yours in no unique condition

Больше всего его пугают не ужасы войны, смерти, запах разложения, разруха, трупы — не тревога, паника, горе — не пронзительные крики, предсмертный шепот — не огонь и дым в его легких — даже не кровь младшего брата, покрывшая его руки. Это всего лишь воспоминания, которые он прокручивал, анализировал и снова и снова, и убирал в затворки своего сознания, как страшно предупреждение. Кошмары Сиченя выполнены в мягких, пастельных тонах, с нежными плавными линиями: Наблюдать, как Ванцзи впервые летит, ощущение грубых рук Минцзюэ на его бедрах, славная эйфория битвы и юношеский восторг, лицо их матери, ее золотые улыбающиеся глаза, поклон в вечном обете, смех его маленького брата, цвета ясного весеннего рассвета за пределами палатки, гармоничный изгиб позвоночника А-Яо, родинка на его бедре, утренняя тренировка на мечах с Ванцзи, похожая на плавный танец, свободный смех у костра посреди летней ночи, непоколебимая вера в то, что есть правильные ответы, которые могут и будут даны на каждый вопрос, Облачные Глубины, какими они были когда-то, окутанные прохладным вечерним туманом, спокойные и мирные, дом, данный ему, дом, в который он мог вернуться в любой момент, все, что у него было когда-то, все, что ушло, все, чего у него больше никогда не будет. Сичэнь всегда считал себя сильным, и все же он позволил одному событию перевернуть его мир с ног на голову, сделав себя беспомощным. Раньше он поклялся бы своей жизнью, что никогда не позволит незнакомцу видеть его таким уязвимым, но, тем не менее, А-Яо проскальзывает под его броню и дарит свою теплую улыбку, а Сичэнь даже не пытается сопротивляться. Слишком измученный, чтобы сохранять достоинство, он чувствует, как тонкие руки обнимают его целиком. Позже, когда А-Яо и он расстаются, Сичэнь находит утешение в чьих-то объятиях. — Ты не создан для этого, — говорит Минцзюэ, немного жалостливо, но не снисходительно; кажется, он почти, чуть-чуть, удивлен. Он прав. Сичэнь может сражаться без перерыва в течение нескольких дней, с бесконечной выносливостью и целеустремленностью, но каждый раз, когда он покидает поле боя, в тихом уединении палатки главы клана, он разлетается на тысячи маленьких кусочков, и именно Минцзюэ подбирает их и собирает вместе. В их первый раз Сичэнь лелеет мысль, что Минцзюэ может быть богом. Никогда не было никого, кто заставлял его чувствовать себя так. Таким человечным. — Сейчас я могу позволить себе некоторые вещи, которые не мог позволить себе тогда, Сычжуй. Ты понимаешь? Ты считаешь меня плохим человеком, потому что я не вмешиваюсь? Спустя столько лет, он осмеливается спросить, и даже для него самого это звучит жалко, но… Сычжуй по-прежнему не осуждает его. Существуют четкие правила, на которые можно ссылаться, и многочисленные аргументы в подтверждение любого ответа. Все, кого знает Сичэнь, сделали бы это. Вся жизнь заклинателей проходит по этим правилам. И все же Сычжуй просто отказывается судить его и делает это возможным ответом. Сичэнь хочет осуждения, ему необходим свой личный выговор. Он хочет признания вины, даже если Ванцзи, в своих пьяных оскорблениях, говорил, что это не имеет значения. Если бы Сичэнь не наказал его, это сделал бы кто-то другой. Но, может быть, тогда Ванцзи боролся бы. Или впустил в свою жизнь другого человека и позволил бы ему все, что угодно. Тогда, когда весь его прежний мир превратился в руины. Сычжуй растет не так, как Ванцзи и он, так что, возможно, это их самый большой успех. Сичэнь так же спрашивает: — Ты уверен, что не хочешь стать следующим главой клана и освободить этого беднягу от ответственности, — и он едва может сдержать дрожь в голосе. Сычжуй, конечно, отказывается, и в любом случае это не настоящий вопрос, но даже самая короткая мысль о выходе из этой тюрьмы опьяняет. Годы спустя, почти став мужчиной, Сычжуй спорит со старейшинами. Сичэнь слышит. Он слишком хорошо помнит слова, доброжелательное предупреждение. «Я не думаю, что любить кого-то — это преступление. Когда придет время, я скажу это и не пожалею. И тогда ты накажешь меня, как предписано. Но я подумал, что тебе нужно знать, что я сделаю это, потому что не верю, что любовь может быть преступлением.» — Сычжуй не будет наказан, — говорит он, и его голос никогда не был таким решительным. Если это будет последним его желанием, то он не повторит и призрака своей величайшей ошибки. Его руки не будут вновь запятнаны детской кровью. В эти дни Ванцзи находится в отъезде едва ли не дольше, чем проводит времени дома. Сичэнь не хочет его отпускать. Он может видеть вызов в глазах А-Юаня и гордость каждый раз, когда Ванцзи уходит. Ребенок верит, что Ванцзи может что-то там найти. Сичэнь не питает подобных иллюзий. Но брат уходит. И приходит, и уходит, и снова уходит. Он возвращается с семенами лотоса и этим огнем в глазах. Он возвращается с красной лентой на запястье, которая всегда исчезает, прежде чем Сичэнь сможет ее разглядеть. Он возвращается измученный, но гордый. Он так же усерден в своих достижениях, как и всегда, это его самая замечательная черта, если ее правильно применять. Но всякий раз, когда Сичэнь смотрит на него, то вспоминает, и воспоминания прожигают его сердце, как кислота, и он ненавидит себя, потому что лицо его собственного младшего брата среди лиц его ночных кошмаров. Проходят годы, и Сиченю кажется, что с каждым новым днем он все больше теряет своего брата, и просто наблюдает, как это происходит. Он не может этого вынести. Не в первый раз Сичэнь испытывает ненависть к самому себе, но никогда еще она не была такой острой. Он быстро выходит из комнаты, и его рвет, в легких остается противный сладкий запах крови, рвоты и лекарств. Одна из целительниц предлагает ему чистую ткань, и он почти отталкивает ее, овладевая собой только в последний момент. Правила говорят не впадать в крайности. Но Сичэнь никогда не был хорош в соблюдении правил в отношении Ванцзи. «Ты сделал это,» — шепчет голос в его голове, ликующий и отвратительный. «Что еще я мог сделать?» — он спрашивает свой собственный разум, отчаянно нуждаясь в отпущении грехов, которое не может прийти. Он хочет проклясть Цинхэн-Цзюня. Это вина его отца, что старейшины так много говорят, а не просто обстоятельства молодости Сичэня; в то время как Цинхэн-Цзюнь действовал как глава клана только номинально, Лань Цижэнь и некоторые старейшины взяли на себя ответственность за выполнение обязанностей, и для такого непоколебимого главы клана, как Сичэнь, динамику невозможно нарушить. В течение многих дней Ванцзи даже ни на что не реагирует, поэтому, когда он открывает глаза и признает присутствие Сичэня, это кажется невероятным, и поэтому он опускается на колени перед братом, осмеливаясь коснуться его руки, незаслуженно и смело, но он не может заставить себя остаться в стороне. Пульсация сердцебиения Ванцзи и сладкий, мягкий гул его золотого ядра — Да, состояние Ванцзи шокирует; к тому времени, когда он поправляется настолько, что его можно перевозить, он так похудел, что выглядит как военнопленный. Он ест только тогда, когда целители кормят его насильно, и глотает, когда ему приказывают глотать. Он вообще не реагирует, когда его моют и переодевают, как будто полностью, полностью отделен от телесности своего собственного тела, от внешнего мира. Да, Ванцзи становится таким худым, что суставы его конечностей кажутся слишком большими для его тела, непропорциональными и гротескными. Сичэнь может сосчитать его раны и ребра под ними. Все его мышцы скручены, тело искривлено напряжением, и большую часть времени он проводит без сознания, либо под воздействием целителей, либо в обмороке от боли и истощения. Но это все еще А-Чжань, его младший брат, его самый дорогой и любимый младший брат. Итак, Сичэнь баюкает его на руках, конечности в телесном мешке, совершенно неподвижные и безразличные ко всему, и он едва сдерживает слезы. Сичэнь называет мальчика Маленьким Кроликом, кормит его сладостями и едва выпускает из своих объятий. Он улыбается и заставляет ребенка хихикать, и учит его рассказам с мягкими словами, и укладывает спать для дневного сна. Это эскапизм. Он все еще делает это, не извиняясь. Он надеется, что чем дольше будет смотреть на лучезарную улыбку ребенка, тем легче будет забыть сцену, которую он застал через несколько дней после исчезновения Ванцзи: два тела, грязные и окровавленные, без сознания и распростертые на полу цзинши; на один, ужасающе долгий миг Сичэнь был уверен, что они мертвы. Сичэнь наблюдает за своим Маленьким Кроликом. О, конечно, теперь это Сычжуй. Ему дали вежливое имя много лет назад, и что это за имя. Сычжуй носит его с гордостью. Иногда на губах Сиченя появляется привкус желчи. Мужчина с поразительной ясностью помнит, когда он в последний раз был с Минцзюэ. В разгар зимы Цинхэ был укрыт толстым белым одеялом, и звуки шагов, приглушенные свежим слоем снега, почти сразу исчезли, когда их унес сильный ветер. Внутри ждал горячий чай с корицей и анисом, а под чайником с водой ярко плясал огонь. Минцзюэ налил чай, его манеры были такими же резкими, как всегда; чай был теплым и пряным, как только он сделал глоток, то услышал ожидаемые жалобы. — «Клан смиренно просит понять его необходимость сосредоточиться на внутренних делах», — процитировал Сичэнь. Он не писал письма, просто подписывал их, но он знал слова наизусть. — Чушь собачья, — легко прокомментировал Минцзюэ. — Ты не спал. Сичэнь прячет вымученную улыбку в своей чашке. Минцзюэ всегда знал. Затем он достает Лебин и играет Песнь Ясности, но засыпает на полпути, а когда вновь открывает глаза, то понимает, что лежит на широкой кровати в нижнем белье, и темные глаза Минцзюэ наблюдают за ним. Он похож на ястреба. Сичэнь придвинулся, чтобы поцеловать его, и Минцзюэ был готов к этому. Он всегда был таким нежным, когда они занимались любовью. Этот секрет Сичэнь хранил сильнее прочих, ведь он принадлежал им двоим. Они никогда не были многословными. На улице глухой ночью бушевала снежная буря, и в комнате было так темно и тихо, так тихо, что учащенное дыхание казалось громом, а сердцебиение отдавалось, как боевые барабаны. Только в объятиях Минцзюэ его не мучили кошмары. Сичэнь проснулся отдохнувшим, каким он не чувствовал себя с тех пор — целую вечность — в крепких объятиях Минцзюэ, под лучами чистого золотого солнца, проникающими в комнату. Небо прояснилось и стало прозрачно-голубым. — Скоро я увижу тебя снова, — сказал Сичэнь тем нежным утром, неспешно перебирая темные пряди волос. За те несколько часов, когда удовольствие стерло его сознание, и он почти забыл, к чему возвращался. Тогда он этого не знал, но эти слова были самой величайшей ложью в его жизни. Это случается весной. Весна приносит годовщину: Минцзюэ умер весной, и Сичэнь понял то, чего никогда раньше не понимал. Он умолял А-Яо утешать его всю ночь, и А-Яо подчинился. Сичэнь знал, что спрашивать было неправильно. С Минцзюэ смелые мечты Сичэня о ком-то близком и родном тоже умерли; у него никогда не было иллюзий, что то, что он разделил с А-Яо, может длиться дольше неминуемого брака. А-Яо всегда четко формулировал свои цели. Но Сичэнь все равно спросил, и, возможно, из жалости, ему потакали. — Мне жаль, — говорит Сичэнь, смущенно склоняя голову. — Не извиняйся, А-Хуань. Такие люди, как я, — А-Яо смотрит на него из-под невероятно длинных темных ресниц, — мы видели все. А-Яо всегда был миниатюрным и деликатным, но в его присутствии есть что-то, что занимает ум Сичэня и позволяет ему освободиться от всего остального; что-то ужасно воодушевляющее. В объятиях А-Яо кошмары все еще приходили, но мужчина будил его, раз за разом, мягкими прикосновениями своих тонких рук и сладким шепотом, и уговаривал расслабиться легкими поцелуями и дразнящими словами. А-Яо не принадлежал ему, но зависимость осталась, глубоко въевшись в кости. Он посещает башню Кои снова и снова, на протяжении многих лет, не в силах остановиться, и А-Яо позволяет ему. Поздней осенью А-Яо лично доставит приглашение на свадьбу. Его сопровождает Цзинь Лин, маленький сгусток застенчивой энергии, и, возможно, это грязный ход, чтобы отвлечь внимание, поскольку в какой-то степени это работает. Почти идеально, но не совсем. — Исполнишь мое единственное желание? — Спрашивает А-Яо, так мило глядя на Сичэня, когда ребенок спит под присмотром няни. — Вы помолвлены, — пытается он, хотя знает, что обречен на поражение. — Я еще не женат, — говорит А-Яо, осторожно снимая верхнюю одежду. Манящая улыбка появляется на губах. — В последний раз, А-Хуань. Сичэнь не может ничего отрицать перед лицом своего имени, произнесенного таким образом. В последний раз. Тогда он потеряет еще одну частичку своего сердца. Он не уверен, что на данный момент от него что-то осталось. Может быть, достаточно, чтобы согреться улыбкой А-Юаня. И затем, ранней весной рождается Цзинь Рюсон. Сичэнь чувствует волну ужаса от этой новости: он может сделать свои выводы. Но он осознает, что не может заставить себя возненавидеть А-Яо за то, что тот спросил. Он посещает соответствующее празднование, но едва ли обменивается парой слов с А-Яо. В течение трех долгих дней А-Яо избегает встречаться с ним взглядом, что является единственным признаком его слабости. В следующий раз, когда они увидят друг друга, все будет так, как будто ничего не произошло. Сичэнь иногда пытается доставить себе удовольствие, но он давно понял, что это не то, что он ищет. Он желает не физического наслаждения, а мягкой близости, которая его окружает, и уверенности. Кто-то заботится о нем, шепчет ласковые, успокаивающие слова и ощущает тяжесть тела рядом с ним. Кто-то позволяет ему плакать, заставляя его забыть о бремени, лежащем на его плечах. Кто-то увозит его туда, где ответственности не существует, и где Сичэнь все еще может быть ни в чем не виновен. Это слова, которые он никогда не сможет произнести. Ванцзи любил один раз и полностью, отдав всего себя. Сичэнь всегда быстро влюблялся, и он любил свободно, страстно, нетерпеливо. Ванцзи утверждал, что никогда не сожалел о своей любви. Иногда Сичэнь жалеет, что никогда не узнал, что такое любовь. Может быть, тогда этот голодный монстр не жил бы в нем. Ванцзи приходит и уходит, а Сичэнь наблюдает за ним, как за незнакомцем. Прошло много лет с тех пор, как кто-то упоминал Двух Нефритов клана Лань. Когда-то они были похожи друг на друга во всем, что имело значение. Там, где лицо Сичэня очерчено и утонченно, у Ванцзи острые скулы. Там, где кожа Сичэня мягкая и безупречная, незабываемые розовые шрамы портят Ванцзи. В то время как тело Сиченя сильное и мускулистое, его брат слаб и немощен. Там, где его осанка безупречна, а осанка Сичэня безупречна, плечи Ванцзи сгорблены, а шаги неровные. В то время как волосы Сичэня длинные и гладкие, тщательно уложенные, скандально короткие волосы Ванцзи просто удерживаются от падения на глаза лобной лентой. Но не только физическое сходство принесло им звание близнецов: их умы были похожи, быстрые, яркие и осознавали друг друга. Когда они были одни и работали, Сичэнь заканчивал предложения Ванцзи, а Ванцзи заканчивал его, и их ссоры всегда заканчивались ничьей. Сичэнь знал Ванцзи. Он знал точную степень своих возможностей лучше, чем кто-либо другой в мире. И поэтому он разрешил порку только потому, что знал, что Ванцзи исцелится, и единственной альтернативой было что-то похожее на казнь. Он никогда не хотел, чтобы это произошло. Ванцзи должен восстановиться. Брат был достаточно силен. Он собирался жить. Но потом Ванцзи принял свое решение, и оно все изменило; он ушел и потратил все свои силы на то, чтобы выжить в течение нескольких дней, а по возвращении его золотое ядро было совершенно пустым, как будто все, над чем он работал два десятилетия, исчезло. По его венам почти не циркулировала духовная энергия, ее не осталось для помощи его страдающему телу, и не важно, сколько собственных сил Сичэнь мог передать, этого никогда не могло быть достаточно. Сичэнь ненавидит себя за то, что допускает такие мысли, но он не может остановить их: что, если бы Ванцзи никогда не уходил? Он бы исцелился? Или все еще был бы калекой? Будет ли он все еще так сильно страдать? Стал бы он жить дальше, не имея живого напоминания о Вэй Усяне? Но эти мысли — яд. Сичэнь смотрит, как Сычжуй, стоя на коленях, потный и счастливый, поправляет форму меча маленького ученика, которого Сичэнь едва видел; он говорит мягкими словами, ободряющими, но строгими, и лицо ребенка морщится в фокусе. Сычжуй взъерошивает его волосы и подталкивает малыша занять позицию. Сичэнь иногда представляет себе Облачные Глубины без Сычжуя. Каждый раз он назначает себе наказание. Преклонение колен в зале предков. Стоя на коленях в пещере Холодного пруда. Стоя на коленях посреди ханси. Стоя на коленях на поляне в близлежащем лесу. Сичэнь представляет себе жизнь без Сычжуя, и понимает, что жизни нет. Если бы малыша А-Юаня там не было, Ванцзи покончил бы с собой. И если бы младший брат покончил с собой, он, без раздумий, последовал бы за ним. Их мысли схожи, и они были бы неразделимы до конца. Сичэнь понял это давным-давно, когда лицо Ванцзи преследовало его днем и ночью, живя в его кошмарах, и он не мог смотреть в глаза собственному брату. Он был последним трусом, а маленький А-Юань был непоколебим. Он настаивал на том, чтобы прийти, даже когда Ванцзи спал, и улыбался своему гэгэ и прикасался к нему так нежно, что это почти невозможно, и предлагал легкие улыбки и полусвязное бормотание, и умолял, умолял быть в призрачном присутствии Ванцзи. А потом было то утро, когда Ванцзи вздрогнул от прикосновения Сичэня. Сичэнь знал, что это было — ничего личного, просто рефлекторное действие, выработанное его телом, и он знал, что Ванцзи даже не осознавал, потому что это происходило постоянно. Но это было больно. Сичэню было больно по-новому, остро, чего он никогда не испытывал, как будто меч пронзил его сердце, внезапно и невозможно, и это было еще больнее, потому что это была его вина, и до сих пор он каким-то образом мог дистанцироваться глупым, наивным образом. Но это стало реальностью, рухнувшей ему на плечи, — что его младший брат больше не принадлежит ему и никогда не будет принадлежать снова. Сичэнь извинился и ушел, внезапно почувствовав тошноту, не обращая внимания на удивленный взгляд А-Юаня. Он больше не заслуживал Ванцзи. Поэтому отступил, позволив А-Юаню забрать его. Тем не менее, Сичэнь постоянно скучает по своему брату. Самое ужасное, что он скучает по Ванцзи, когда его нет, и когда он рядом. Так близко и так непостижимо далеко. Неправильно и жестоко с его стороны требовать от Ванцзи того, что он не может дать, но он скучает по своему младшему брату. Сичэнь никогда не чувствовал себя таким одиноким, даже когда умерла мама, потому что они были вместе. Даже в молчании, на котором так долго настаивал Ванцзи, месяцами отказываясь произнести хоть слово, было что-то утешительное, что-то общее. Теперь Ванцзи даже больше не принадлежит этому миру. Грани его боли определяют границы его уникальной вселенной. Сичэнь не заметил, когда вместо смены времен года он начал отсчитывать время в годовщинах. Он посещает их, как требуется. Он произносит тосты, как и положено. И говорит, что требуется. Он участвует в ночной охоте по мере необходимости. И притворяется, как от него всегда и требовалось. Он возвращается с одного из банкетов, измученный и уставший от лжи, которую ему снова пришлось говорить, и беспокойный, только для того, чтобы А-Юань разбудил его от кошмара, крошечной расстроенной фигуркой, сказав, что с гэгэ что-то не так. А потом Сичэнь сидит рядом с Ванцзи, положив голову своего младшего брата себе на колени, и он осмеливается играть с маленькими прядями волос, как никогда бы не стал, если бы знал, что брат вспомнит об этом утром. Он не ожидает ответа, когда бормочет, скорее для себя: — Зачем ты это сделал, А-Чжань? — Каждую секунду, пока я не сплю, мне так невыносимо больно, — мгновенно отвечает Ванцзи приглушенным шепотом, с честностью, которую он никогда не проявлял в трезвом состоянии. Всю ночь он бормочет одни и те же несколько фраз. Это больно. Я хочу забыть. Боль преследует меня. Я не хочу быть здесь. Это слишком много, это слишком сильно, я не могу. Это моя вина. Можешь ли ты остановить это? Позже, говорит он, — я хочу его. Но потом, почти засыпая, Ванцзи бормочет: — Брат, брат, мне так больно, я хочу умереть. Сичэнь бормочет извинения сквозь слезы, гладит волосы Ванцзи, пытаясь понять, но его разум слишком оцепенел, чтобы что-то осмыслить, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце, чтобы темные пятна, танцующие перед его глазами, исчезли. Потому что у него есть маленький А-Чжань, о котором нужно заботиться, и братишка зависит от него, маленький А-Чжань доверяет ему. Иногда в его голове мелькает образ малыша Ванцзи, возможно, возраста А-Юаня; спокойный, застенчивый ребенок в безупречно белом ханьфу, держащий Сичэня за руку, как будто от этого зависит его жизнь. Но он хочет кричать, кричать, пока у него не сорвется голос, и он хочет причинить боль всем, кто когда–либо причинил боль его брату, хочет их смерти и хочет умереть сам, он готов разрезать себе вены и принести себя в жертву только для того, чтобы… только для того, чтобы Ванцзи больше никогда не пришлось страдать. Ему не позволено быть таким злым, но он хочет выразить свою ярость все больше, и больше. И на мгновение он понимает тот гнев, что отнял у него Минцзюэ — — он ничего не может сделать. Он не может. Ванцзи в его объятиях. — Я никогда не прощу себя, — шепчет Сичэнь, и Ванцзи еще раз доказывает, что он лучший, каким он всегда был: — это не твоя вина, брат, — говорит он так просто, так искренне, и он держит Сичэня за руку. — Я люблю тебя, Хуань. Он забудет, это очередной беспамятный бред. Но Сичэнь запомнит навсегда. На следующее утро Ванцзи просит о наказании, и небеса, это слишком больно слышать. Сичэнь никогда так сильно не желал повернуть время вспять. Но даже если он винит себя, Ванцзи не винит его, и поэтому он осмеливается быть рядом со своим братом, вместо того, чтобы просто убежать; он задается вопросом, причиняют ли призраки прошлого им одинаковую боль. Ванцзи начинает покидать цзинши через год после того, как его уединение официально закончилось. Старейшины и другие ученики много говорят об этом, а также испытывают разочарование и удивление, когда Ванцзи продолжает удаляться от жизни клана. Сичэнь его не винит. Он ничего не ожидает, потому что окружающие не заслуживают его брата, особенно после произошедшего. Но клан на его плечах, как собственная вина, и он тонет. После того, как Цзинь Гуаншань умер поздним летом, и А-Яо взошел на трон на пороге золотистой осени. И с тех пор он был замечательным, преданным главой ордена, и он принял титул Главного Заклинателя с гордостью, почтением и удовлетворением. Несмотря на то, что сам всегда был занят, он улыбался и упрекал Сичэня за то, что тот слишком много работает, выдавая озабоченные улыбки, а Сичэнь впитывал их, как полный дурак, каким он всегда и был. Он сказал А-Яо, что не хочет своей должности, хотя было отвратительно говорить это человеку, вся жизнь которого была сосредоточена на одном: доказать, что он достоин. И все же А-Яо никогда не ругал его за это. — Ты слишком мягок, — просто говорил А-Яо, как всегда раздраженный. — Ты всегда можешь прийти ко мне, старший брат. Я здесь ради тебя. И, верный своему обещанию, он всегда рядом, всегда улыбается, едва вырвавшись из рук Сичэня. Руки Ванцзи дрожат. Целители говорят, что он должен тренировать свои мышцы. Сичэнь почти сдается, вместо того, чтобы поддержать, даже когда лицо Ванцзи абсолютно пусто, когда собственное тело подводит его. Он роняет ложки, миски, чашки. Он даже не пытается; просто позволяет им упасть и пролить жидкость себе на колени, он позволяет им упасть на пол и разбиться. Его руки дрожат, и Сичэнь берет их в свои и держит крепко, такие тонкие и холодные. Такой нежный. Даже мозоли от непрерывных тренировок исчезли. Сичэнь хочет сказать, что Ванцзи выглядит нормально, но не может. Его прическа возмутительна. Он слишком худой. Наряды неуместны, часто обнажают его ключицы и шрамы. Все это испытание стоит слишком дорого. — Не волнуйся, — говорит ему Ванцзи снова и снова. — А-Чжань, — голос Сиченя каждый раз почти ломается. — Как я могу не беспокоиться? И однажды, спустя два с половиной года, когда Ванцзи снова осмеливается ходить, момент, в который Сичэнь не имеет права вторгаться, и все же… — Я не могу остановиться, — говорит ему Ванцзи, Сичэнь берет его за руки и придерживает. Сичэнь шепчет, и брат полностью ему доверяется. И это тот единственный раз, когда Ванцзи кажется живым, и он говорит, что скучал по нему, а Сичэнь осмеливается называть его А-Чжанем в лицо, и это почти — Почти – Он чувствует себя отвратительно из-за того, что использует Сычжуя в качестве опоры, но ничего не может с собой поделать. Сычжуй… добрый. Несмотря на то, что Маленький Кролик сочетает в себе так много качеств, «добрый», вероятно, лучшее слово, чтобы описать его, как бы банально это ни звучало. Сичэнь воображает, что они когда-то тоже были такими, до войны, когда они были еще невинны, но это ложь; он видит это с точки зрения времени. Ванцзи всегда был слишком отчужденным, а Сичэнь был слишком рассеянным, они росли изнеженными и защищенными. Поэтому, когда Сычжуй снова и снова настаивает на том, чтобы пойти посмотреть на кроликов, Сичэнь ухватился за эту возможность. Ребенок улавливает его настроение лучше, чем кто–либо другой, когда-то это было делом Ванцзи, до того, как они… до того, как все пошло не так. И когда Ванцзи учит А-Юаня многим вещам, неуместным для его возраста или вообще неуместным, согласно официальной учебной программе, Сичэнь просто позволяет. С момента знакомства с талисманами, А-Юань не имеет себе равных, даже до того, как он получил свой меч, так долго его маленькие ручки тренировались, а его движения стали продуманными, элегантными и мощными. И то, чему Ванцзи не может научить ребенка, это дело Сичэня, боевые искусства и формы владения мечом, верховая езда и стрельба из лука. Он учит своего Маленького Кролика, как тренировать силу, гибкость, выносливость, равновесие, и под бдительным присмотром хрупкий голодный ребенок почти забыт, и его место занимает сильная, неумолимая, замечательная молодежь. И всякий раз, когда Сычжуй расстроен, Сичэнь отвлекает его сладким супом, историями, уроками ботаники и музыкой, и только благодаря благословению небес ребенок не вырастает таким высокомерным, каким его послушно балуют. Та единственная ночь в общежитии учеников, когда его окружает мягкое дыхание, а тело Сычжуя рядом с ним твердое и реальное — это почти кажется реальным — и голоса призраков мертвых в его снах тише. Когда он думает, что ничто больше не может причинить ему боль, маленький А-Сон умирает, и это неожиданно опустошает его. Он считал А-Сона своим племянником, ребенком своего названого брата, ребенком своего любимого человека. Невинный малыш, саженец нового поколения, надежда, которую снова предали. Для Сичэня нет места рядом с А-Яо. Может быть, это то, что ранит больше всего. Он выражает свои официальные соболезнования и кланяется, но нет ни мгновения, которым он мог бы поделиться с А-Яо наедине, учитывая, что его жена всегда рядом с ним, одетая в те же траурные белые одежды. Видя их обоих в таком состоянии, сердце Сичэня внезапно становится таким тяжелым, и крик поднимается в его горле, он едва сдерживает его, и это крадет дыхание из его груди, когда он думает — — ему никогда не разрешали скорбеть. И он думает — — он хочет оплакать свою мать, хотя прошли десятилетия; и своего отца, хотя он ненавидел его; и своих друзей, которые погибли на войне, и не было времени, и их имена начинают стираться из памяти; и своего брата, хотя его брат жив; и Минцзюэ, оплакать его, как любовь всей его жизни, не меньше; и он хочет оплакивать другую любовь, которую он потерял из-за чувства долга и порядка вселенной; и он хочет оплакивать кого-то, кем он когда-то мечтал быть, до того, как с ним случился мир. Сичэнь возвращается с празднования десятой годовщины осады и обнаруживает А-Юаня, играющего на дизи. Если бы Ванцзи увидел… он даже думать об этом не может. Ванцзи все больше и больше выглядит так, как будто он в шаге от того, чтобы все это бросить. — Я в порядке, Хуань, — говорит ему Ванцзи за чаем. Его слова звучат искренне. И это ужасающая мысль, что он будет думать, что такое существование прекрасно. Но тогда, Сичэнь знает, у него нет выбора. Он снова и снова вспоминает слова, которые никогда не покинут его: «брат, это так больно, я хочу умереть.» И, почему-то, он уверен, что это желание до сих пор в душе Ванцзи. — Где ты это взял? Ты… ты не можешь ее оставить, — ругает он Сычжуя, нехарактерно резко, пытаясь остановить себя от иррациональных действий. Его руки дрожат от страха. Тревожный страх. Слова Сычжуя совсем не успокаивают его, но, тем не менее, он клянется извиниться. Сичэнь почти не разговаривает с дядей в эти дни, за пределами официальных собраний клана, но позже, в тот же день дядя находит его и требует, чтобы Сичэнь остановил Сычжуя от игры на инструменте. — Этому злодеянию не может быть места в Облачных Глубинах, Сичэнь В этот момент он понимает, что между званиями, которые его называют, он забыл, как звучит его собственное имя. Сичэнь не удивлен, когда Сычжуй признается, что знает о своем происхождении, потому что его разум все еще зациклен на предыдущих словах ребенка: — Когда я стану выпускником, то уйду, и тогда, я надеюсь, ты не будешь держать на меня зла. Что может сделать Сичэнь, кроме как заверить его, что все в порядке, что это стоит всего, чтобы увидеть, как он растет в своем собственном выборе? Это правда. Ванцзи уходит. Сичэнь не хочет, чтобы он уходил, Сычжуй уйдет. Сичэнь не хочет, чтобы он уходил. Или, может быть, он просто не хочет, чтобы его оставили позади. Все уходят, все всегда уходят. Сичэнь всегда позволит им уйти, потому что он до боли хорошо помнит, чем заканчивается содержание птиц в золотых клетках. Сичэнь не может точно определить момент, когда мир вышел из строя. Он осознает это только потом, когда уже слишком поздно, и пути назад нет. Уровень его совершенствования невероятно высок. Он не бессмертен, и близко нет, но путь перед ним проложен, несмотря на все препятствия; он чувствует себя удаленным от мира в том смысле, которого он никогда не ожидал и не хотел от себя; это была особенность Ванцзи — одинокая отстраненность. Раньше путь Сичэня был другим, или он когда-то так считал. Он наблюдает за старшими, а его сверстники создают семьи. Минцзюэ мертв. А-Яо осуществил свои мечты вдали от него. А-Юань растет, как и все остальные дети. Ванцзи научился уходить. Сичэнь — глава клана, совершенный, непоколебимый, доброжелательный. Он сидит на своем троне и говорит с добротой и судит с милосердием и справедливостью. Он пьет чай, надевает синюю парчу и радует своих спутников прекрасной музыкой и поэзией. Он делится своими улыбками, своей мудростью, своими знаниями. Затем он сходит с трона, возвращается в свои тихие покои и позволяет кошмарам убаюкать его. Иногда в его снах звучит голос, который он не может вспомнить при дневном свете, слова приглушенные, как будто произнесенные в короткое пространство между шеей и ключицей, шепот, самый мягкий и самый жестокий из всех, напоминание, упрек, призыв, Это твоя вина, что я с трудом узнал тебя. Однажды, когда я мечтал о тебе Я думал, ты будешь совсем не такой, как сейчас.