я могу быть твоим другом на всю жизнь и без этого.       Он обнял ее, и они долго молча стояли у дверей кафедры, омываемые потоком студентов.       — Скажешь, что со мной не так? — тихо спросил он.       — Ты не женщина. — Она настороженно смотрела в его серые голливудские глаза, ожидая, что он сейчас отшвырнет ее от себя, и будет прав. Потому что она им пользовалась. Прикрылась, как бронежилетом. Злоупотребила. Это же так называется, верно?       Он все понял. Она доставала ему макушкой до переносицы, и он обхватил ее крепче, прижался губами ко лбу. Такого она не ожидала.       — Спи с кем хочешь, — проговорил он ей в челку, — плевать, Аня, выйди за меня.       — Это нас искалечит, — ответила она. — Ты же разбираешься в закономерностях.       Два годя спустя он женился на дочке владельца местного автохолдинга. Анька была на свадьбе и расцеловала невесту в задорные ямочки на щеках, а та позвала ее на первомайские пить вино в отцовской загородной усадьбе.       — Полегче, Аня, — смеялся Сергей. — Девочки, я все вижу.       Жена тоже смеялась. Она была умница. На красивой дуре Сергей в жизни бы жениться не стал.       У них родилась дочь с ямочками на щеках и голливудскими глазами. Ефремова подарила им редкую тогда еще видеоняню, импортную, не знавшую русского языка.       Они купили дом в «Соснах», нарядный и счастливый. Анька проводила у них половину новогодних праздников и все весенние.       Через пять лет Сергей позвал ее ведущим экономистом в холдинг к тестю. Они работали там долго и в полном согласии, покуда позже их обоих не переманили москвичи, суля повышения и небывалые зарплаты, на что тесть только руками развел: у холдинга таких возможностей не было.       Еще через три года они сцепились за кресло, и назначение получила она.

***

      Флешка была корпоративная, с автомобильным логотипом на блестящей пластиковой спинке. Валя положила ее перед собой на стол, параллельно краю, на одинаковом расстоянии от обеих рук, и теперь пристально разглядывала, принимая решение. Симметрия помогала ей сосредоточиться.       В конце концов, Анна Витальевна ничего ей не запрещала. Она же не сказала прямо: «Валя, я запрещаю». Вот если бы сказала, это было бы совсем другое дело. Но она только заявила, что не станет с ней ничего обсуждать. Это совсем не означало, что она, Валя, не может обсуждать это с кем-то еще. Или что она должна сидеть и хлопать глазами, пока все чудом не разрешится.       Валентина понимала, что жульничает, изо всех сил обманывает себя и, вероятно, навлекает на себя начальственный гнев, вплоть до увольнения, но совладать с собой была не в силах. Стоит ли страшиться гнева, когда все горит и рушится?       Она собиралась вынести с работы кое-какие документы. Такие, которые выносить не стоило. Может, и был шанс, что Анна Витальевна всех спасет, — но кто спасет Анну Витальевну? Она любила стабильность, возможно, куда больше, чем симметрию. Стабильностью была Ефремова.       Валя за свою недолгую карьеру успела послужить в помощницах у начальника, который разговаривал с ней как с нерасторопной сенной девушкой, расплескавшей ночной горшок барина, у начальника, который прикрутил в приемной камеру и по вечерам вел подсчет ее продуктивности, записывая в отдельную таблицу каждую отлучку. Последней каплей стала жена руководителя сети обувных, которая велела Вале срочно сделать поделку из природных материалов для их ребенка. Валя победила на конкурсе «Осенняя фантазия» в частном детском саду «Обучайка» и уволилась.       Она понимала: уйдет Анна Витальевна, уберут и ее. Так обычно и бывает. И снова здравствуйте, непредсказуемые идиоты!       Она подумала о Птицыне. Она подумала о пропавших начальниках. О Сергее Марковиче, быстро выходящем из кабинета Слеповрон. О том, что у Ефремовой сегодня был такой вид, словно она приготовилась принять на себя удар летящей на полной скорости электрички.       Ни секунды больше не колеблясь, Валя сняла крышечку с разъема и вставила флешку в порт ноутбука.

***

      И они все видели.       Жека и Белкина до вечера просидели на газоне за парковкой у здания, где располагалась редакция. Жека сбегала в ближайший магазин, принесла им сигарет, газировки, и даже уговорила Белкину стереть ужасную помаду, чтобы не привлекать лишнего внимания.       Белкина натерла пятку, и Жека отдала ей свои кроссовки, а сама надела ее кеды — у них оказался одинаковый размер ноги. Они по очереди смотрели в длинный просвет между припаркованными автомобилями и ждали. Ждать с Белкиной оказалось не таким уж плохим занятием. Та воткнула в телефон наушники и сунула один Жеке. В телефоне оказались все альбомы Placebo — ровно то, что нужно, чтобы нести дежурство в засаде, умирая от страданий.       Зато Баширову теперь бесило, что Белкина постоянно дрыгалась. Она разваливалась на газоне, раскинув руки в разные стороны, отчего наушник натягивался на проводе и вылетал из Жекиного уха, или перекатывалась на живот, подпирала руками подбородок и принималась махать ногами, как будто это был не лысоватый весенний газон, а кровать инстаграмной дивы. Жека всегда думала, что это она самая раскрепощенная из всех людей. Белкиной удалось пошатнуть ее убеждение.       В общем, да — они все видели. И как Рейгель появилась в дверях со своим чемоданчиком. Она возилась с телефоном и поправляла съезжающие на кончик носа очки. И как к крыльцу подкатила грозная машина — ее сияющий радиатор был похож на встопорщенную чешую злого дракона. И как оттуда вышла женщина под стать своей машине, обошла и открыла дверь с пассажирской стороны. И как Верка смотрела на эту женщину — они видели тоже.       Автомобиль развернулся и укатил.       — Это конец, — удрученно объявила Жека.       — В смысле? — не поняла Белкина. — Это же хрень полная. Разве ты не видишь, что они вообще друг другу не подходят?!       Она вскочила на ноги, стянула резинку с волос, перекинула их на одну сторону и прошлась туда-сюда, довольно натурально изображая Жекину конкурентку. Голову она держала как вдовствующая королева, надменно озирающая толпу подданных с высокой башни.       Жека вымученно улыбнулась.       — Класс. Если что, лучше мне не стало.       — Да послушай, это же типа как аллигатор приглашает овечку на ужин при свечах. Ты можешь представить их вместе, вот хоть на секунду, ну?       — Много ты там успела разглядеть! — рассердилась Баширова, потому что обзывать Верку овечкой нельзя было никому в мире. Кроме нее самой, разумеется.       — Вообще всё. Не надо быть гением, и так понятно, что это ненадолго.       — Хуйня, — отрезала Жека, — мне не тягаться ни с этой бабой, ни с этой тачкой. Не моего полета птица, не врала Верка. Ну и видок у нее, божечки! У меня аж живот заболел.       — Это оттого, что ты есть хочешь, — безапелляционно заявила Белкина. — Пойдем к маме, мама сегодня варит борщ. Тут всего пять остановок.       — К маме? — удивилась Баширова. — Я думала, ты плод любви единорога и выхухоли.       — Сама ты выхухоль! Не кривляйся, посмотри лучше, у меня юбка чистая?       — Грязная, потому что ты тут валялась, как поросенок.       Мама у Белкиной на первый взгляд оказалась вполне обычная: заношенное шелковое кимоно, аккуратная стрижечка. Здоровенные очки с сильными стеклами придавали ей сходство со стрекозой. Оставалось только удивляться: как ей удалось произвести на свет это чудо в перьях?       Она открыла им дверь и, пока они разувались в тесной прихожей, не спускала своих увеличенных глаз с Жеки. Та не особо переживала: родителям она обычно нравилась, особенно когда переключалась в модус хорошей девочки.       — Мама, это Женя, — быстро проговорила Белкина, выпутываясь из своей дикой сумки. — Женя, это мам Лена.       — А? — Жека не расслышала.       — Мама Лена, — повторила стрекоза в кимоно и дружески улыбнулась, — можно просто — Лена.       — Друзья зовут ее Муми-мама, — добавила Белкина. — Потому что все должны быть в сухих носках и накормлены.       — Очень приятно, — пробормотала Баширова. Нет, она снова ошиблась: ничего нормального впереди не предвиделось.       — Леночка, идите скорее руки мыть, — Муми-мама Лена указала на дверь в коридоре, специально для гостьи, — я вам пока на кухне накрою.       Они обе протиснулись в ванную комнату, большую часть которой занимали диковинная полукруглая ванна с роскошными вентилями и монструозного вида кошачий туалет, похожий на застрявший в углу космический корабль.       — Ты что, — изумленно спросила Жека, — тоже Лена?!       — А что такого? — удивилась Белкина, перебирая бутылочки на умывальнике. — Слушай, мыло куда-то запропастилось, не пойму.       Баширова полезла под умывальник, едва не спихнув Белкину в ванну, и нашла облепленный кошачьей шерстью обмылок. Рядом с обмылком обнаружился огромный полосатый кот с глазами как плошки и сплюснутыми ушами. На Жеку он смотрел без восторга.       — Сэр Фрэнсис Дрейк, — представила кота Белкина, намыливая руки. — Был такой пират. Хитрый, смелый, и не ссался где попало.       — Боже, дай мне сил, — пожаловалась Жека. — А кто-нибудь обычный у вас дома есть?       Белкина призадумалась, намыливая руки.       — Улитки. Там, в аквариуме, — сказал она и взмахнула рукой в направлении квартиры, забрызгав Баширову пеной. — Сойдет?       Та больше не стала ничего спрашивать, а то слишком уж долго она размышляла, как будто не решалась сказать об анаконде и мадагаскарских тараканах.       Комната Белкиной оказалась длинной, как гроб, и заканчивалась эркером с пыльными жалюзи, у которых перекосило половину планок. Часть комнаты занимали книжные полки. Они едва не лопались от книг, которые в приличном обществе следовало называть макулатурой и мусором. С пестрых корешков пялились то драконы, то томные принцессы, счастливые и обессилевшие в объятиях плечистых мужчин в камизах. Шнуровки натягивались на волосатых грудях.       Жека даже обнаружила полку, полностью посвященную творчеству Дарьи Донцовой, и подумала, что Рейгель при виде этих сокровищ хватил бы удар.       Над Донцовой разместился аквариум, в котором и впрямь сидели две улитки, каждая размером с пивную банку. На стенах висели фотографии. На одной Белкина была младшей школьницей, и в ней никак не угадывалась будущая чокнутая акционистка. Большеротая, курносая, светлые косички бубликами. Девочка как девочка.       На остальных снимках она была уже в своем сумасшедшем виде и держала под руки каких-то китайцев. Жека не стала спрашивать, где она их взяла. Возможно, там же, где и сушеных ос с улитками.       Другая часть комнаты оказалась свободна от книг и мебели, на полу валялись столярные инструменты, мотки проволоки и деревяшки, а над всем этим безобразием высилась невнятная фигура из палок, обмотанная цветными нитками. На нитки кое-где были нанизаны крупные переливающиеся бусины.       — Последняя работа, — буднично сообщила Белкина. — Я назвала ее «Мое первое впечатление от треска ветки, упавшей с мертвого тополя на берегу озера». Ее почему-то принято относить к скульптуре, хотя я настаиваю на том, что у нее все признаки инсталляции.       — Ага, — сказала Жека, которая увидела за полками гитару и тут же забыла про скульптуру. — Ух ты, «Мастербилт»!       «Мастербилт» покрывал толстый слой пыли, между порожком и струнами торчал знатный клок кошачьей шерсти. Жека его вытащила, стерла пыль рукавом, перебрала струны. Звук вышел ужасный, почти умирающий, она наморщила нос, принялась что-то подкручивать и пробовать снова.       — Жесть какая-то. Тюнер есть?       — Да, должен быть где-то, — Белкина безразлично пожала плечами, — я не играю совсем почти. Подарили, теперь и выкинуть жалко, и место занимает.       — Вандализм и варварство, — заявила Баширова, она неосторожно крутанула колок, и струна лопнула, — упс, сорян, куплю тебе новые.       — Да вообще забирай ее всю, если нравится.       Жека взглянула на нее, открыв рот, но не успела ничего сказать.       — Девушки! — позвала Муми-мама Лена. — Оторвитесь от искусства.       Она усадила их за откидной столик у окна заставленной кухоньки, положила каждой по здоровенному обломку хрустящего багета, облитого чесночным маслом. Борщ пылал в тарелках и пах так, что голова кружилась.       Поверх кимоно у мамы теперь был повязан полосатый фартук, она прислонилась к столешнице и вставила сигаретку в длинный мундштук.       — Лена, что ты пыльная-то такая, — посетовала она, — хоть куртку сними.       Жека смотрела и на нее, и вокруг, как пустынный волк на пресное озеро. У Белкиной был дом, настоящий. С диваном в гостиной, толстобоким и велюровым, с дурацкими керамическими тарелками на стенах и снимками в рамках, с кошачьей шерстью, липнущей к носкам, и запахом вкусной еды. И мать у нее была тоже самая настоящая, уютная и домашняя, как полагается.       На газовой плите закипал чайник, на подоконнике покоилась открытая коробка зефира. Ужасно недовольный кот Сэр Фрэнсис Дрейк прогуливался туда-сюда под столом, протирая боками Жекины ноги. По телевизору в гостиной шла вечерняя программа: «…сразу после рекламы развязка всей истории! Кто говорит правду, а кто — лжет?! Результаты экспертизы ДНК в нашем прямом эфире!» — гремел напористый голос.       На секунду ею завладело воспоминание: плита, свистящий чайник испускает тонкую струйку пара, «Выбирайте вопрос!» — предлагает ведущий телевикторины. Свист нарастает, восходит к самой верхней ноте так, что хочется заткнуть уши. «Мама! — зовет она. — Ма-ам, ты где?!»       Она изо всех сил впилась зубами в багет, аж слезы из глаз брызнули.       Мама Лена щелкнула изящной зажигалочкой.       — А вы, Женя, тоже у нас из местной богемы? — поинтересовалась она. — Что-то я вас не знаю.       Баширова подавилась крошками и закашлялась. Да что ж они ее всё в художницы записывают?!       — Нет, — просипела она, — я этот… офис-менеджер… и по закупам еще. Совмещаю.       — Как это вас так угораздило? — искренне посочувствовала мама Лена.       Вопрос был, очевидно, риторический, Жека склонилась ниже над тарелкой, чтобы никто не увидел, как она жалеет, что не богема.       — А что, — буркнула она, — всем теперь в перформанс идти?       — Вы сейчас еще должны были сказать: «А работать кто будет?» — Муми-мама наставила на нее свой мундштук. — Как одна из этих, вечно недовольных, которые не производят ничего, кроме пыли в воздухе, зато ругательски ругают любую вещь, которую не в состоянии постичь, если это нельзя съесть или напялить себе на задницу.       Баширова от изумления аж ложку до рта не донесла.       — Почему это? Я вот в музыке разбираюсь. Музыку на задницу не напялишь.       — Что, и Шостаковича от Метнера отличите? Или только Пугачеву от Децла?       — Мам, не начинай, — укоризненно попросила Белкина, — мы едим.       — Отличу, — сердито ответила Жека, — может, сразу по имени не назову, но отличу.       — Консерватория? — оживилась мама Лена.       — Училище, — огрызнулась Баширова. — Не тянула я на консерваторию. И работать надо было идти.       Все надолго замолчали, только ложки звякали о тарелки.       — Извините, — сказала наконец мама Лена, — Ленка вечно получает от каждого встречного бог знает за что. Привычка уже, знаете, штыками грозить. Превентивно.       — Да не за что, — Жека обиделась и на нее не смотрела, — борщ у вас классный, спасибо.       — И все-таки, чем вам перформансы-то не угодили? — Мама Лена стряхнула пепел в раковину.       — Всем они мне не угодили. Если ты там сама с собой перформансы откалываешь — пожалуйста, на здоровье, только прохожие-то тут при чем, чтобы в них куриной печенью кидаться?       — Лена! — ахнула Муми-мама.       — Я же сказала — это только идея! — возмутилась Жекиному предательству Белкина. — Я и сама потом поняла, что плохая!       — А кто в прошлом году обклеил машину соседа постерами из порножурналов?       — Ма-ам!       — А он, между прочим, чуть с женой из-за этого не развелся. А я тебе говорила, что перформанс не должен быть вторичным и вредить окружающим!       — Ма-а-ам!       — А еще четыре часа подряд читала в микрофон Юнну Мориц с крыши трансформаторной будки. Бедные люди!       — Да ну, ма-а-ам!       — Вы же это специально, да? — перебила их Жека. — В смысле… сцену тут мне разыгрываете. Я все равно не поверю, что родители могут вот так относиться к хобби своих… отпрысков.       — Хобби? — Мама Лена недоуменно взглянула на нее.       — Ну ладно, к творчеству.       Та вздохнула, бросила сигаретку в раковину.       — Знаете, Женя, девочкам и так достается мало любви, а уважения — и того меньше. Если их еще и дома поедом есть, так от них, пожалуй, совсем ничего не останется.       — Мам, не придумывай, — фыркнула Белкина.       Они нахватали зефира из коробки на окне и вернулись в комнату.       — Ты не знаешь, никто, случайно, не собирается наладить массовый выпуск твоей матери? — Жека сунула зефирину в рот и опять вернулась к «Мастербилту», словно ей там медом было намазано. А вдруг правда, возьмет Белкина да и подарит? Жеке на такую и за год не скопить.       — Приходи когда хочешь, — Белкина встала у двери, критически щурясь на свою скульптуру издалека, — она всегда рада гостям. Особенно если они голодные. Только не наезжай так больше, она сразу нервничать начинает.       — Поняла уже, не буду. — Баширова, ухватив гитару покрепче, прогулялась вдоль книжных полок, разглядывая улиток. Те прилипли к стенкам аквариума, как размокшие хлебные мякиши, и уставились на нее своими глазами-рожками. У аквариума стопкой лежали фотоальбомы. Жека, по привычке все хватать, потянула свободной рукой самый нижний, с истертым бархатным корешком.       — Нет! — вскрикнула Белкина так, что Жека от неожиданности едва не выронила несчастный «Мастербилт». Улитки втянули рожки в свои латексные головы. — Погоди! Не трогай!       — Ладно, ладно, только не ори, — испуганно пробормотала она.       — Я… я потом… придешь как-нибудь вечером, сядем тут, я сама тебе все покажу. Там… долго объяснять… — Белкина сбилась, принялась зачем-то отряхивать юбку. — Короче, ничего в них нет интересного.       — Постеры из порножурналов у тебя там, что ли? — засмеялась Жека.       — Не важно. — Она оставила юбку в покое. — Вот про гитару, кстати. Давай, ты ее совсем заберешь? Я тебе и тюнер сейчас найду, и кейс тоже где-то валяется, надо у мамы спросить.       — Серьезно? — Баширова все равно не поверила. — Вот не шутишь? Просто отдаешь?       — Да! — почти выкрикнула она. — Я давно хотела, ну, чтобы в хорошие руки. Чтобы без дела не стояла.       — Блин, ни фига себе, спасибо, — пораженно пробормотала Жека, про фотоальбомы она и думать забыла.       — Ой, ерунда. — Она совсем успокоилась, подошла к скульптуре, отмотала какую-то нитку на торчащем выступе, перемотала повыше, будто новогоднюю елку наряжала. — Мне кажется, чего-то не хватает… Как ты думаешь?       Жека не смогла вспомнить, как Белкина назвала свое творение. Что-то про ветки, хотя ничего похожего на ветки там даже близко не было, и понять, чего может не хватать эдакой монструозной разноцветной ерунде, тоже было невозможно.       — А потом ты ее куда? — спросила она. — В мусор, поди, не влезет такая дура здоровая.       — В какой мусор? — не поняла Белкина, а поняв, вдруг как-то недоуменно воздела плечи, посмотрела на Баширову жалобно и протянула: — Женя-а, ты чего, совсем того? Я их продаю.       — Кому? — Жека решила, что она шутит. Кто в здравом уме отдаст свои кровные за эту непонятную хреновину?       — Вот эта в Тайбэй едет, в частную коллекцию, хотя я ее только позавчера закончила. Сейчас перевозчика ищем. Ну, то есть заказчик ищет, он сам на меня вышел, второй раз уже покупает. Но это только потому, что у меня последняя выставка нормально прошла. До этого дела шли хуже.       — К-какая… выставка? — Жека остолбенела.       — На Стамбульской биеннале. Позапрошлогодняя.       — Что?! — переспросила Жека.       — Что? — удивилась Белкина.       Баширова перевела взгляд на фотографии в рамочках, где Белкина стояла с какими-то китайцами, и обнаружила, что за спинами у них зал, в зале — колонны, а за колоннами рассованы какие-то уродские сооружения: то ли бронзовые головы, то ли мятые кастрюли в человеческий рост.       — Так это что получается, — спросила она страшным шепотом, — ты, что ли, настоящая?!       Белкина растопырила руки, оглядела себя с боков и совершенно серьезно ответила:       — По-моему — да.