Пятый элемент

Gib mir die Hand, Ich bau dir ein Schloss aus Sand, Irgendwie, irgendwo, irgendwann Die Zeit ist reif für ein bisschen Zärtlichkeit, Irgendwie, irgendwo, irgendwann... Всегда так. Несколько минут, чтобы настроиться, даже если предстоит очередное, не отличающееся от всех предыдущих выступление, но по ощущениям словно первое. Билл плавно закрывает глаза и устраивается поудобнее вдали от всех в едва трясущемся автобусе, проникаясь творчеством любимой певицы. Она всегда вела его невидимой, призрачной нитью к тому Биллу, каковым он являлся сейчас. Его руки не шевелятся, держа потертый mp3 плеер, дорогой как память. Даже если у Тома уже были новомодные гаджеты, диски и наушники, то он по-прежнему радовался подарку отчима и берег два проводка, отделяющие его от реальности и ненужного волнения, которое всегда шествовало по пятам перед часом икс. Музыка творцов минувшего столетия даровала вдохновение и приятный импульс в уставших мышцах, впускала в разнесенную в клочья душу нежный трепет, схожий на взмахи крыла крохотной птички, разливающийся путеводным светом в каждой клеточке тела. Разве что эта песня приносила одни лишь болезненные воспоминания. Каждую неделю я бегал на танцы, в то время как Том резко отдалился от меня, ударившись в совершенно глупые политические лозунги и социальные вещи, готов был жить с нашим отцом и раздавать листовки со своей девушкой, потому что все казалось ему полным отстоем! Невзначай стыдясь меня, моей наружности и нестандартных представлений о любви, не рассказывал никому из своих дружков, что любит тусоваться со своим трахнутым на голову близнецом с черным лаком, узкой неопреновой курткой и кольцом в брови. Я видел несколько раз его друзей и считал их уже совсем взрослыми, крепкими ребятами, не похожими на деревенщин из нашей школы. Более крутыми, мужественными, на фоне которых мой брат выглядел как тростинка с торчащими в разные стороны дредами и надетой набекрень кепкой. Кажется, одного из них звали Фред, и стоило ему посмотреть в мою сторону, внизу живота как то неестественно тянуло и мои уши отчего-то загорались неведомой теплотой. Тогда еще мелкие, не тронутые ни единым проколом. Шел на танцы, где находился настоящий цветник, в котором я совершенно не ограничивался в выборе подружки. Буквально каждая из них, даже самая страшненькая, была готова вешаться мне на шею, чтобы я сходил с ней на пресловутую мыльную оперу в местном, ветхом кинотеатре, единственном во всем Лойтше. Меня, любителя нестандартных экспериментов со внешностью, буквально обожали, и все девчонки едва ли не предлагали себя в открытую. Типичная мальчишеская фантазия, закравшаяся в мою подкорку, воплотилась в ней. Фигуристая, симпатичная, уже обретшая женственные очертания красавица, будучи старше меня на три года, не оставила мне шансов. Ради Джулии мне пришлось пересмотреть раз двадцать нашумевшие «Грязные танцы» и мучиться, чтобы не прикасаться к ней раньше времени, до того, как она бы сама не решилась заняться со мной, тринадцатилетним мальчишкой, первой в жизни любовью. – Блять... – тихо ругнулись ее сладкие губки, разочарованный взгляд падает ниже линии ремня. Я чувствовал себя до невозможности паршиво. Мои щеки пылали болезненным румянцем, рядом находился предел моих фантазий второго размера и открытое, доступное тело, которое резко перестало быть для меня привлекательным. Джулия разочарованно перекатилась на другой бок, натягивая соблазнительное кружево и поверх юбку. Ниже пояса все спало мертвой тишиной, что я понял лишь в минувшие секунды и был готов провалиться сквозь землю от стыда. – Мне стоило сразу догадаться, что тебя куда больше притягивают отнюдь не девушки, – разочарованно вздохнула она, обернувшись. А я так и остался лежать на большой кровати, застеленной простынями в дурацкий цветочек. Все же к себе Джулию я привести не мог, а вот ее родители с утра до вечера дома отсутствовали. Растерянность, что я не смог оправдать ее надежд и в штанах все было донельзя глухо, впиталась в мои движения, когда я судорожно не попадал в пуговицы и собирал потертый рюкзак с нашивками, чтобы наконец уйти прочь. Вот смеху-то наверное будет... – Але, – в плечо пихнулся кулак Густава, выдергивающий из мыслительных глубин, – выходить надо. Билл встрепенулся, дернул головой так, что из уха выпал один проводок, а плеер трехсотый раз стал повторять композицию. Наскоро запихал все в сумку, составляющую ему сегодня «соседа» и двинулся вперед всех, едва не задев плечом высунувшуюся с места блондинку. Она так же растерянно дернулась в сторону, чтобы не мешать солисту пройти, ощущая, как его кислый цитрусовый шлейф щекочет и без того взбудораженные рецепторы, кружит голову и побуждает стыдливо опустить глаза. Сердце подскочило к горлу, стоило ощутить на себе его взгляд, стало лупить по ребрам как заведенное на максимум. – Дамы вперед. И эти губы. Черт возьми, эти губы. Эрма соврала бы самой себе, если не хотела бы снова ощутить их мягкость, сладость и нежность на своих собственных, однако понимала, что это высшая мера безумства. Но хотя бы в отличие от его брата он не поглотил ее мысли самым наглым образом, а предоставил право выбора, который она успешно провалила. Стушевавшись и держа дрожащими пальцами сумочку и телефон, вышла первой, испытывая тяжесть, направленную в затылок. Эти близнецы сведут в могилу раньше, чем закончится этот гребанный тур. Только времени было катастрофично мало. Девушка осознавала, что столкнулась с гораздо более изматывающим давлением со стороны Билла, нежели чем со стороны его брата, хотя казалось бы, все наоборот. Старший Каулитц не церемонился и не спрашивал, не нежничал, вынуждал молча подчиняться и с трепетом растворяться в своей желчи. И если его бы красивую мордашку она бы с радостью расцарапала в кровь теми же ноготками, что ловче управлялись с гитарой и не пожалела бы, то с Биллом обстояло иначе. С того момента он полностью замолчал и делал вид, что никогда не знал Эрму, общался сухими и шаблонными фразами на репетициях, в переездах и между фан-митами. Словно это был не Билл вовсе, а его жалкое подобие, из которого выкачали всю энергию и поместили в криокамеру. В которой главным холодом были ее синие, растерянно-горчащие радужки, наблюдающие, как он мечет один Скиттлс за другим. Сложно было не думать о младшем Каулитце, который стал еще более отстраненным и безэмоциональным, ранимым как ребенок, черт возьми, не думать о том, что произошло в его номере и как ты млела под его нежным натиском, сдалась без боя, желая получить к себе наконец, истинное, трепетное, бережное отношение. Сложно было не подпускать и старшего, который то и дело обезьянничал с Гео и Густавом, пускал все те же низкопробные шуточки и специально для нее дарил коронную долю сарказма, ломясь в броню, которой она добровольно оградила себя. От него Хотелось бросить все к черту. Выходить в мир – паршивить свое состояние еще больше, потому что Билл уже не ощущался ей крепкой опорой, за которую можно было спрятаться, как испуганная мышка, прийти за дурацкими разговорами, послушать музыку или погонять в ГТА. Запутанность во времени сводила с ума, как и неразбериха в собственной голове. Там полноценно сражались за место под солнцем два героя дешевой мыльной оперы, выбирать между которыми – высшая степень сложности. Вроде бы выбор очевиден, но влечет за собой целый ворох страхов, неопределённостей и хаоса. А Билл был единственным, кто мог бы защитить ее от хаоса и страхов. Билл... Кто он теперь? Друг? Враг? Все вместе? Эрма выпустила себе под нос едва заметный всхлип, накрыв голову капюшоном розовой худи и закрыв срамные глазенки черными очками, пока группа шла по «живому» коридору. Трусиха, гребанная трусиха. – ТОООООООООООМ, ЖЕНИСЬ НА МНЕ! – Билл, ты самый красивый! – Дайте автограф!! И так всегда. Сотни, тысячи собравшихся у арены фанаток дежурили едва ли не с ночи, занимая место у ограждений, чтобы увидеть своих четверых звезд. Эрма для себя все еще не имела права относиться к пятой, потому что ей посвящалась как ненависть, так и деферамбы, изложенные на плакатах не очень приличного содержания. Фотоаппараты, вспышки, визги, гам больно били по и без того больным нервам и слуху, и хотелось пройти как можно быстрее. Георг и Густав шествовали спокойно, близнецы, как и девушка, натянули до носа шарфы и маски, желая миновать все фанатье как можно скорее. На мите всем достанется времени, не переживайте. Варясь в собственной ничтожности, девушка постаралась отбросить все лишнее и как следует настроиться на концерт, где никого не интересует, о чем ты думаешь и что переживаешь. Том так и не оставлял попыток подколоть свою блондинистую бестию, играя соло на ее терпении, и в эту игру она подбрасывала угольков в виде бойкота. Исчезни. Не смотри. Уходи. Только в кресле Наташи она могла по-настоящему расслабиться, что особенно сейчас давалось с трудом. Подушечки пальцев кололо трехкратной тревогой, как сотни мелких иголочек, задевающих за живое. Вот она закалывает ко лбу лишние пряди, наносит крем для подготовки к макияжу, и легкие взмахами кисточками являют миру уже не бледную моль с припухлостями под глазами, а самую соблазнительную и прекрасную в мире пришелицу-астронавта. Хоть это помогает выпроводить навязчивые мысли о двух черноволосых засранцах на задний план. Синеватый оттенок с глиттером подчеркивает всю красоту больших, глубокой голубизны глаз, создавая идеальную часть портрета, бледные оттенки скользят по губам, акцентируя их манящую припухлость. Ту, которая обладала гребанным эффектом памяти от поцелуя, сводящего со всех катушек. Это неправильно. Неправильно. Так и кричали невидимые буквы на зеркале, казавшиеся вполне себе реальными, большими, красными, лупящими в лоб неоспоримой истиной. – Может, тебе и несколько прядей затонировать голубым, как считаешь? – Нат водит по локонам плойкой для финальной укладки и довольствуется своим творением, отмечая, что сегодня Эрма нетипично молчалива. – Давай ты лучше Георга в голубой затонируешь, Наташ, ему куда больше подойдет! – тут как тут объявляется позади лыбящийся во все тридцать два Том, попивая колу. – Эй, слыш, спроси Сьюзи, и слово «голубой» вообще исчезнет из твоего лексикона! Помещение заполнилось типично мужским легким смехом, что это уже было своеобразным ритуалом. Том не был бы Томом, если жил бы без вечных подколов в адрес Листинга, Густав не являлся бы собой без постукивания палочками по различным предметам, Билл не был бы Биллом, если... Боковое зрение уловило два черных, уже накрашенных как смоль омута, направлявшихся четко в упор девушки. Единственный, чьи глаза не искрились в зеркале коротким весельем, и сейчас он раздавал свой мрак всем кому не жалко. На который она тотчас наткнулась, ощутив как уголки губ медленно ползут вниз. Очерченные скулы, нос, акцентированный хайлайтером, идеально выровненный тон, подобранный даже светлее кожи, строго сдвинутые к переносице темные, блестящие одним проколом брови так и кричали о своей холодной идеальности. Эрме показалось, что младший Каулитц, стоя позади с листками в руках немо пропустил ее нервную систему через специальную мозгодробилку, после которой остались только жалкие ниточки. От этого испепеляющего взгляда ей стало не по себе, мурашки тут же закружили по плечам и затылку леденящей волной. Незастегнутый до конца кожаный дизайнерский костюм, над которым трудились около года, разве что создавал легкую небрежность. Которую Билл практически никогда не допускал, выдерживая все свои образы до ниточки. Отточенные, непозволительно утонченные и аристократичные, чему позавидовала бы любая ценительница. Или ценитель. На лице нет ни одной прядки, уже нашедшей свое место в залакированной высокой прическе, разве что кроме стального, наигранного равнодушия. – Довольно ржать, – его голос так неправдаподобно подрагивает, извещая о эмоциональной ранимости. Прикрываемой этим же самым показательным безразличием, как у лебедя, повредившего крылья. Эрма боязливо глядит через плечо, но зрительный контакт прерывается им же. Оставляет горчащее послевкусие, ощущаемое самым кончиком языка. – За-ну-да, – по слогам точит Георг, затеяв опять какие-то «поединки» с Густавом и Томом. Глаза замыливаются от волнения, скользя по одним и тем же текстам из раза в раз, но все равно этот ритуал необходим для Билла. Эрма встает с места, услышав хлопок дверью и ловит себя на мысли, что он куда-то внезапно ушел. Да какого черта? – Ты далеко собралась, малышка? – материализовался сзади зудящий до мурашек голос. Давай не сейчас. Билла и след простыл, и все, что хотелось Эрме, добиться хоть какого-то то объяснения, которое он мастерски прятал прочь, присыпая щедрой долей бойкота. Только изредка зыркая в ее сторону накрашенной смолью, словно теперь и для него она стала врагом. Какого черта ты избегаешь меня?.. А стоило ей хоть на секунду уловить его в поле своего зрения, под кожей шли в поход грандиозные армии мурашек, свидетельствующих о невозможном, паническом испуге. До спазмов под сердцем, от которых оно буквально терялось под ребрами, прыгая вверх-вниз. Это чувство было не перепутать ни с чем, а каждое, даже невольное приближение младшего Каулитца к ней вызывал тягучий, пронзительный вой в груди и гигантские залпы волнующей дрожи по рукам и даже шее. Ты просто идиотка. Вы оба идиоты. Эрма понимала, что нагло палится, когда случайно перед репетицией врезалась в стену на повороте и едва не расколошматила одну из своих дорогущих, уже настроенных гитар. Вот Том бы радовался! Сердце кувыркнулось в глотке и осело обратно под едва заинтересованными взглядами парней и смешком Тома, который явно был рад этому мелкому фиаско. Если б он знал, что произошло, то Было бы два варианта Эрма была бы уже давно мертва от его рук или же публично унижена. Теперь ее будет презирать не то что родной отец, но и любая старуха с какой-нибудь Берлинской окраины ее узнает и плюнет на асфальт. Из тех же тупых журналов или телевизора, если у кого-то хватит ума растрепать. Она не знала что страшнее. Может, накрашенные карие глаза, в которые вернулся прежний холод и отстраненность? И повисшая недосказанность? Нам надо поговорить. Нам надо поговорить! – Что тебе нужно? – выдыхая, тормозя на полпути. Интонация превратилась в колышащее нетерпение, она не желала тратить ни секунды, чтобы его видеть и слышать. На ее ноги оделись невидымые гири, от которых она бы никуда не шевельнулась. Настолько пригвоздила к полу назойливая интонация брейдастого, чей парфюм уже ощущался за километр. Она растерянно хлопнула накрашенными ресницами и стряхнула назад уже завитые к концу локоны, опираясь на ближайшую стену. Конечно, блять, ей нихрена не спокойно. Игра в молчанку и в гляделки с Биллом изрядно проезжалась катком по ее нервам, и порой девушка сама поражалась своей стойкости. Знает, каково это, мастерски паковать свои чувства в сотни плотных слоев, чтобы никто не достал. – Я то смотрю, кое-кто побежал за нашим принцем. Что, наша неразлучная парочка перестала ворковать? – криво ухмыляется старший Каулитц, подходя ближе и ближе. Сердце гулко сжимается в грудной клетке, дурная терпкая смесь, пестрящая перед рецепторами, въедается от черной оверсайз-футболки сильнее в ее подкорку. Фыркнув, блондинка двинулась дальше, чем побудила его сорвать еще больше собак с цепей. – Отъебись. Ее запястье жжет от резкого, нежелательного касания, цепкие руки не оставляют никаких попыток телу даже увильнуть в сторону. Сталь и уверенность вновь сокрушают хрупкое создание, в результате чего оно становится вновь окруженным самым бесцеремонным образом. Прими эту сраную действительность, Том, где искры ее глазенок горят не тебе, действительность, в которой от тебя свалили как от прокаженного и плевать хотели на твои самые мерзкие желания. А может, и не очень. Дай мне шанс... Она злобно ворчит, поднимая голову, брыкается, не оставив ни грамма былой нежности для него. А может, ты придумал ее себе, Том? От подобного осознания пальцы беспомощно держут одно девичье запястье, чтобы она тотчас не разорвала его на кусочки. А так бы хотела. Просто к черту. Пусть она в очередной раз отвесит ему пощечину, скажет, какой он мудак, протестующе постанывая в губы с блядской черной подковкой. Мудак, которому ничего не жаль, он просто отвоевывает жалкий клочок жизни на выжженой земле. Клочок, сосредоточенный в проблемной девчонке с ссучившимся не по годам характером, которой наплевать на его существование. Теперь уже точно. Так не должно быть... – Я даже разочарован, куколка, – жеманно шепчет ей в висок, вкусно пахнущий пенками и лаком для укладки ее чудесных волос, – когда ты успела перейти на феминных, ранимых юношей вроде моего братца? – Тогда, когда мужланы вроде тебя стали бесцеремонными, самоуверенными мразями. Добила, получай награду. Она даже не отрицает. Или устроила этот театр для того, чтобы ты кусал локти, сволочь, у которого весь мир собрался в кривой улыбочке напротив. От тех губ, которых ты не имеешь права коснуться. Имею – Зато мы намного сильнее и как ты уже подчеркнула, увереннее, малышка. Согласись, я у тебя первый мужчина, с которым ты так горячо и сладко сходила с ума, – выдохом в жаркое, болезненно маленькое расстояние, – И твой последний шанс, не жди, красавица... Перешагнул это расстояние, навалился глыбой, которую хлипкие девичьи ручонки не смогли задержать. Сломались подобно плотине, сквозь которую хлынул мощный поток воды. Эрма надрывно хнычет, непроизвольно впуская горячий, наглый язык в свой рот и ощущает крепкую руку на ровно уложенном затылке. Тебе же нравится. Пальцы упираются в черный хлопок на плечах, трогая пару блядских глянцевых косичек. Цепляется так сильно, что они вот вот оторвутся и ткань разорвется на части, как ее раскуроченная, заблудшая в неведении душа, куда Том не жалея сыпал порцию соли, перекрывал кислород одним требовательным поцелуем. На который она отвечала загробной, могильной тишиной. Разрушающей, бьющей под диафрагму. Пусти, отпусти, не сожалей. ОТПУСТИ МЕНЯ – Ты обещал... – шелестит еле слышно, – Ты обещал, что больше никогда не причинишь мне боль, – кристальные проблески белеют между ресниц. Если бы он мог, то отпустил бы, не вяз в болоте, наблюдая за причиной своей адской гибели. Не тонул бы в мерзкой патоке, которую сам же и породил, выводя на лице оттенок немой жалости. – Как это возможно, если ты сама причинила ее мне, куколка? – надрывным, хриплым шепотом в сбитые пряди у виска. Чтобы слышала только она и впустила это в свою действительность Из которой его выгнала самым жестоким образом ты так нужна мне. ты так нужна мне. ты так нужна мне. Трепыхается, словно маленькими крылышками, злобно стреляет синим взором, выразительно очерченным тенями. Ей бы удавались самые сложные, первоклассные роли в кино, где за одну секунду экранного времени она бы могла выдать весь красочный спектр эмоций, собранный лишь в одном взгляде. Оцепеневшем. Не знавшим, что сбоку притаился еще один взгляд, направленный со зверским упором. Переродился в неизвестное нечто со сцепленными кулаками, до болезненно впивающихся в кожу черных ноготков. Готовый наброситься на первую попавшуюся цель, чтобы урвать ценный кусочек мяса. Может ли тишина быть настолько громкой? Или это смех судьбы, дающей все первым только моему братцу? *** All the weapons in your head under control, oh With their radars, they are chasing our soul, oh Time is running, but your future's long ago, oh We are, we are, we are Radio hysteria Билл не слышит себя. Атмосфера, царящая вокруг сцены вплоть до самых дальних мест, создает собственную галактику, где странствует его абсолютно свободное, одинокое космическое тело. Вторит ему тысячами голосов, сосредоточенных в этом необъятном ночном небе, где каждая звезда – фонарик, а каждый человек – планетка. Такой мотив, правильный и самый нужный, течет по венам умиротворяющей, почти усыпляющей усталостью. Альтернативная вселенная. Где космическое тело находит своих далеких собратьев, у каждого из которых своя орбита, свои траектории, свои неведомые пришельцы. И сцена не давит своим величием, позволяя в полной мере насладиться звездным небом перед собой, чарующей холодной красотой поднятых вверх фонариков и светящихся палочек. The future's just begun On the dark side of the sun Она так забавно пыталась повторить, ловя мотив с первого раза. С энтузиазмом настраивала свой инструмент еще раз и уже после пары попыток выдавала что-то более вразумительное, контролируя связки и нужную тональность. Такая интересная – разглядывал ее профиль брюнет без доли стеснения. Даже хотел намного дольше задержаться в этой картинке, где она слегка лохматая, вся из себя такая сосредоточенная, собранная, деловая. Без суеты, в которой Наташа взмахивает кисточками и плойками, чтобы создать подобие божественно-кукольного образа, словно девчонку едва достали из розовой коробки и оживили. – И все равно не дотягиваешь, – подмечает Каулитц с расчетом постараться еще раз. – Вообще-то поставить меня на бэк была твоя идея, умник, – фыркает блондинка и дурашливо кривится, устраиваясь на высоком стуле со своей гитарой. Она тянет ноты, всматриваясь в то же не смолкающее звездное небо. Подаренное заветной пятерке в знак любви и преданности. Ослепительное великолепие, ради которого Билл смолкает тоже. Тяжелые шаги ковыляют в сторону гримерки, чтобы бросить все сто раз скомканные и местами зачерканные листы. На лице меркнет любая эмоция, даже самая выстраданная. Билл полностью выстрадан из нитей жалкой беспомощности, заползшей за шиворот как ледяная крошка. Почему так безумно холодно? Только искрящийся внутри спектр чувств взрывается как сверхновая, не способный переварить пиздецки омерзительную картину, отрывки которой еще свежи в памяти. Брат всецело игнорировал ее отстраненность, держа в упор белой глади оба женских запястья, завладевая каждым сантиметром леденцовых, воздушных губ. Которые пораженно кромсались под аккомпанемент легко выпущенного вздоха в отсутствующее расстояние. Ушедшее в минус Артериальные раскаты бешено шумят в висках, и плевать, что подумают или услышат. Несдержанный кулак сметает к чертям весь хлам с гримерных столиков, вызывая в помещении громкий грохот от банок, стаканов и шуршащих пакетов. Коричневатые прозрачные капли тут же оседают на стенах и плинтусе, не сравниваясь по уродливости с чернильными разводами, растекавшимися внутри самого Билла масляными пятнами. Напряженные кулаки впились в гладь белого стола, когда дыхательные обороты гнали с нуля до двухсот за какие-то жалкие секунды. Смотри, блять, братишка, я тут немного полобзаюсь с ней, ты не против? И ничто ты мне не сделаешь. Сделал. Ее руки, претерпевшие не один десяток соло, в моих, а ее пульс скачет специально для меня. Тоже лучшее соло. Специально мое. Билл ехидно лыбится, невольно пугаясь самого себя в большом гримерном зеркале, словно увидел там черта во плоти. Черного, побитого, злого. Она останавливала тебя, идиот, потому что здесь ты тоже опоздал. Начиная с выхода в мир ты всегда опаздываешь, уступая первенство брату. Разбросанные по полу упаковки, стаканы, битое стекло от какого-то флакона и тошнотворная сладость, исходящая от него. Я вдыхал это от твоей макушки и наивно поверил, что ты не такая, как все они. Тишина после грохота давит на черепную бешено пульсирующую коробку, внутри которой залпами рвется неистовая ревность, приправляемая физической болью. Не лезь в это, Билл. Она сделала свой выбор, ты видишь. Видел. Буквально едет крыша. В тот момент, когда через считанные минуты нужно превратиться в статного, недосягаемого героя инопланетных комиксов, восстановить себя из разодранных клочков, чтобы тут же не рассыпаться в космическую пыль. Но сильный, громадный астероид в лице брата уже разогнался и ударил в самое больное место. Внутри умирает всякая надежда на волшебное исцеление, даже пиздюли Йоста не помогли бы, где шастает солист за считанные минуты до концерта. Сейчас резко на все наплевать. Так, что мысли плавятся и обретают косые очертания при виде них вместе. Тошнит. Безмерно тошнит от цикличности, которая играет против самого брюнета уже долгие годы. Второсортная постановка, в которой он даже не главный герой. И не второстепенный. *** Не хотелось никого видеть. Но нарушать традицию, о которой свято помнил Георг, тоже. Приехав в отель, члены группы договорились собраться через полчаса, чтобы каждый успел привести себя в порядок и захватить с собой все необходимое. Очередная фастфудная дрянь, пиво и орешки. Но Густав обещал, что будет и виски... Помятые, уставшие, но чертовски счастливые после концерта. Особенно эти двое, о да – как уже подметил демон на правом плече. Каменное лицо за брендовыми очками даже в помещении не выражало ничего, кроме чистейшего похуизма. Хочется еще раз вытереть себе глаза с мылом, с ядом, чтобы никогда этого не видеть. Или же влить в себя что-то более крепкое для нейтрализации бешено пульсирующей желчи, распространяющейся на всех. – Чувак, че с тобой сегодня? – находит его в коридоре бледный как моль Густав, застав у выхода из гримерки. Где прошлось торнадо судя по пиздецу на полу. И так же по дурацки поправляет очки, всматриваясь за плечо солиста, – не пугай меня. Поверь, есть вещи страшнее. Эта девушка уже стала жить в его голове. Плотно поселилась там и не прилагала никаких усилий, чтобы даже двинуться оттуда прочь. Смыть это все с себя. Не болеть, не чувствовать. Маленький журнальный столик в номере завален пресной покупной пиццей, бутылкой Daniels, чипсами и банками пива, некоторые из которых уже были согнуты от жадного осушения. Чуть подвыпившие Георг и Густав загорелись идеей пойти в какой-нибудь премиальный закрытый клуб всей компанией, чтобы ни одна падла из папарацци их не засекла. Но для начала нужно было разогнаться хотя бы здесь, потому что веселье хотелось отхватить по максимуму. – А я ведь Сьюзи расскажу, о чем мечтает твоя голова. Та, что ниже пояса, бро, – под ржач Тома распространяются посторонние смешки и хлопки в ладоши, и уже пьяный Густав едва не покатился по полу от смеха. – Сколько берешь за молчание, назови цену, бро, – опрокидывает в себя еще один глоток виски басист, чувствуя, как точно его несет. Эрма катилась с главного юмористического тандема группы, фыркая в кулачки и посмеиваясь как запыхавшаяся на воздухе рыба. Уже изрядно выпившая и чуть лохматая. И самый трезвый в этом балагане Билл скучающе мотал рукой наполовину наполненный янтарной жидкостью стакан, наблюдая за всем этим безумством. За тем, какая дебильная улыбочка вырастала на лице близнеца, стоило ему малость стрельнуть взглядом в блондинку, тут же дергая языком за металлическую подковку в губе. – Так ты с нами, куколка? Там то подают коктейли намного круче, чем намешал Георг, – оживляется он тут же. Басист уже не удивляется ни с каких его подколов. – Она и так почти в хлам от ваших коктейлей. Вы то нажретесь, а вот с ней неизвестно что может в таких заведениях случиться, – хмурится Билл, наблюдая как хмельная блондинистая головка прислонилась к плечу Георга. Едва ли не спящая. – Слыышь, папаша, – простанывает это маленькое недоразумение, вытянув руку вверх. Тянется за еще одной дозой в стакане. – Ну тебя мы с собой точно не берем, а то там уж больно много красивых мальчиков будет наверняка, – Том осушил еще стакан и развалился на диване, широко расставив ноги. Злобный жар прилил к ушам после того, как Эрма хихикнула в кулачок. И как ее хмельное тельце лавировало между столиком и подушками, едва не упала бы, если б Георг не подхватил под локоть и не усадил бы рядом с Биллом. Кристально трезвым несмотря на три выпитых стакана. Не брало, не помогало. – Не, реб... бят, я скорее всего пас. Спать хочется, – пробубнила девушка и отхлебнула еще чуть-чуть. – Жаль, там намного приличнее Бергхайна, – просипел Густав, уже тоже хмельной. – Фу, Бергхайн, – Билл тут же скривился. Абсолютная анархия, где множество похотливых парней разглядывают и трогают тебя как диковинного зверька, устраивают самые изощренные ритуалы и творят полное безумие. Покопавшись, с гоготом и запалом продлить веселую ночь парни ушли, и Том конечно же пообещал сохранить для Сьюзи маленький секрет Георга, где пропадал ее благоверный. И какие там классные «цыпочки». Мерзость, – промелькнуло в голове Билла с четвертым стаканом. Дурацкая тишина, повисшая после хлопка двери, неприятно давила на уши. Боковое зрение уловило активизирующуюся девчонку, которая потянулась к остаткам выпивки прямо с горлышка. – По моему, тебе уже хватит, – мягкое тело само падает в руки, бутылка тут же вырывается из ее хватки. – Эй! Да какого хрена! – Ты на ногах не стоишь, черт возьми. – А что, у тебя стоит кое что другое? – откровенно пьяно ржет, чем вызывает колючий румянец на щеках. Вырывается. – Прекрати паясничать, я прошу тебя. – Просишь... Что ж, тогда я вообще пойду! Ты же сам шикарно справлялся с этим последние пару дней! – хныкающим голоском. Бутылка так и осталась покоиться на столике вопреки грустному синеглазому взгляду. Глупышка... – О да, шла бы ты вместе с Томом. Ты ведь так тоскуешь по его компании. Особенно по его проворным губкам, сладко проходящим по твоим, малышка Эрми. Он не понимает, куда его несет. Только в обрыв, где неминуемо поджидает расплата в виде мелькнувшего в глазах напротив оскорбления. Ее словно окатили ледяной крошкой. Отрезвляющей и бьющей сразу под диафрагму. Это не ее Билл. Даже сквозь лёгкое алкогольное замутнение чувствует яд, которым пропитался его устрашающе понизившийся тон. – Ты... – лепечет оборванно, будто потеряла дар речи. И моментально все поняла. Представляешь, а я носился за тобой, как ужаленный, пока ты впускала в свой сладкий ротик язык моего брата. А может, и не только его? – Я видел вас сегодня, – сдавленный, ущемленный кареглазый омут жжет и бьет по живым участкам, – Думал, ты не такая, как все, кто попадают в его койку, а потом утилизируются как расходной материал. Выжидал момент. Разочарование, закравшееся в мужской голос, будоражит до неестественной трясучки. Между двумя некогда близкими людьми зажигается яркая вспышка, отбрасывающая их по разным углам комнаты. Искра из бушующей злости, вытесняющая сладкое эйфорийное облачко прочь отсюда. Только бесконечная горечь, опутывающая по рукам и ногам, сдавливая доступ к живительному кислороду. Как ты смеешь... Эрма понимает, что любые оправдания будут звучать как жалкий лепет, недостойный и доли его внимания. А нужны ли они? И то, что они с братцем ничуть не уступают друг другу в высокомерности и настойчивости. Нет, это не ты... Он переродился в страшное, ужасающее одним своим взглядом чудовище, которого обычно хочется бояться, заползти под кровать и закрыть глазки домиком, как в детстве. Только это чудовище было вполне себе реальным. – В чем дело, черт возьми? – шепчет она, испытывая давящую неловкость. Загонявшую в невидимый капкан и порождавшую непомерное чувство вины, зиявшее в ней чернее космического неба дырой. Врет себе, что слова друга не ранят, – Какая муха укусила тебя, Билл?! Не друга. Ранят сильнее всего. Хочет убедить его в обратном, боязливо рассматривая ровный профиль со всеми оттенками сожаления. Острый, аристократичный, непозволительно идеальный. Все проясняется. Я хочу сказать, что все не так. Ненавидит всей трехэтажной бранью его брата, вбившего кол между ними. В отместку. Физическую, моральную, осязаемую всем и вся. Знает, насколько раним младший и боится допускать самые устрашающие мысли. – Наблюдательность это хорошее качество, только свои выводы оставь при себе, – держит наигранную вежливость. Билла трясет от ее непокорного тона. – Со мной ты сразу включила режим испуганной овечки и сбежала от меня, как от прокаженного, так что скажи, дорогая, в ком из нас все же дело? А если бы ваши лобзания с Томом увидел Йост, я бы тоже прикрывал твою проблемную задницу, ты ведь на это рассчитывала, куколка? Искажает последнее слово явной желчью, от которой тряслись колени. Она пытается успокоиться, защищаясь от жалящей злобы. Не хочет проникаться ею. Это не ты... – Если у тебя проблемы с памятью, то ты сам выставил меня за дверь после того как сам поцеловал меня! И я не твоя собственность, чтобы ты позволял себе говорить такие вещи обо мне! Эрма вскакивает с места, наплевав на дискомфорт в затекших от долгого сидения коленях. Чистейший взаимно направленный друг в друга гнев, уничтожающий хлипкий мостик, соединяющий некогда существовавшие стороны под названием «друзья», – И вместо того, чтобы сразу раскрыть все карты, ты тупо замолчал, делал вид, что я пустое место, даже не пытался прояснить ровным счетом ничего! Замечательно! В чем я провинилась перед тобой, заслужив такое отношение? Только ты из нас сбегал и прятался, засунув свое красноречие куда подальше, поверил в тупые небылицы про меня и Тома и только ты вел себя как последний трус! В тот момент, когда она закончила надрывное восклицание, Билл понял, насколько тупую херню сморозил той, кого больше всего боялся сейчас потерять и выпустить за глухую дверную преграду, находившуюся всего в паре метров. Он смотрел в блондинистый затылок, небрежно расползавшиеся по спине локоны и четко принимал на себя копья, которыми она отплатила в ответ. Взваливая боль и вину, борющиеся со все еще клокочущим бешенством внутри. Останови. Останови ее, идиот. Низкий журнальный столик грохочет стеклом от резкости, овладевшей движением Каулитца. Все же его укололи слова девушки, которая все верно и метко, прозорливо отметила, прочитав его как открытую книгу. Она непроизвольно охнула, впечатавшись в стену и чувствуя рядом ожесточенные обороты дыхания. И чужие руки, пригвоздившие запястья, обездвиживающие. Билл мысленно хочет дать себе тысячу пощечин за то, что не рассчитал свою силу, и девушке могло быть больно судя по всхлипу. Но он все еще взбудоражен, заведен и в глубине души безумно оскорблен таким ее поведением. – Ну и кто здесь трус? – едко усмехается младший Каулитц, потеряв нить самоконтроля и сжимая запястья еще сильнее, – М? Ну кто?! Она на секунду замерла от ужаса, концентрируясь только на исчезнувшем между ними расстоянием, в котором сгущался только тяжелый воздух, приправленный ее растерянностью и его напором. Незнакомым, пугающим. Слышала, как грохочет собственное сердце, и его тоже практически в унисон. Приоткрыла губы, надрывно дыша и прижимаясь, надеясь слиться с чертовой стеной. Лавировала по краю, куда уже однажды упала и предприняла жалкую попытку подняться. И снова утонуть в аристократичных, безумно красивых чертах, подпитывая чертов эффект памяти в алчущих губах. Но не смотреть, потому что тогда бы выразила полную покорность, готовая едва ли не свалиться в обморок. Посмотри. Блять, ну пожалуйста... Ей не знаком такой его взгляд. Ей не знакомо громкое дыхание, заряженное озлобленностью на ее жалкую голову. Ей не знаком такой Билл. Которого всецела сотворила сама. И дышала. Дышала. Дышала. –Ты! – как последняя попытка ухватиться за ветвь, чтобы не утонуть. И попытка махнуть красной тряпкой двумя сигналящими, кричащими буквами. Странное, быстрое ощущение чужих губ на своих вскруживает голову и затмевает координацию, чтобы устоять на ногах. Билл рывком притягивается ближе, и Эрме даже стало больно от хватки сильных рук на предплечьях. Это ведь было твоим тайным желанием? Это? Слишком потаенным, страшным, сокровенным. Тем желанием, в котором девушка сама себе отказала несколько раз, выстроив мнимую броню. А он разрушил. Вторгся в жаркий рот. Единожды. Жарко, совсем иначе. Проходясь железкой в языке по чувствительным глубинам ее вожделенного ротика, не оставляя никаких шансов на сопротивление, витавшее на кончиках девичьих пальцев, подсознательно желавших оттолкнуть черную материю на плечах прочь. Каулитц чувствует ее шоковую дрожь и мысленно молит ее о прощении. Неестественно ссутулившись, склоняя шею в сторону, чтобы ей не было так больно и неудобно тянуться вверх и отвечать на его безумный порыв. Их обоих лихорадит точно в такт этой вальсирующей по спине дрожи, долгожданное спокойствие проникает в нервные клетки и сплетения. Я отпустил всех бесов во имя тебя, моя дорогая. Еще раз вбирает ее губы, ему льстит, что она так отчаянно прижимается к нему, ластясь, прячась от неведомых страхов. Прости, я сам стал твоим страхом. Наполняется ее ответной отдачей, мягко скользнув по небу железной подковкой в языке. Одуряюще. Блондинка чувствует, что краснеет, как только чужие губы отпускают, и к ее лбу прислоняется чужой. Спускает тихий млеющий стон, завитавший в жалких сантиметрах. Все еще боязливо держит руки на острых мужских плечах и хлопает ресницами куда-то вниз, не желая идти на зрительный контакт. – Прости... Прости, умоляю ... – скатываясь лбом к ее виску, шепча на выдохе. Мазнув большим пальцем по припухшим девичьим губам, беспорядочно оставляя мягкие поцелуи в висок, щеку, ушко. Будто она – все, что у него есть сейчас, – просто посмотри на меня. Просит, умоляет, барахтаясь в панических синих глубинах напротив. Она будто разом протрезвела еще раз, окатанная ледяной водой в виде поцелуя и ощущения рук Билла на своих. Пьянея заново. Он шепчет что-то еще, вслушиваясь в ее встревоженные вздохи, ползя нитью поцелуев от виска к подбородку. Эрма закрывает глаза, несмело обводя руками его плечи. Склоняя ближе к себе черноволосый затылок и исходящий сладко-апельсиновый шлейф, – Прости, я такой идиот... Допросился, дойдя до мягких губ. Я готов вечно просить. Жар пробивает громадной, накатывающей волной каждую клетку тела, вселяя дрожь в пальцы, мельтешащие на уровне воротника чуть смятой чёрной рубашки парня. Поцелуй повторяется уже чувственнее, и Эрма тянется навстречу, обхватывая мужские плечи. Осторожно, даже несмело, что его немного забавляет. Пирсинг в языке вновь чувствуется распаленной кожей, а здравый смысл укатывается за пределы орбит и расстается с разумом. Добровольно пускает внутрь безумие. Куда младший Каулитц настойчиво тянет ее за собой, а она не может воспротивиться. Совсем не может, млеюще вздыхая в ничтожную дистанцию. Наполняясь желанными губами и сходя с ума от прикосновений на своем теле. Не понимая, выдумка ли это. Билл словно умело считал все ее прежде потаенные желания, забирая в свой сладостный плен, где находиться ей – лучшая награда. Поцелуй Билла другой. Глубокий, чувственный, без грамма пошлости. Волнующий и чертовски нежный. Даже вопрошающий. Позволишь? Рукой провести по спине, по обворожительно спускающимся локонам, освободить пунцовое личико от их завесы. Бережно убрать назад, а они все равно бы прикрывали бегающие глазенки в стыдливом угаре. Обвести талию и прижать теснее к себе. Слепой идиот. Позволяю, упираясь тебе в плечо. Боюсь, но отчаянно шагаю в клетку ко льву Сопротивление умирает на ниточке, но все еще бьется за свое право на существование, материализуясь тычком в чужое плечо. Которое точно не останется незамеченным. Эрма отдает себе отчет в том, что это чертовски неправильно, но внутренние демоны так и толкают на запретную границу, нагло бросают в жаркую лаву, где ее встречают мягкие губы. Удивительно нежные, настойчивые. Не злые, алчные с пошлыми причмоками. Просящие. Она тает под их натиском так же, как и тает весь ее самоконтроль, затягивающий петлю на ее шее. И даже если она затянулась бы, лишила жизни, кислорода при условии, что девчонка продолжит поцелуй хоть на долю секунды, не пожалела бы. Ни за что, нет, напрочь лишившаяся рассудка. Потому что ценным кислородом для нее сейчас являлся никто иной, как этот чертов брюнет, ставший наваждением в ее голове. Тот, кого она так отчаянно целует, чувствуя колющий румянец на щеках. Так хорошо, боже. Так хорошо... Поцелуй сладок, головокружителен, искушающ до ярких искорок под закрытыми веками. Девушка растерянно вжимается в стену, упираясь пальцами в твердое плечо в черной ткани. Промаргивается, замирает на ничтожной дистанции и смотрит в такие же темные, чернее угля глаза, застывшие в непонимании. Захлебывающиеся ее растерянностью. А ты подавись своей решительностью, Каулитц. Он все чувствует. – Я могу уйти, – на выдохе, убедительно шепчут изящные губы, – Просто скажи, как сильно ты не хочешь меня видеть. И представлять на моем месте его... Только скажи. С убитой надеждой. Искаженно и прошибая до нервных ниточек. Дергая их как маятники, пляша на ее личных нервных сплетениях и балансируя. Обидно. Сухо. Черство. С восставшим с колен превосходством. Только вот она уже падает в пропасть, когда не чувствует рядом этого манящего терпкого парфюма и теплых, красивых рук на своем теле. Лишается всякой опоры, когда темный затылок медлительно развернулся, направившись прочь, – Удачи покувыркаться с Томом. – Что ты говоришь... – разбито-тихо-едва не плача, – Какой к черту Том? Вместо легкости, которую она коротко вдохнула в минувшем поцелуе, на голову сваливается многотонный груз, будто девушка упускает что-то очень важное и нужное. Невероятно дорогое и чертовски критическое. Ей будто заехали наотмашь по лицу. Останавливается, сглатывая вязко-противную слюну и смотрит в широкую спину рядом. Билл дышит рвано, сам не зная, к чему устроил этот демарш девушке, к которой неравнодушен. Она была так рядом. Была в твоих руках и так охотно ответила на поцелуй. Даже несмотря на то, что ты первый прогнал ее. Ему больно было заново смотреть в глаза девушкам после всех унижений, на какое-то время предпочтя кратковременные романы с совсем иным полом. Нервозно выдохнув, с задумчивым видом пялился в дверь, надеясь вновь похоронить свое лидерство. Как будто проверял себя на прочность и следил за реакцией уже такой нужной ему девушки. Блуждал вслед за растерянностью в голубых глазах, впитывал ее отрешенность. И так хотел прикоснуться к ее фарфоровой коже. Как и она касалась его горящих щек и вкладывала всю свою заботу, не спала и следила за его состоянием. Терпение почти лопалось, изводясь пульсацией под ребрами. Он не успевает осознать, как ловкое хрупкое тело вжалось в его. Со всем отчаянием и лихорадочной, даже маниакальной резкой тягой. Как светлая макушечка уже покоилась под подбородком. – Просто скажи... ты боишься меня? – снова хрипло шепчет Билл в алеющие, желанные губы, поднимая девичью голову на себя. Она отчаянно мотает головой в стороны, будто ее принуждают к положительному ответу, вновь чувствуя подтолкновение к стене. Уже более мягкое и трепетное. И все же встает на носочки, когда прошибающий током влажный поцелуй заскользил по ее шее, спускаясь ниже. Бесценный момент, тянущийся в вечность, когда блондинка отвечает на все молящие ласки, стирающие весь прежний, жгучий пыл. Слишком прекрасное, окрыляющее ощущение, я считал, так не должно быть. Не с девушкой. – Ты... Ты понравилась мне, и я понял это недавно. Ты понравилась мне за то, что ты всегда остаешься светлой, доброй, легкой, черт возьми, живой, и мне постоянно хочется быть рядом с тобой, слышишь? Ты единственная не отходила от меня после того концерта, и меня это глубоко тронуло. Я никогда не отличался такой решительностью, как мой брат, и таким крепким панцирем ко всему происходящему. Однажды мне уже разбили сердце и я не хочу, чтобы все повторилось. Но маленький мальчишка внутри меня верит, что возможно ты – есть та, кто послана мне судьбой. Но как всегда я оказываюсь вторым, потому что девушки всегда выбирают Тома. И когда я увидел вас сегодня, мне снесло башню. Шепотом, мягкими касаниями по волосам и щеке. – Просто замолчи, Би... Прекрати о нем, я прош... Она не успела договорить, как оказалась в тисках нового головокружительного, пленительного поцелуя. Кофточка с одним припущенным рукавом открывала взор на бледное, острое плечо, куда немедленно хотелось бы припасть. Необычайно тонкая, красивая и женственная, невозможно не прикоснуться, что бешено зудят ладони от недостатка ее тела в собственных объятиях. Аромат длинных, сотканных словно из золотого шелка волос будоражит обострившиеся рецепторы. Моя свобода. Мое спасение, в котором я никогда не буду осужденным. Моя дорогая... Жар подкатывает к ушам, как и пальцы, дрожащими движениями расстегивающие крохотные пуговицы, чертовски мешающие. Билл помогает ей, освобожая плечи и пресс от ненужной тряпки, павшей на пол, цена которой не одна сотня евро. Плевать. Сейчас дороже всего – она. Оставшись под натиском его пальцев в кружевной вещи, стеснительно прижалась, млея в поцелуе и скользя ладошками по бархатной коже мужских плеч, ключиц, спины. Насколько бережно ты держал при себе свои фантазии, Каулитц? Ее тело кажется еще более хрупким, чем прежде. Аккуратно подхватив Эрму под бедра, позволил ей обвить ноги вокруг пояса, чтобы было удобно нести и не прерывать поцелуя. Мягкость отельной кровати с нагромождением подушек холодит и кажется единственным, что может хотя бы ненадолго остудить запредельно взлетевшую температуру двух тел. Напряжение растет с каждой секундой, однако брюнет все еще теряется в неразборчивости ее жестов, шепота, вздохов. Осторожно скользит губами по шее, ключицам, выпирающей впадинке между ними, подцепляет пальцем лямочку бордовой кружевной вещи, норовя спустить. Подарить новый поцелуй прямо в это плечо, к груди. Хочется зацеловать ее всю. – Расслабься... – шепот у виска порождает новые залпы мурашек, волнующе пробегающих по спине. Но именно сейчас, при всей своей характерной раскрепощенности, Эрме было крайне тяжело это сделать. Особенно с тем, кого она считала своим другом. Другом, который побудил уничтожить эту опасную границу и пустить все к чертям. Припав к его аккуратным, маняще-алым, уже изрядно зацелованным губам, смазывая остатки блеска, прислонилась ближе и зарылась в черноволосую, уже взлохмаченную мягкость, ощущая его железную «подковку» в языке. И теперь мурашки перерастают в настоящий холодок, потому что плечи, грудь, живот, остались без любого намека на прикрывающую материю. Которую Билл совсем незаметно сорвал с девичьего тела, ловко управившись с застежкой кружевного предмета, украшавшего утонченные, женственные очертания. Ничего больше не хочу. Только ощущать ее, смотреть на нее, чувствовать каждой клеточкой. В его голове взрываются залпы фейерверков, когда она, наконец, не стесняется своей открытости и убирает ладони от аккуратных холмиков. Билл отрывается от трепетного, сладкого, словно мед, поцелуя и ведет мягкую дорожку ниже, провоцируя блондинку на легкие стоны и милую для него стеснительность. Пальцы гуляют по плоскому животику, проникая под мешковатые штаны, натыкаясь на нижнюю кружевную границу. Самую опасную и одновременно самую горячую, потому что от едва заметного касания чувствительной зоны девушка изогнулась дугой, жадно вдыхая воздух. Резко исчезнувший от повисшего над головой жара. Мужские губы шествуют по уже обнаженной груди, довольствуются ее открытостью и небывалой доступностью. Набухшие от возбуждения, уже торчащие сосочки так и призывали к ласкам, которые пришли незамедлительно. Блондинка уже полноценно стонала, ощущая на них холодок пирсинга, легкие, совсем ласковые прикусы, и все еще терялась в нетипичном смущении, желая закрыться ладонью. Что Билл предотвратил, пригвоздив оба запястья к изголовью кровати и продолжил свою ласковую муку над ее грудью. Пальцами по едва выпирающим ребрышкам, впадинке под грудью, поцелуем чуть выше. Божественное, чертовски забытое ощущение, закованное в сотни стальных замков. Которые она вскрыла своим самозабвенным стоном. Ее бедра инстинктивно разъезжаются шире, даруя брюнету больше простора. Он понимает, что готова. Пройдясь еще немножко по бархатным, желанным миллиметрам ее девичьих форм, с тихим рыком выпрямился, расстегивая ремень. И смотря четко в глаза, чуть замыленные и все еще бегающие. Руки как нарочно не слушаются, дрожа. Невозможный стояк уже упирался в ткань джинс до болезненных ощущений, зрачки расширились в черноту, когда эта чертовка поводила пальчиком по пухлым губам, груди, вырисовывая узоры на животе. Раскрываясь и оставаясь абсолютно беззащитной. В чем брюнет помог ей, стащив последние ненужные материи. В абсолютнейшем нетерпении, рвущимся наружу. Напористые руки сжали женские бедра, во тьме сверкнул огонек, развивший внутри Каулитца целый пожар различных чувств, которые вызывала она. Которая чуть испуганно охнула, оказавшись резко перевернутой на живот. Одним движением развел в стороны ее колени, чтобы она точно открылась специально ему. И чтобы блядская выдержка не дала трещину, чтобы взять ее грубо и резко, вдалбливая в чертову кровать, наплевав на прелюдии и всякую воспитанность, держа ее светловолосую головку у самой подушки, слушать надрывные писки и стоны, смешанные с его именем. Моя... Ладонь проводит по всей стоящей длине, и один резкий толчок до упора сотрясает обоих. Билл потерялся в какой-то совершенно новой для себя реальности, в которой девушка поприветствовала его первым стоном, подаренным специально ему. Эстетичным, заводящим прогибом в спине, цепкими, сильными ручками, сжимающими края подушек от его движений, еще набиравших свою ритмичность. Закусанной влажной губой, потому что ей уже чертовски хорошо, распластавшись с широко расставленными коленями. Он забывал дышать, уперевшись руками в ее бедра, и наслаждался этой картиной, постепенно двигаясь резче и выразительнее. – Моя... – гулко бормочет он внезапно охрипшим голосом. Хочется прокашляться, но вместо этого он продолжает свои сладкие муки, от которых Эрма буквально сходит с ума, – Моя. Каменная плоть погружается глубже во влажную, пленительную тесноту, голодные глаза натыкаются на упирающийся в подушку явно раскрасневшийся, утонченный профиль, мерцающий легкой улыбочкой. Ей безумно хорошо. Ему – недостаточно. Ритмичнее двигая бедрами, склоняется ниже, тяжело дыша, водя одной рукой по животу, груди и поднося к лицу девушки пару пальцев. Которые она с удовольствием обхватывает пухловатыми, заалевшими губками, обволакивает соблазняющей влагой. Сливаясь воедино с ним всем. Телами, стонами, тайными, сокрытыми абсолютно ото всех желаниями, нашедшими свое место только здесь, под облаком темноты и под жарким, трясущимся от долгого возбуждения телом. Билл немо ликует, наблюдая, как охотно она отзывается на его ласки, до тихого скулежа в подушку, смешанного со стонами. И хочет видеть ее прекрасное личико, поспешно выйдя и сменив положение. И все повторяется, только намного нежнее. Тело к телу. Ближе, еще ближе. – Принцесса... – горячим шепотом в висок. Мужские руки аккуратно подтягивают к себе тонкую талию. Эрма дышит тихо и рвано, подстраиваясь под заданный парнем неторопливый темп и желая поймать его губы в вязи глубоких чувств. Кладет руки на эстетично очерченные плечи, ключицы, зарываясь пальцами в мягкость на затылке оттенка вороньего крыла. Постанывает, двигаясь, приоткрывает припухшие, уже донельзя зацелованные губы. Алые, манящие, такие зефирные и желанные для Билла, куда он немедленно припадает, награждая новой дозой поцелуя, параллельно ритмично двигаясь в ее жарком плену. Вырывая ее истинное наслаждение и коварно ухмыляясь в поцелуй, как нашкодивший школьник. Тонкие женские ноги инстинктивно расходятся ещё шире, чтобы достичь до высшей точки остроты ощущений, до всей их томительной сладости. Мягко положив руки на острые колени, брюнет вытягивает длинную, буквально лебединую шею, чтобы соприкоснуться своим лбом с ней. Наполниться ее блаженным взглядом и услаждающими стонами, которые она дарит специально ему. Сейчас. Плавно двигается вокруг ее вожделенной тесноты, такой прекрасной для него, налаживает ниточку взглядов. Его – заинтересованным, почти одержимым. Ее – чуть замыленным, расфокусированным, впившимся в кареглазую бездну напротив. Каулитц дышит рвано, упираясь повлажневшей ладонью в простынь для опоры, вторую приютив на щеке блондинки. И втайне бесится, что не может разгадать, о чем она думает в этой пленящей темноте, перемежаемой со слабым светом фонарей с улицы. Что чувствует. О чем молчат эти прекрасные розовые губы, до безумия желанные, буквально леденцовые. – Билл... – заходясь в румянце, шепчет она, поглаживая его по затылку, трогая несколько мелких проколов в ухе. Насколько красиво ты звучишь, если бы ты знала. Брюнет нетерпеливее толкается во влажный плен, ловя новую порцию воздушных стонов. Он даже не знает, отчего ему так хорошо – то что он наконец пробудил в себе чувства к девушке или то, что впервые за долгое время он сверху, что от подобных движений даже отозвалось легкой болью в пояснице. Она обворожительно улыбается в ему темноте, выкручивая возбуждение парня до незримых максимумов. Билл дышит загнанно, вторгаясь еще и еще. И ему показалось бы глупым, что это происходит из-за банальной ревности и ожившего чувства собственника. Желания обладать. Как можно сильнее, дольше и грубее. Член ноет от уже забытой близости, остервенело двигаясь в жарком, желанном пространстве. Легкий дискомфорт, пролегший на девичьем лице, тревожит до болючего укола изнутри. – Все хорошо?.. – находит в себе смелость спросить, чувствуя на плечах ее руки. Она скользит по бледной, бархатной, буквально шелковистой коже, трогая черную копну на затылке, сладко вздыхает, чувствуя новый несильный толчок и легко пускает ноготки в мужские плечи, встречно поддает бедрами, срываясь на полувскрики. Очень хорошо, Билл, очень хорошо... – Да... Наслаждение подступает семимильными шагами, вязь из чудесных бьющих под сердцем цветов расцветает сильнее, побуждая немного ускорить темп. В ее стонах он готов утонуть, как и вечно чувствовать на своей спине тонкие руки, мягко поддерживать женские бедра и порождать еще больший жар между ними. Внизу живота тянется невероятная теплота, которая норовит вот-вот выпуститься. Билл изворачивает шею, чтобы не упускать из виду ни одной эмоции, ни одной пролегшей между бровей складки, ни одного вздоха, оставшегося незамеченным. До изнеможения вжимается в нее, наполняясь ею, обрамляя руками тонкое девичье тело, буквально плавящееся в его касаниях как сладкое мороженое под солнцем. Удовлетворяет внутреннего демоненка, требующего еще и еще, что толчки начали сотрясать обоих вместе с кроватью. И то, как Эрма податливо двигалась ему навстречу, выгибалась, даруя ценные сантиметры клеточек своего тела, брюнет сохранил бы в памяти навечно. Запечатал бы в рамочку и поставил на самое почетное место. Мычит, наслаждаясь ее стонами, вбивая миниатюрное тело в двуспальную роскошь, поддерживая за талию и заряжаясь более выразительной амплитудой. И в череде волнообразных движений усыпает протяжными поцелуями любые участки ее бледной кожи, все, до чего дотянется взгляд. Неземная, самая красивая. Так сильно он хотел ее, потеряв коннект с реальностью, довольствовался ее распаленностью и открытостью. Сдался синеглазому плену, скользяще-приятным ощущениям, от которых можно было расплавиться самому. Ее проворные пальцы скользили по влажным, выпирающим костяшкам лопаток и плечам, ноготками впиваясь глубже, новые царапины саднили, однако их Билл считал высшей наградой. Как и ее податливость, настигшую с новым, пленительным поцелуем, перемежаемым с протяжным, блаженным стоном. Он теряется в ней, теряется в ее шепоте, теряется в мольбах, тихих бормотаниях «еще», «быстрее, пожалуйста», и не имеет права отказать маленькой фетишистке, сокрытой внутри нее. До чертовых звездочек горит заживо, толкаясь резче и увереннее, держась за девичий корпус и едва приподнимая на подушке. Не прерывая ценного зрительного контакта. – Ты так красива... – чувственно шепчет Каулитц в крохотное расстояние между губами, – принцесса... А она словно обескуражена таким тихим откровением, увенчавшимся в поцелуи в висок, в щеку, в уголок губ. Апельсиновая сладость смолистых волос будоражит, сводит с катушек, вынуждая пускать ноготки в кожу сильнее и ощущать, насколько она близка. И еще больше красива, распалена. Побагровевшая, открытая. Тающая от нежности, которой не дарил ей ни один мужчина. В том числе и его брат. Ей хочется зарыть на глубину земельного ядра этот паршивый, недостойный огласки секрет. И верит, что этот комплимент абсолютно взаимен. Безо всяких марафетов на лице и сложных образов брюнет еще более красив, чем под светом софитов. Когда спускает в ее висок надрывный, звериный вздох, свидетельствующий о скорой разрядке. Как замер в напряжении, сливаясь с девичьей пульсацией вокруг каменной плоти, как дотронулся до золотых прядей, вкушая их манящий аромат. Плечи все еще саднят от выступившей испарины, голова отлетает в другую галактику от пестрящих красок перед глазами. Слишком долго этого не чувствовал. Давление выливается в жар, в котором я заживо горю, наслаждаясь страстью к противоположному полу, возродившейся из пепла. Что-то во мне перевернулось, когда появилась эта девушка, забрав все мое внимание и желание. Быть открытым, быть свободным, быть сверху, черт возьми. – Билл... – захлебываясь стоном, девушка приоткрывает губы, хватает воздух, возвращает его в реальность, в которой он доказывает свое превосходство над бывшим «я», стертым в руины. Воззывает молящим полушепотом, все так же держась за плечи, дарит музыку для ушей. Срыв, переплетение пальцев, капелька, пролегшая между ключиц. Здесь катастрофично жарко, как в лаве, над которой я парю. Руки скользят по ее телу как самому дорогому фарфору, способному разрушиться от одного неловкого движения. – Моя девочка... – жмурясь, шепчет из последних сил Каулитц. Он почти на исходе, но если бы была возможность – не останавливался бы. Поспешно выйдя из влажной тесноты, выпрямляется и сжимает член у основания и выпускает всю просящуюся наружу теплоту на простыни, бедра и плоский женский живот. Блондинка делает то же самое, согнув ноги в коленях и кончает с протяжным стоном почти одновременно с парнем, шкодливо закусывая губу. Откидываясь на подушки, обессиленная, но отчего-то безумно счастливая. Даже непозволительно. Прекрасные чувства, расцветающие масляными, бензиновыми красками под закрытыми веками. Какое-то время Билл не двигается, нависая над только что кончившей девушкой, оглядывая ее, как автор самой дорогой статуи из мрамора, любуясь собственным творением. Валится на соседнюю подушку, звучно вздыхая, по прежнему не выпуская творение из поля зрения. Сгребает ее повлажневшее тело в охапку, восстанавливает дыхательные ритмы. Она слетела с легких, зефирных облаков на землю. – Что... мы наделали? – боязливо прошептала Эрма, положив руку на влажную кожу груди брюнета. Вслушиваясь, как сильно билось сердце внутри, сражалось за спокойствие в сплетении нервов, вен и артерий. Устало выдохнув, Билл улыбнулся и накрыл ладонью голову девушки, как бы прижимая к себе еще ближе. Необъяснимо и инстинктивно, не забыв оставить воздушный, ненавязчивый поцелуй в районе виска. Зарываясь пальцами в блондинистую мягкость, немного липнущую к коже. И так же необъяснимо по всему естеству разливалось... Счастье? Или что это? Хватка невзначай усилилась, пуская девчонку в объятия, а в висок приземлился еще один поцелуй. Крохотный, протяжный, более ощутимый. Пусть она словно разом протрезвела и уже осознала весь ужас происходящего, то он все еще был словно пьян и находился на легких облачках, как мальчишка. Чертовски окрыленный и... Вдохновленный? – Мы получили удовольствие, вот что наделали, – улыбчиво шепнул Каулитц, в интимном жесте поднимая девичий подбородок. Обращая ее удивленно-бегающий взор на себя. И даже в темноте она потерялась в глубоком оттенке карих радужек, чувствуя, как они достают до самых нежных участков ее души. Будоражат, волнуют, но чертовски притягивают. В отличие от близнецовых, его глаза совершенно другие. Теплые. Словно друг в друге они нашли то, что искали всегда. Коротко накрыв ее губы своими, обнял крепко-крепко, чтобы не смела убежать. И выждав долю секунды, углубился, добившись ее немого одобрения. Впустить вновь в жаркую глубину ротика его нежный язык. Потянулась в ответ, перебирая коротко стриженные волосы, касаясь аккуратно выбритого виска и колечек в хрящике уха. Все беззвучно, медлительно, и с томящей нежностью. Позволяя ему выпустить на волю многомиллиардную стаю бабочек, трепетно взмывших крохотными крылышками. И протянуть пальцы к своему лицу в аккуратном жесте, желая продлить ночь до бесконечности.