Специфика наставничества

      Ханами — семейный праздник.       Одна из самых комфортно-приятных традиций, какие могут позволить себе шиноби, чьи жизни слишком перекошены, чтобы не пытаться отвлекаться хотя бы на что-то и не давать себе самую малость отдыха.       Сакура помнит, что её родители в детстве часто шутили, что ханами — это её, младшей Харуно, праздник. Почти как второй день рождения. Они дарили ей подарки и окружали невероятной заботой, позволяя в этот день многое, что было бы непозволительно для её воспитания в любой другой. А девочка улыбалась-смеялась и принимала всё, как должное. Думала, что вот так вот комфортно-приятно будет всегда.       Сейчас Сакура уже не та маленькая девочка с длинными розовыми — цвета сидарезакуры — волосами и взглядом чище изумрудной травы. Сейчас за плечами у Сакуры — война, потери и кошмары по ночам, не такие частые, как могли бы быть, но всё же весьма ощутимые. А на плечах — медицинский халат с уже неубираемыми из карманов баночками с многократно доработанными военными пилюлями, которые Сай, каждый раз, как оказывается в госпитале Конохи после любой из миссий, продолжает называть «комками грязи» — уже в шутку и по-доброму, улыбаясь так, как только он и умеет. Сакура не злится.       Война закончилась несколько лет назад. А привычки остались.       Сакура, улыбаясь, прощается с коллегами и выдыхает. Разминая плечи, покидает стены больницы, пропахшие запахом препаратов и бинтов. Мирная жизнь накладывает свой отпечаток: сейчас чаще приходится заполнять бумаги и корпеть над исследованиями, чем спасать человеческие жизни. Что, впрочем, не может не радовать. Кажется, лучшее в работе ирьёнина — отсутствие подопечных, как бы парадоксально это ни звучало.       Если у тебя нет пациентов, ты знаешь, что всё в порядке. У тебя уверенность в завтрашнем дне и в собственной жизни. Уверенность в безопасности. Не так давно это было непозволительной роскошью.       Ханами — семейный праздник.       Если у тебя нет возможности расстелить одеяло или коврик под одним из специально высаженных деревьях, так бережно оберегаемых специально людьми, вместе с семьёй, ты всегда можешь присоединиться к друзьям и коллегам. Это день единения и сплочённости. Пропустить цветение сакуры — дурной тон. Наверное, даже слишком дурной для куноичи с таким уровнем узнаваемости, который есть у Харуно.       Но Сакуре не с кем.       Семейная жизнь, которая, казалось бы, после всех войн и потрясений должна была обрести более явную форму и окончательно устроиться в мирное время, рассыпалась так неожиданно, что никто из знавших её людей даже не сразу поверил. Рассыпалась, когда после спавшего адреналина военного времени Сакура поняла, что не чувствует ничего к человеку, за которым бегала маленькой неунимавшейся девочкой практически всю свою сознательную жизнь.       Саске, к его чести, проявил к ней расположение в конечном итоге. Даже сделал предложение; спонтанно-сумбурное; больше угадываемое, чем воспринимаемое объективными органами чувств. Из проявления ли симпатии или для собственного соответствия каким-то внутренним рамкам — неизвестно. Сакура разбираться не стала. Качнула головой, даже не осознавая особо, что делает.       А когда осознала, долго смеялась над иронией ситуации. В одиночестве.       Сакура выросла. Сакуре не нужен брак ради галочки в необходимых свитках. И уж тем более Сакуре не нужно никому ничего доказывать и достигать каких-то мнимых вершин, соблазняя самого желанного парня в Конохе (он таковым быть так и не прекратил) и не считаясь с собственными чувствами. Саске и Наруто — её команда, её почти-семья, с которой она прошла через огонь и воду. Младшие братья, если позволите, у каждого из которых ворох внутренних проблем и каждому из которых иногда нужно дать подзатыльник, чтобы вернуть их на правильный путь.       За них она готова отдать жизнь, но никак не готова выйти замуж.       Семейный быт развалился, даже толком не появившись, что, впрочем, её, на самом деле, беспокоит мало. Меньше, чем, наверное, того хотела бы мама. Но достаточно, чтобы быть гордой тем, что научилась прислушиваться прежде всего к своим ощущениям, а не к мнениям окружающих её людей.       А друзей отвлекать, честно говоря, не хочется. У них есть, с кем смотреть на распускающиеся лепестки, почти прозрачно-невесомые под светом солнца и пронизанные тонкими ниточками, как капиллярами, под развешанными в саду фонариками.       Наруто зазывал её всю предыдущую неделю, каждый раз, как Сакура появлялась в резиденции Хокаге. Улыбался во все тридцать два зуба — искренне-честно, одной улыбкой настроение поднимая и веру в прекрасное будущее вселяя. Его секретная техника, которую Узумаки, кажется, выучил раньше, чем научился говорить. Но Харуно лишь поддерживала улыбку и пожимала плечами, уклончиво отвечая что-то: Хината слишком хотела провести этот праздник с мужем и детьми, а не со всей деревней в качестве гостей (ох, с далеко не всегда понимающего намёки Узумаки станется!) — и её крайне легко понять. Наруто, конечно, находится в деревне, а не скрылся куда-то, неизвестно куда, как это, например, сделал Саске (в очередной раз), чьим максимумом являются присылаемые раз в полгода-год записки, но обязанности Хокаге, не столько дерзновенно-адреналиновые, как Узумаки себе, должно быть, представлял с самого раннего детства, и накладывают определённую ответственность, провоцируя частые уходы из дома.       Ханами — праздник новой жизни.       Харуно вдыхает воздух, проходя по украшенным улочкам развивающейся и улучшающейся деревни. В период Ханами — совсем другие запахи. Люди говорят, что цветки сакуры ничем не пахнут. Пахнут. Они пахнут весной и возрождением. Они пахнут освобождением от всего, что тянет и мучает, и вместе с этим — ощущением бренности и непродолжительности бытия. И к этому запаху примешиваются тонко-пряные ароматы уличной еды, воска и огня, горящего в самодельных фонариках и теплящегося в пределах разведённых костерков.       Здесь, в Конохе, праздник цветения сакуры разросся до размеров фестиваля и практически всеобщего выходного. После потрясений людям нужна надежда — и шёлково-нежные лепестки стали её символом. Символом новых времён и перемен — конечно же, к лучшему.       Лавочки заполнены людьми, закупающимися едой перед семейными пикниками и звонкими-радостными голосами, взрослыми и детскими. В отстроенном «Ичираку рамен», на удивление, сегодня вообще не протолкнуться — это Сакура видит, даже просто проходя мимо. Хотя семьи чаще приносят домашнюю еду, а если не домашнюю, то более… «быструю», чем рамен. Хоть что-то остаётся неизменным. Кажется, что они будут здесь, что бы ни происходило вокруг.       Харуно улыбается бессменному Теучи, уже совсем старичку, опирающемуся на трость, но всё так же резво готовящему вместе со своей дочерью, и получает улыбку и зазывающий взмах руки в ответ.       — Сакура, заходи! Небось собираешься в парк. Подожди-подожди, мы тут кое-что настряпали с Аяме для особых посетителей — Теучи, хитро подмигивает, наслаждаясь наплывом, всё же находит на неё время и силы. Его дочь тут же вручает ей переносной контейнер, красиво оформленный и такой большой, что, кажется, хватит на целую семью.       — Что вы, Теучи-сан, не стоило…       — Нет, даже слышать ничего не хочу! — владелец так яро-протестующе размахивает руками, что чуть не задевает оказавшуюся не в том месте Аяме. — Держи, за счёт заведения. Сегодня особенный день.       Сакура смущённо улыбается, быстро-быстро благодаря.       — Вы только, пожалуйста, не предлагайте такую акцию Наруто. Иначе он не успеет даже на следующее цветение и разорит ресторан.       Отец и дочь смеются, машут руками, мол, «скажете тоже». Сакура выходит из-за занавесей ресторана, прижимая контейнер к груди и улыбаясь. Она только сейчас окончательно решает присутствовать на празднестве. Пусть в одиночку, пусть так. Для неё — вся деревня будет семьёй, с которой хочется разделить радость.       В конце концов, это то, что она наконец может себе позволить.       В деревне темнеет быстро, словно кто-то использует упрощённую (или же напротив — улучшенную) версию аматерасу, погружая Коноху в чёрное пламя, только не сжигающее до тла и раскалённых углей, а по-летнему тёплое с порывами прохладного ветерка. На небе, впрочем, ни облачка; луна светит ярко, уличные фонарики и празднично-фестивальная подсветка создают этот шарм нежно-разреженного тёплого света вокруг, а голоса и смех словно добавляют красок в палитру.       Сакура идёт медленно, искренне улыбаясь, прогуливается между отстроенно-процветающими многоярусными домиками. Она прямолинейно торопит время и нарочито медлит сама. Знает, что пропустит почти всю программу фестиваля (уже пропустила, на самом деле, позволив работе забрать её на целый день), но позволяет себе такую слабость: детское восторженное обожание именно ночных видов цветения вишни говорит внутри, поддерживая позволительно-наивное расположение духа.       В доме тихо. Но не вяжуще-тихо, так, что сводит конечности и неприятно-липкий холодок пробегает по плечам, а именно спокойно: ты знаешь, что в любую минуту можешь распахнуть двери и окна, прерывая тишину и впуская внутрь жизнь и звуки.       Сакура понимает, что ей не удаётся сдержаться, когда вместо рабоче-повседневной одежды надевает свой празднично-фестивальный комон цвета клубничного крема, расшитый цветами в традиционных для марта нежно-желтоватых тонах, и широкий, более формально-сдержанный, оби. Всё это вовсе необязательно и не служит признаком дурного тона: на Ханами шиноби давно ходят в повседневных одеждах, разве что боевую униформу, чаще всего, заменяют на что-то домашнее. Но этот наряд ей подарили родители. В этом наряде она в последний раз ходила вместе с ними любоваться цветением вишни.       Ханами — праздник новой жизни. Так пусть и её жизнь пройдёт этот этап обновления.       Деревянные подошвы гета негромко постукивают по полу, когда Сакура выходит из дома в чернильно-сгустившуюся ночь. Чем ближе к парку, тем громче слышны цикады, совершенно бесстрашно адаптировавшие к жизни в постоянном шуме Конохи. Неправильные. В других частях мира — Сакура знает — они появляются летом, но здесь… Здесь их жизненный цикл словно смещён на несколько месяцев назад. И первый стрёкот, чаще всего, как раз предшествует ханами. Создаёт подходящую атмосферу.       — Остерегайся, Сакура. Наруто наговорил всей деревне, что ты отказалась от участия в официальном открытии фестиваля и совершенно погрязла в работе.       Аккуратно-негромкий голос почти над самым ухом пугает ровно на долю секунды: слишком знакомый хрипловатый тембр и слишком хорошо известная эмоция полусмешка в тоне. Сакура оборачивается, аккуратно-аристократично, уже зная что увидит перед собой черноту чужих глаз и скрытое маской сшитой под заказ водолазки лицо.       — Ох, и почему я не удивлена? Того и гляди он настроит против меня всю Коноху, а самому — лишь бы повеселиться, — нарочито закатывает глаза и выдыхает. Разумеется, говорит, не всерьёз, и собеседник поддерживает этот полушуточный тон, посмеиваясь. Окончательно с ней сравнивается, поддерживая достаточно неторопливую походку Харуно. — Вы поздно, Какаши-сенсей. Проблемы с генинами или…?       Окончание Сакура использует больше по привычке. Саске и Наруто после войны быстро перешли, не без влияния самого Хатаке, на обращение просто по имени, иногда добавляя «-сан». А она так и не смогла. Впрочем, конкретно её он как-то уже и не исправляет.       Копирующий ниндзя выглядит собранно, одетый в привычныё грязно-зелёный бронежилет, кое-где потёртый, с пластинами в районе плеч и наполовину опустошёнными карманами для свитков. Единственное, что кажется «домашним» в нём сейчас — обвивающий шею лёгкий однотонный шарф какого-то странного цвета, совмещающего в себе одновременно тёмно-розовый, коричневый и серый тона.       — Или, — Какаши машет рукой, сжимающей маленькую бутылочку саке, небрежно, как будто не хочет даже говорить об этом, но при этом через пару секунд всё равно поясняет, проходясь второй ладонью по затылку. — Срочная миссия. Думаю, используй я этих детишек сегодня и испорть им семейный праздник, мне бы или их родители голову оторвали, или сами дети. Да и они мне все нервы уже измотали: я бы согласился и на S-ранг, лишь бы хоть пару дней за ними не следить.       Сакура улыбается, прикрывая губы ладонью. Она уже наслышана о «спорных методах обучения» от его очередных воспитанников, оказавшихся как-то по мелкому поручению в госпитале. А ещё она не понаслышке знает, что несмотря на всё это бурчание, Хатаке нравится учить новое поколение. Если бы это было не так, он бы наотрез отказался кем-либо заниматься. Хочется поинтересоваться, как прошла миссия, но Сакура уважает явное желание Какаши избежать этой темы, потому цепляется за ненавязчиво предложенную им тему. Лишь осматривает внимательным взглядом на наличие повреждений и травм. Профессиональная деформация.       — Неужели хуже, чем с нами? — она притворно удивляется, сверкая глазами.       С Какаши легко и спокойно. Привычно. С ним ощущаешь себя в безопасности. Это полузабытое (с их работами и ежедневной нагрузкой они сейчас настолько редко общаются вот так, словно оба этого избегают) скомканно-уютное ощущение, что ей не нужно храбриться, строить из себя того, кем на самом деле не является, и быть столь нарочито-сильной.       — Боюсь, до вас всё-таки далеко, — он так же притворно задумывается, потирая подбородок, словно действительно параллели проводит, хотя они здесь абсолютно лишние. И без доказательств прекрасно известно, что сложнее троицы, чем Команда №7, не будет, как минимум, ещё очень и очень долго. — Но разбегаются тараканами в разные стороны очень похоже.       — Но вы же их приняли, значит, они сдали экзамен. Значит, способны и достойны!       Сакура жестикулируют активно, словно ей снова семнадцать и у нее ещё нет всего того послевоенного («настоящая битва начинается после победы», так говорил ей отец) кошмара за плечами, всей необходимости наступать собственной слабости на горло, чтобы стать лучше и доказать, — себе, в первую очередь — что она достойна быть в одной команде с Наруто, у которого Курама верным спутником внутри и огромные запасы чакры вкупе с предрасположенностями, и Саске, чей генетический потенциал в принципе охватывается весьма слабо, а умение быстро усваивать информацию и вовсе приближают его к бесконечному.       Сакура не замечает полутон чужого взгляда, устремлённого на неё. Не особо акцентирует внимание и на аккуратном ответном молчании.        Они оба как-то неосознанно притормаживают перед широкой выкрашенной в красный аркой входа парк. Людей здесь сейчас в разы меньше, чем могло бы быть днём или даже совсем недавно, ранним вечером. Ночь вступает в свои права и аккуратно отправляет сплочённый семьи домой, в комфортную обстановку личных взаимоотношений, где не нужно себя корректировать, боясь потенциального непонимания. Парадокс, но именно это сейчас делает парк ровно таким же домом, где тоже можно не прятаться слишком яркие проявления эмоций.       Сейчас здесь, по большей части, такие же служивые, совсем недавно вернувшиеся с миссий и заданий. Их немного, но почти все они — в дружеском кругу, а не в семейном. Старшее поколение. Поколение потерь и одиночества. Поколение Какаши Хатаке. И Сакура — негласным олицетворением распускающихся бутонов вишни и надежды на лучшее. Символично, учитывая её работу.       Ответственность на плечах снова обретает весьма ощутимый вес. Вдруг хочется уйти: во внутреннем дворике ее дома — тоже есть дерево сакуры, старое, посаженное сразу после ее рождения — очередным символом нового будущего для ее родителей. Можно скрыться туда и любоваться цветами там.       Харуно не подвержена влиянию общества, да. Она повзрослела. Повзрослела — и теперь обрела зависимость от ответственности. Личностные последствия спасения мира.       — Да уж, пропустил все веселье, — вдруг задумчиво-небрежно тянет Какаши, осматриваясь, и заставляет Сакуру вынырнуть из собственных мыслей резко, на грани кессонки.       Он как-то невероятно успокаивающе, словно знает, о чём она думает, улыбается — об этом говорит прищур иссиня-чёрных глаз — и она неосознанно улыбается в ответ, даже не успевая скорректировать эмоции.       — Не знаю, мне кажется, лучше цветущей вишни может быть только цветущая вишня под ночным светом бумажных фонариков, — она тоже осматривается выцепляя утонченность убранства парка. Зачем-то добавляет, взглядом по кронам деревьев проводя, как перьевой ручкой подчёркивая самое важное: — Мы с родителями всегда ходили на ханами вечером-ночью. Я была в восторге от цветения именно в это время… Ох, простите, я вас задерживаю, наверное!       Глупая, глупая Сакура. Наверняка Какаши уже договорился встретиться с сослуживцами или с кем-то, кто ему по-настоящему близок. Да и даже если нет, он, скорее всего, устал и все, чего хочет, — это отдохнуть, а не слушать твои пространные рассуждения.       С огромной силой вдруг накатывает стремление удержать его, чтобы он не оставлял её в одиночестве или в компании тех, с кем ей придется играть роль «героини деревни». Хочется руки протянуть и спросить, а не составит ли он ей компанию, не поговорит ли с ней (она так редко говорит сейчас, если дело не касается работы, — родители бы ужаснулись; наверное, отсюда все эти странные прихоти), но Сакура пугается собственных ощущений.       Снова.       И молчит.       — Позволишь к тебе присоединиться?       Она понимает, что Какаши уже довольно долго смотрит ей в глаза, перемешивая зелёный с чёрным, только когда тот начинает говорить. Расслабилась и потеряла бдительность. Какая непозволительная роскошь даже в мирное время.       — А Вы… один? — какой невероятно неподходящий вопрос. Слишком прямолинейный. При прочих равных сама Сакура такой могла бы принять за оскорбление. Но Какаши лишь небрежно ведёт плечами и наконец отводит от Харуно взгляд, снова осматриваясь. Как будто демонстрирует «как видишь, никто меня не забирает». Сакура тихо-тихо суетится. — Да, конечно! У нас с родителями после восстановления деревни было своё место — оно в дальнем конце парка, ближе к наружной стене. Они не любили внимание. Но можем остаться и здесь.       — О нет, суеты мне на сегодня достаточно.       Какаши как-то неловко хмыкает и не в пример более выверенным движением руки перехватывает стоящий на входе в парк оранжево-бумажный фонарик, который аккуратно-приветливо подсвещает путь в глубину парка. Предусмотрительно-вдумчиво. Сакура сама делала так же, когда оказывалась здесь одна: в дальней части освещение не такое ясно-яркое, как хотелось бы. За парком ухаживают, но тратить ресурсы на места, где никто обычно не бывает, просто невыгодно. Это вполне логично.       — Веди! Весь в твоём распоряжении, — Какаши нарочито-благородным жестом ладони указывает вперёд.       И Сакура ведёт с готовностью экскурсовода. Держится рядом, не уходя вперёд и впервые за несколько месяцев чувствует себя комфортно. Комфортнее, чем позволяла себе всё это время. Она даже как-то успокоенно выдыхает, тут же жалея и прося целую Вселенную, чтобы Какаши этого не различил в разбиваемой негромкими голосами и пением цикад ночи.       Он, кажется, не слышит.       Или, по крайней мере, делает вид.       Она знает эти места почти с рождения, хотя раньше парк и был не таким плотным и… обустроенным. Военные времена вносят свои коррективы, даже когда никаких активных военных действий не ведётся. Сейчас всё как-то по-другому, скоро и шиноби окажутся абсолютно не нужны.       Тем же остаётся только дерево с нежно-розовыми цветами, куда они приходили с родителями и путь к которому Сакура сейчас даже в кромешной темноте нашла бы без труда. Достигнув места назначения, она даже позволяет себе — совсем по-ребячески — развести в стороны руки с гордым «та-дам!», словно ей около шести и она показывает кому-то очень близкому своё «убежище» на заднем дворе.       Хотя даже в шесть она уже себе такого не позволяла. Внутренняя Сакура могла делать, что угодно. Но не внешняя. Внешняя должна была следить за манерами.       Какаши, впрочем, действительно кажется заинтересованным, обводя местность взглядом. Сакура на секунду даже готова поклясться, что его плечи как-то успокоенно-расслабленно опустились, но это всё так сложно считываемо под светом луны, что уже через мгновение ей кажется, что всё это ей померещилось. Он смотрит на узловатые, толсто-щербинистые ветви, уже занимающие почти горизонтальное направление с таким знающе-понимающим взглядом, что Сакура успевает только удивиться его познаниям прежде, чем он подтверждает поводы для её замешательства.       — Невероятно старое дерево, — он молчит секунду, словно готов оставить реплику незаконченной, но потом всё же добавляет, — с невероятной историей, думаю.       И поворачивается, сталкиваясь с ней взглядом, молчаливо-выразительно дающим понять, что он ценит то, куда она его привела, и воспринимает это почти, как святыню, но заострять на этом внимание не собирается, чтобы никого не ставить в неловкое положение. Сакура ошарашена этим пониманием, но оно только помогает чувствовать себя свободнее.       — Не знала, что Вы, — она неопределённо ведёт рукой в жесте невыразимой абстракции, подбирая слова. Когда произносишь это вслух — это кажется невероятно абсурдным: ну правда, это же не чудеса ботаники, а почти общеизвестные факты, сомнением в знании которых и обидеть можно. Родители бы не одобрили, — можете вот так определить возраст.       Это единственное, что Сакура может сказать. Какаши как-то неопределённо ведёт плечом и тут же меняет русло потенциальных разговоров и атмосферу: помогает ей расстелить на земле два огромных пледа, кладя их пересечённо, и размещает между ветвей, в углублении, фонарик. Словно знает, куда нужно его поставить, чтобы он освещал достаточно, но не слепил в глаза.       — Так что, ты говоришь, это за неслыханная щедрость от старика Ичираку? — чуть щурясь полулениво, он кивает на контейнер с узнаваемыми метками популярного в Конохе заведения, когда Сакура опускается на приятно-мягкую ткань и ставит свои ношу рядом. — Нам стоит волноваться за исполнение Наруто своих обязанностей Хокаге, если он решит просидеть ближайшие годы, поедая рамен и разоряя Теучи?       Сакура смеётся аккуратно-негромко, по привычке прикрывая ладонью губы. Поддерживает чужое настроение и уже почти забывает, как объективно странно они оба себя вели вообще-то с этими полутонами-намёками, которые то ли существуют в реальности, то ли видятся в темноте под вспышками огоньков.       — Я сказала им то же самое.       — Уверен, половина деревни была бы в панике и попробовала прикрыть лавочку, чтобы не потерять лидера, — не в пример более открыто усмехается сам Какаши, запрокидывая голову, и, корпус назад наклоняя, опирается ладонями о ткань позади себя.       Он смотрит на бледно-розовые лепестки, подсвещаемые оранжевым огоньком и правда создающие интересный цвет и эффект какой-то нежно-знающей эмоциональной окраски, чуть щурясь, но не хмурясь: напротив — всё складки на лбу впервые за долгие месяцы расправлены, а в глазах нет этого выражения постоянной собранности, хоть и присутствует некоторая задумчивая напряжённость.       Сакура тоже смотрит на лепестки, но почему-то постоянно перехватывает свой взгляд, скользящий по его лицу. Незаметно, как она надеется.       Любое молчание между ними не давит недосказанностью, а приятно согревает необходимостью и все тем же пониманием. Вполне обычное дело, учитывая, сколько они пережили вместе: в определенный момент долгих взаимоотношений ты начинаешь нуждаться в совместном молчании гораздо больше, чем в бытовых разговорах и ценить тишину, которой вокруг так невыносимо мало.       Огонёк в бумажном фонарике уже, наверное, растопил достаточно воска. Ночь окончательно доходит до середины, переступая порог и начиная по инерции двигаться вперёд, убывая. Вокруг поют цикады. А они просто сидят и смотрят на красоту жизни. Вдвоем. Забыв о чём бы то ни было там, снаружи.       Какаши наконец смаргивает, не без неимоверных усилий отводя взгляд от цветов, уже так захвативших его внимание, и понимает, что ему нужно выпить.       — Сильно упаду в твоих глазах? — шутливо спрашивает он, откупоривая бутылку саке и скрывая за этим вопросом серьезность получения разрешения. Словно следит за реакцией на странный полутон вопроса. — Кажется, на таких мероприятиях подобное полагается. Последняя его реплика, по всей видимости, вылетает полуавтоматически и царапает Сакуру по сердцу: он не знает, как точно следует себя вести. У него не было семейного ханами в детстве. Да и товарищеского — в более позднем возрасте, кажется, тоже. Неаккуратная реплика открывает новую грань сидящего рядом человека. Внимание на этом дипломатично не заостряется. Снова. Они оба сглаживают все маломальски острые углы во взаимодействии и аккуратно обходят триггеры друг друга.       — Вовсе нет, если поделитесь, — таким же полутоном отвечает Сакура, пожимая плечами почти-почти непозволительно небрежно.       — Э, нет! Не имею привычки спаивать своих учеников!       — Мне, что, нужно выиграть эту бутылку в честном бою, чтобы загладить Ваши угрызения совести? — она улыбается, пожимая плечами, кивает в сторону саке, но почему-то не сводит с Какаши взгляда. Чуть наклоняет набок голову.       Он возвращает ей улыбку: уголки глаз чуть прищуриваются, приподнимаясь и намечая аккуратно-мягкую эмоцию.       — Боюсь, тогда от этого парка мало что останется, — он небрежно ведёт плечами, наблюдая за её молчаливым наигранно-театральным возмущением, и Сакура почему-то несколько смущается под этим взглядом. Какаши как-то странно задумчиво смеряет взглядом саке, крутя бутылочку между пальцами. — Я бы предложил, но чашка одна, прости, на компанию не рассчитывал.       — Нестрашно. Можно же по очереди…       О Ками, Харуно-младшая, что ты несёшь! Это противоречит всем нормам приличия, что бы сказали родители, увидь они твоё поведение. Сакура буквально чувствует, как лицо цветом становится слишком похожим на волосы, и очень надеется, что дальше ощущений это не заходит и уж, конечно, не перекочёвывает в реальность, давая постороннему увидеть её смятение. Хотя он уже и так услышал всё, что было нужно, чтобы решить для себя, что его ученица не имеет ни капли манер.       Голос матери в голове навсегда с Сакурой — и никуда ты от него не денешься.       — Я…       — Справедливо.       Ей хочется свести всё к шутке, но Какаши оказывается быстрее и мягче, чем можно было себе представить, абсолютно не настроенный судить людей по их следованию каким-то условным правилам. У него тоже были правила, следование которым ни к чему хорошему не привело: он, должно быть, не станет повторять одну ошибку дважды.       Какой нехороший ход мыслей.       — За новую жизнь и возрождение, да?       Он замечает это так меланхолично, что тост, всегда казавшийся Сакуре чересчур высокопарным и совершенно неподходящим к Ханами, который она привыкла принимать на свой счёт, сейчас приобретает уютно-будничный оттенок удовольствие. Доверие, что жизнь действительно новая, приходит неминуемо следом. Ради того, чтобы сдвинуть бокалы, Какаши, отдавший аккуратно наполненную чашку для саке Сакуре, оставляет себе бутылочку, из которой, правда, после звона стекла делает лишь один формальный глоток, терпеливо и ненавязчиво ожидая.       — За новую жизнь и возрождение, — тепло улыбается она.       Пряность рисового напитка, почему-то отдающего карамельными нотками, не обжигает лёгкие, но быстро дарит тепло уже после нескольких небольших глотков. Сакура чувствует себя обязанной опустошить чашку побыстрее, но прекрасно знает, что пить саке залпом — чревато. И это уже не культурная условность, а физическая необходимость. И всё равно, кажется, приканчивает его слишком быстро.       Какаши так вовремя подхватывает назад посуду, что стоит разве что в очередной раз удивиться его проницательности. Сакура расслабляется окончательно. Всё ещё держит осанку и вообще выглядит, как вытянутая струнка (это уже, по всей видимости, ничем не отбить), но внутренне доверяется тому, с кем сегодня делит праздник.       — Сохраните свои источники в тайне? — аккуратно интересуется она, кивая на этикетку, где нет ни слова о производителе. Вообще саке Харуно пьёт разве что по большим праздникам, и то не всегда, но сейчас почему-то кажется невероятно важным спросить именно это. — Интересный вкус, никогда бы не подумала, что можно так удачно добавить в саке ваниль.       Говорит с видом знатока так упорно, что сама почти забывает, насколько не разбирается в алкогольных напитках в принципе и в саке в частности.       — Хороший саке — как клад. А у каждого клада — свои стражи, так что секреты не сдаём и храним, как можем, — вновь поддерживает несерьёзность её тона Какаши, так интересно балансируя на грани заинтересованной хитринки и точно-усталой меланхоличности. Пожимает плечами, устремляя на Сакуру изучающий взгляд. — Да и к тому же, учитывая твою постоянную занятость, о которой мне все уши уже протрещали твои друзья, ты до таких дальних краёв не доберёшься.       Харуно выдыхает, запрокидывая голову.       В голосе Какаши нет ни полутона укора — просто констатация факта, почти небрежная, но так умело ввёрнутая в разговор. Сакура знает всё про себя и без напоминаний. Но, конечно, при этом она знает и то, что она не будет проводить ей лекции о правильном отношении к работе, потому что, во-первых, сам относится к работе подобным образом, а во-вторых, их сенсей достаточно умён, чтобы не вмешиваться навязчиво в чужие жизни, несмотря на то, что такое вмешательство, как успела осознать Сакура — почти первое правило шиноби-командира.       — Пациентов стало меньше, — отвечает она невпопад, смотря на розовые лепестки, мотыльками окружившие поставленный в углублении фонарик. Вдыхает ночной воздух. — Сейчас больше бумажной работы, мне несложно заниматься всей накопившейся бюрократией. Лучше так, чем…       Окончание фразы застревает где-то в горле, но оно и не слишком необходимо. Она вообще не до конца понимает, что именно заставляет её делиться собственной работой с кем-то кроме отражения в зеркале по утрам. Сакура не привыкла говорить о себе, осознанно заняв место чуть позади своих сокомандников.       — Надеюсь, скоро и шиноби станут не нужны, — негромко замечает Какаши, избавляя от необходимости проговаривать реплику до конца, и, ловя её выразительный взгляд, словно запирает её глаза в собственных радужках. Сакура думала ровно о том же, с той же постановкой высказывания-мысли. Он щурится, видя молчаливо-ярое согласие в зелени её глаз. И, словно увидев в глубине зрачков то, что хотел, снова приобретает нарочито-уставшее, почти театральное выражение. — А пока приходится носиться гончим псом даймё по каким-то притонам и не успевать даже на ханами, в свободное время давая подзатыльники местным детишкам на их несуразицы.       Он разве что рукой не взмахивает уставше-обречённо после такой патетики.       — Вы почти провоцируете меня как-нибудь прийти к вам на командную тренировку!       — Было бы славно, если бы это имело какой-то результат.       Он наклоняет набок голову. Она всматривается в его лицо, потягивая снова переданную ей чашку, и видит в нём усталость. Не притворную часть образа Какаши Хатаке, а настоящую усталость. Они не сводят друг с друга взглядов.       — Саке, кстати, и вправду, на удивление, хорош, — как-то уж совсем иронично-невпопад выдаёт Какаши, пожимая плечами и смаргивая наконец. Он выглядит чересчур задумчивым и собранным настолько, что Сакура окончательно списывает свои наблюдения об опущенных плечах на оптическую иллюзию. — А на тренировку ты всегда можешь прийти. Покажешь на них пару силовых приёмов — цены тебе не будет.       — Какаши-сенсей!       Он побеждённо вскидывает руки, почти-почти улыбаясь и одними губами протягивая мимолётное «молчу, молчу, никакого насилия в адрес моих бойцов от кого-то, помимо меня». Сакура, не сдерживая-таки улыбку, нарочито-снисходительно вздыхает — теперь её очередь наклонять набок голову немного. Хатаке оборачивается к цветущей вишне, чуть вскидывая подбородок, чтобы было удобнее разглядывать верхушку, где свет луны соединяется с отблесками фонарика, создавая ещё более волшебную картину в самих цветах.       — Какаши-сенсей, а можно спросить? — она не успевает задержать вопрос на кончике языка, коря себя за слишком длинный язык и проклиная алкоголь на голодный желудок, из-за чего становится несколько труднее мыслить рационально.       — Мгм.       Хатаке замирает настолько, что кажется искусно выточенной статуей, особенно под лунным сиянием, умело выстраивающем контрасты и светотень, подчёркивающую поджарую подобранность. Сакура даже не отталкивает паршивые в нескромности мысли.       — Знаю, прозвучит глупо, но мне всё детство казалось, что Вы куда больше внимания уделяли Наруто и Саске. Я, помню, тогда чувствовала себя мешающей. Вы тоже считали, что я в команде лишняя и мешаю? — и тут же машет руками, исправляясь. Слишком быстро, кружа голову. — В смысле, я не упрекаю, само собой. Мне интересно, насколько мои ощущения были близки к истине. Или далеки от неё.       Кому-то алкоголь развязывает язык, в ком-то пробуждает веру в собственное всемогущество. В Сакуре алкоголь бережно взращивает ростки неуверенности. И вроде вопрос действительно невероятно глупый, но ей хочется задать его именно сейчас. Мутная жидкость в чашке даже не допивается, когда Харуно передаёт её Какаши.       Хатаке поворачивается к ней, опаляя непривычной в будничной рутине серьёзностью. Задевает кончиками пальцев её кожу, забирая чашку, отчего у Сакуры почему-то бегут мурашки. Харуно смотрит на него, ловя себя на мысли, что, наверное, выглядит так глупо и по-детски. Родители бы не одобрили.       Но мысль эта теряется где-то на задворках сознания.       — Не то, Сакура, — Какаши говорит вкрадчиво, чуть наклоняя голову. Улыбка мелькает где-то в уголках губ, но сбивается искренним расположением и деловым восприятием. — Я учил тебя, чему мог, но невозможно научить чему-то серьёзному, если человек к этому ещё не готов. Твоя голова и всё твоё существо тогда было занято… не тем. И мне оставалось только доводить до автоматизма азы.       Впрочем, и все остальные мысли как-то незаметно прячутся по углам, напуганные этой репликой и её неожиданностью. Сакура замирает.       — А когда Саске ушёл, я уже перешла к Цунаде-сама? — больше утверждает, чем спрашивает Сакура и сама не узнаёт свой тихий голос. Хатаке кивает, не сводя с неё внимательного взгляда. — Значит, это было не из-за моей слабости?       — Скорее, из-за твоей неуверенности. Ты терялась на фоне Наруто и Саске не в глазах других, а, прежде всего, в своих собственных. Боялась сделать что-то не так, поэтому не делала ничего. Заняла место в их тени, — он пожимает плечами, то ли небрежно, то ли ободряюще — не разберёшь. И делает глоток сакэ, хмыкает нарочито-весело. — Уход Саске был тебе нужен сепарации ради. Но больше всего тебе была нужна сильная и боевая женская фигура. Пример куноичи, которая ведёт за собой армии, а не занимается домашним хозяйством, как многие жёны и матери в Конохе.       Какаши опирается спиной о древесную кору, чуть-чуть прищуриваясь. Сакура не двигается, обдумывая и анализируя: военная привычка, чёрт. Она вдруг осознаёт, что никто не понимает её лучше, чем он. И, что самое главное, она осознаёт, что так было всегда.       — Чтобы сломать установки, взращенные в семье…       — Нет, чтобы немного их расширить. Показать, что эти установки — не единственно-верные.       Харуно путается. Мысли в разуме, уже слегка подёрнутом воздействием алкоголя, совершенно не хотят складываться. И она с тяжёлым выдохом усталого понимания следует его примеру, занимая место рядом. Она практически оказывается с ним плечом к плечу, двигаясь чуть ближе. И это почему-то не пугает совершенно.       Даже когда Сакура чувствует на себе его продолжающий… нет, не буравить, а, скорее, укутывать безопасностью, взгляд. Разве что самую малость — когда его пальцы вдруг переплетаются с её. Но и этот страх — не панически-животный, а мягко-непонимающий, скорее, вызванный непривычностью ситуации.       Ситуации, которую почему-то хочется воспринять, как должное.       — Сакура, — Харуно поворачивает голову резко и снова сталкивается с чужим взглядом, снова падает в паутину безграничного космоса в радужке напротив Его чернеющие глаза тоже чуть подёрнуты пеленой сакэ. — Я горжусь тем, какой куноичи ты стала, и твоими навыками. Я горжусь тем, как ты выдержала все испытания, выпавшие на твои плечи, и тем, как ты справилась с поствоенным состоянием. Я горжусь тобой.       Его пальцы едва сжимают её собственные, обдавая холодом кожи. А реплика звучит сакральным признанием, оброненным в ночной тишине и значащим нечто куда большее, чем слышится в смысле слов.       Сакура резко-лихорадочно вздыхает, словно из-под воды выныривая, и чувствует себя глупым маленьким ребёнком, всё так же нуждающимся в похвале и одобрении, а не пережившей слишком многое молодой женщиной с поседевшими от стресса прядями.       Это не инфантильность. Это безопасность. Комфорт. Уют.       Дом.       И она сжимает его пальцы в ответ, выдыхая размеренно-благодарно. Кивает, принимая сокровенную реплику с должным уважением, пока свободной рукой принимает чашку. Вдали, где-то у входа в парк слышится фестивальный шум. Вокруг них — одеяло тишины, прячущее переплетённые руки и касающиеся плечи.       Вокруг них — спокойствие. Но у Сакуры почему-то тянет где-то в сердце, а в уголках глаз скапливается влага. И вдруг так сильно хочется расплакаться, хотя ничего плохого не происходит. Харуно теряется совершенно, делая глоток. Слишком глубокий, от которого щиплет в горле: так можно резонно объяснить слёзы.       Какаши не ведётся.       — Ты можешь выплакаться. Это нормально.       — У меня нет для этого причин, я не понимаю! Всё же… хорошо!       Он забирает у неё саке, отставляя в сторону. Контролирует ситуацию взглядом знающе-ведающим и позволяет ещё больше сблизиться. Нарочито смотрит в сторону, дабы не сделать ситуацию ещё более неловкой — и Сакура ему благодарна.       — Ты слишком много на себя берёшь. И не выплёскиваешь эмоции. У тебя внутри слишком много разномастных и противоречащих чувств, и это единственный выход для них, — вкрадчиво-мягкий голос успокаивает своей уверенностью. Харуно ошарашена этим пониманием насквозь. И даже говоря о гиперответственности, Хатаке всё ещё не соскакивает на упрёк, как это делают другие. Просто констатирует факт. Снова. — Сейчас очень непривычная для тебя ситуация, на которую ты не знаешь, как реагировать, поэтому организм выдаёт сразу все эмоции разом. Всё хорошо.       — Это не из-за того, что ты что-то делаешь не так, Какаши, правда. Я просто…       — Я знаю, Сакура.       Эмоциональный пузырь лопается и остаётся метафоричным следом у Хатаке на плече, куда Харуно утыкается совсем уж неэтично, но так… правильно? Ощущение дома позволяет не сдерживаться. Как будто она маленькая девочка в семейном кругу, где — уверена, как бывают уверены только дети! — её не осудят. Она знает, что пожалеет об этом и будет корить себя ближайшие полгода. Она уверена в этом. Но выплёскивает эмоции в яростном порыве, не зная, куда ещё их деть.       И Какаши всё это время находится рядом, чуть сжимая её ладонь. Безмолвной поддержкой, вовремя затихающей и вовремя же подающей голос. Он не двигается ни на миллиметр, словно всё ещё находится в засаде на задании.       Срыв заканчивается резко. Оставляет после себя спокойствие, как морская вода даёт блестящие ракушки после неожиданного прилива. Сакура протирает глаза, которые начинает пощипывать воспалённо, тыльной стороной ладони. И улыбается, посмеивась над собой.       — Ну вот, теперь ты точно считаешь меня слабой маленькой девочкой с проблемами в голове, — это на самом деле шутка, за которой так паршиво скрывается природная стыдливость.       — Я считаю, что тебе нужно чуть чаще оказываться в условиях, когда можно не держать лицо и не быть «героиней деревни», — нарочито-небрежно пожимает плечами Какаши, смотря на неё, но куда-то мимо, по касательной. Харуно никогда не привыкнет к этой внезапной проницательной прямоте Хатаке, обычно ведущего себя как меланхолично-уставший безалаберный шиноби. — Но пить тебе, пожалуй, хватит.       И его столь же внезапные переходы с серьёзности на шутливость. Сакура приподнимает уголки губ, окончательно приводя себя в норму. Что ж, пожалуй, учитывая то, в каком состоянии он её увидел сегодня, теперь она обязана выйти за него замуж.       Боги, о чём она думает? Что за мысли?       Какаши делает какое-то микродвижение рукой, словно сдерживает собственный импудьс, убеждая себя в нецелесообразности и отменяя уже начавшееся движение. Харуно заглядывает ему в глаза, осознанно приоткрывает дверь в комическую Бездну.       Они смотрят друг на друга всю следующую вечность.       В её глазах — она знает — за стыдом, который наиболее сильно накатит разве что в пустом доме перед сном, сквозит тонкими лучиками благодарность. В его глазах — нечитаемая эмоция, аккуратная мягкость и… неловкость?       Сакура не считывает собственный импульс, чтобы остановить его, как и Хатаке парой минут ранее. Она осознаёт, что тянется ближе, только когда Какаши перехватывает её плечо с аккуратностью, свойственной только шиноби. Она осознаёт свой порыв, только когда её голова оказывается на его плече. Она понимает, что чуть не натворила, только когда её останавливают и обнимают.       — Нет, Сакура, — уютность голоса сильнее мягкости пледа под рукой. Харуно стыдливо замирает, чувствуя, как лицо снова грозит окраситься в цвет волос. Она жмурится, внутренне проклиная себя, ненавистный алкоголь и чувство одиночества. Какаши проходит ладонью по её плечу. — Не сейчас. Такое решается и делается на трезвую голову. Поговорим об этом днём, хорошо?       Тембр укачивает. Сакура согласилась бы, наверное, даже на собственную казнь сейчас. Именно потому что знает, что он — оплот домашнего комфорта — никогда этого не потребует. Она кивает ему в плечо, пока сердце колотится бешено, когда, кажется, ещё чуть-чуть и рёбра пойдут трещинами.       — Зная тебя, ты первый начнёшь днём всеми силами бегать от этого разговора, отговариваясь глупыми отмазками, Какаши, — несдержанно бурчит она, не отстраняясь. Всё произошло слишком сумбурно и странно-скомканно, чтобы не продолжать в том же ключе. Сакура вдруг с напрягающе-пугающей ясностью осознаёт, что совершенно не понимает, когда начала обращаться к нему по имени. Без этого вечного «сенсей». И на «ты».       И слышит хрипловатый смех — выразительным ответом.       — Это вполне возможно, не буду спорить.       Хатаке всё-таки не сдерживается. Она чувствует прикосновение губ к собственным волосам — и успокоенно расслабляется, снова переплетая свои пальцы с его.       Ханами — семейный праздник.       Ханами — праздник новой жизни.       Ханами — праздник Сакуры, которая в этот день получила и то, и другое.