Первое свидание

      Птица тоскует. Как-то почти по-звериному, словно собака, тычущаяся мокрым носом в ладонь хозяина и клянчащая мимолётной ласки. Если подумать, он ведь тоже почти зверь, так что и он мог бы поскулить, боднуть Серёжу головой в бедро, лизнуть широко в подбородок: «Я здесь, хозяин! Обрати же на меня внимание! Потрепи по загривку! Почеши под шейкой! Назови хорошим мальчиком!», а потом растечься счастливой лужицей, молотить по полу хвостом от того, что заметили, потрепали, почесали, назвали! Птица тихо смеётся сам над собой, над своей ассоциацией — быть зверем и правда куда проще, но только вот он не совсем зверь, его желания куда глубже, куда тоньше, куда серьёзнее. И Серёжа ему не хозяин (вовсе нет), пусть Птица и согласен подчиняться ему беспрекословно. Да и хвоста у него никогда не было. Птица уже слишком человек даже для хтони. Демон вздыхает и правда абсолютно по-человечески, тихо подходит со спины к скрючившемуся над работой Разумовскому, пользуясь временным отсутствием Пахомова, обнимает так, как это только он, Птица, умеет — легко и почти невесомо, прижимается грудью к чужой спине, зарывается носом в рыжие волосы у виска, медленно проводит ниже, и оставляет за ухом влажным поцелуй.       Серёжа замирает над клавиатурой, улыбается мягко и почти блаженно, от чего в уголках васильковых глаз появляются едва заметные лучики:       — Что случилось, Птичка?       — Соскучился по своему птенчику!       Птица шепчет на ухо жарким выдохом, задевает губами мгновенно покрасневшую мочку, не отказывает себе в желании слегка прихватить её зубами, игриво и осторожно. Волна мурашек пробегает по спине волнуя и будоража, сбивает дыхание и Серёжа прикрывает глаза, запрокидывает голову, трётся виском об оперённую ключицу.       — Совсем забыл про меня! — слегка укоризненно продолжает Птица, утыкаясь губами в солнечную макушку, вдыхая запах волос, кожи, шампуня.       Серёжа тянется руками к его предплечьям, почёсывает кончиками пальцев короткие шелковистые перышки, и Птица млеет от близости, от нежности, от обволакивающей интимности момента.       — Какой ты, оказывается, у нас страстный! — усмехается Разумовский, продолжая нежиться в объятиях хтони.       Птица хочет поправить: не страстный, а любящий! Страсть — это о чём-то телесном, о желании, о сексе, а Птица Серёжу три с половиной года ждал, и, если так будет нужно, то ещё столько же в воздержании проведёт! Потому что гораздо важнее быть вместе, быть нужными друг другу, чувствовать взаимность, делиться теплом. Потому что вот таких невинных касаний и целомудренных поцелуев Птице не хватает гораздо больше, чем ночей горячей страсти. Потому что эта нежность, эта трепетность, они для него теперь как воздух, как вода, без них задыхаешься, иссыхаешь, умираешь, а секс это всего лишь… А, чёрт! Всё же это оказалось гораздо приятнее, чем он мог себе представить до этого! А ещё гораздо чище, чем просто похоть и гораздо возвышеннее, чем банальное снятие физического напряжения. Чудо! Каждый раз чудо! И он бы не отказался ощутить это снова!       Да, наверное, он и страстный тоже. Чуть-чуть.       Птица улыбается, решив, всё же, не возражать, прижимает любимого к себе плотнее, вздыхает с ноткой светлой обречённости:       — Просто люблю, родной!       Разумовский весь изворачивается в нежной хватке, так чтобы и объятий не разорвать, и в глаза демону заглянуть.       — Потерпи ещё немного, — Серёжа быстро клюёт Птицу в щёку, не рискуя сейчас позволить себе больше, чтобы не затянуло, хотя и хочется, очень хочется, — скоро всё будет, мой хороший!       — Что будет, птенчик?       — Узнаешь! — лукаво улыбается Серёжа. — Дай только разгрести всё это! — он красноречиво кивает на открытый файл. — Будь умничкой!       Птица смотрит в ответ задумчиво и, кажется, немного расстроено, словно размышляет над предложением Разумовского. Наконец, медленно прикрывает веки, в знак согласия, и коротко целует Серёжу в губы:       — Буду, родной! — слегка улыбается демон.       И Птица ждёт. Сам ещё не знает чего, просто верит в Серёжино «надо», выполняет его просьбу, присутствует рядом тихо и ненавязчиво.       Последние две недели февраля Разумовский вообще где-то «не здесь»: закопался в учёбе, набрал заказов, свободного времени остаётся только на еду, непродолжительный сон, да короткие телефонные разговоры с Олегом. Демон лишь вздыхает и улыбается сочувственно, когда Серёжа бросает на него быстрые извиняющиеся взгляды, накрывает его руку своей — неосязаемой, но тёплой. Я здесь, родной! Я рядом! Я с тобой! Я буду ждать тебя сколько потребуется! Птица ведь и правда умеет быть терпеливым и понимающим. Поэтому, когда Серёжа вдруг просит его уйти, демон теряется: разве он помешал чем-то? Почему птенчик его гонит? Почему не хочет видеть?       Серёжа успокаивает, заверяет что всё хорошо, что ему просто нужно побыть одному, буквально несколько часов после занятий, что он обязательно позовёт Птицу, как только будет можно.       Демон отказать не в силах, уходит послушно в глубины подсознания, в свой мир теней, сидит там тихо, не подсматривает, не подслушивает. Серёжа ведь и правда от него закрылся, как дверь перед ним захлопнул и даже не догадывается, что Птице такую преграду сломать — раз плюнуть, но хтонь эту границу уважает и соблюдает. Хотя и тревожно. Не понятно, а потому и беспокойно: что там птенчик задумал, что ему быть рядом нельзя? Не попадёт ли любимый в неприятности? Он ведь порой такой беспечный, особенно когда увлечён чем-то!       Тревога начинает царапать всё сильнее, когда Птица улавливает, что Серёжа волнуется! Нет, не паникует и, вроде бы, не напуган, но сердце стучит чаще и нервы слегка гудят. Птица прислушивается к ощущениям, беспокоится, нервничает. Сколько уже времени прошло? Который час? Почему Серёжа взволнован так долго? Почему не зовёт его? Хтонь как на иголках сидит, дёргается от давящего незнания и непривычного бездействия, зовёт тихонечко, почти робко, не получает ответа, тревожится ещё больше, слегка толкается наружу на пробу — вроде бы нет уже былого сопротивления, не выдерживает, шагает сквозь тень.       Птица озирается озадаченно: место новое, комната незнакомая, раньше они здесь точно не бывали. Не общежитие точно, в общаге таких нет. Чья-то спальня? Но тогда что они здесь делают?!       — Птица? — Серёжа, до этого момента возившийся с чем-то у стола, оборачивается и удивлённо смотрит на возникшего перед ним демона. — Ну я же сказал, что позову тебя!       Звучит скорее с мягким укором, чем действительно недовольно и хтонь тушуется пристыжено:       — Тебя так долго не было, я волновался. Я подумал, вдруг ты… — он виновато пожимает плечами. — Мне уйти?       — Нет! — поспешно останавливает его Разумовский. — Уже не надо.       Серёжа по-прежнему выглядит так, словно чувствует себя немного не в своей тарелке и это заставляет Птицу снова оглядеть странную комнату.       — А где мы, птенчик? — непонимающе спрашивает он.       — В гостинице.       — У тебя здесь с кем-то встреча? — хтонь удивлённо выгибает бровь, не рискуя даже предположить, с какой целью могут происходить встречи в отелях, больно уж нехорошие ассоциации из фильмов лезут в голову.       — Да, — Серёжа чуть розовеет скулами и нерешительно кивает, — с тобой!       — С… Со мной? — запинается Птица. — Зачем?       — Ну как зачем? — тут уже теряется Серёжа. — Ты же хотел побыть только вдвоём. Вот я и решил… Извини, ты меня сбил немного своим появлением! Ты пока перья скидывай, а я сейчас, я быстро!       Перья скидывать… Как скажешь, родной.       Демон покорно прячет перья, сменяя их на чёрные штаны и рубашку, оставляет лишь крылья, поёживается, словно от холода, а на деле, от ощущения какого-то дискомфорта.       Птице неуютно, хочется запахнуть крылья, закрыться, спрятаться. Он косится на занимающую большую часть номера кровать, такую широкую, явно рассчитанную на двоих, с высоким пружинящим матрасом, укрытую плотным бархатистым бордовым покрывалом, и сердце от чего-то начинает глодать тянущая иррациональная непонятная тоска. С чего бы? Всё ведь банально и очевидно: Серёжа устал терпеть, вот и снял номер, чтобы они смогли, наконец, спокойно переспать. Не боясь, что Пахомов неожиданно вернётся, или что соседи что-то услышат, не рискуя свалиться с узкой одноместной кровати. Он хочет тебя, демон! Так радуйся! Ну же! Ты же сам лез к нему с нежностями! А теперь тебе что, мало? Ты же в новый год, под угрозой, что он с тобой больше спать не будет, как проститутка последняя, под другого парня лёг, так что ж теперь-то ломаешься? Скажи ещё, что не хочешь, что не упадёшь на спину, стоит ему даже нет, не приказать, просто рукой провести, что не будешь стонать его имя и просить продолжать? Будешь, тряпка! Ну так дай уже ему то, что он хочет! Не трать время!       — Мне сразу раздеться, птенчик?       — Что?       Серёжа замирает обескуражено. В первый момент ему даже кажется, что он ослышался, настолько чужеродно звучит сейчас вопрос Птицы, и дело даже не в самой формулировке, а в той интонации, с которой хтонь это произносит: что-то такое покорно-безразличное, обречённое. Неужели Птица чем-то расстроен? Да что могло случиться за это время? Где Серёжа уже успел так накосячить?       Демон стоит перед ним поникший, подавленный, словно незаслуженно наказанный ребёнок, смотрит с тихой печалью, с какой-то невысказанной надеждой и Серёжа теряется окончательно.       Нет, конечно, когда он планировал этот вечер, то терзался определёнными сомнениями, все ли делает правильно, волновался, успеет ли в срок, переживал, как демон воспримет его затею, но то, что всё пойдёт абсолютно не так, ещё даже не успев начаться, не представлялось ему ни в одном из худших сценариев!       — Ну мне же не пять лет, — хтонь улыбается несколько вымученно, — я же понимаю зачем люди снимают номер в отеле.       Он красноречиво кивает в сторону кровати.       Разумовский следует за указывающим взглядом, и внутри у него всё падает словно камень с обрыва: господи, как же нелепо вышло! Ну почему, прежде чем что-то сделать, он не посоветовался с Олегом? Волков бы так не облажался, это только Серёжа у них мастер феерических глупостей! Нет же, захотел всё сам! А ведь это и правда так двусмысленно выглядит! Окажись Разумовский в подобной ситуации, тоже подумал бы, в первую очередь, о номерах на час. Такая пошлость! Но ему и в голову не приходило, что подобные ассоциации могут возникнуть у Птицы! И где только демон успел понабраться подобного?       — Откуда? — Разумовский и вправду озвучивает возникший в голове вопрос, словно это имеет хоть какое-то значение.       — В кино видел, — тихо пожимает плечами Птица.       — Мне надо меньше смотреть всякого хлама! — Разумовский выдыхает с сожалением, зарывается пальцами в волосы, в попытке собрать заметавшиеся в панике мысли.       — Всё хорошо, родной, — пытается успокоить его Птица. — Я же не против.       Демон даже делает неуверенный шаг вперёд, тянет к Серёжиному лицу руку, намереваясь погладить по щеке, но Разумовский лишь шарахается в сторону:       — А я против! — почти выкрикивает он.       — Ты против? — лицо демона меняет выражение с опечаленного на крайне изумлённое. — Не хочешь?       Птица глазами хлопает почти наивно, смотрит вопросительно в ожидании ответа.       — Да нет же! — спохватывается Сергей, понимая, что, кажется, умудрился ляпнуть что-то ещё более глупое и унизительное. — Хочу, но не так, не сейчас… Чёрт, Птиц, ты меня в конец запутал!       Серёжа вздыхает страдальчески, и обессилено опускается на краешек кровати. Хтонь осторожно присаживается рядом, аккуратно устраивает крылья, прилежно складывает руки на коленях, сидит тихонечко, словно боясь пошевелиться.       — Я сделал что-то не так, птенчик? — еле слышно спрашивает он.       — Да нет, — Разумовский упрямо мотает головой. — Конечно, нет! Всё так! Прости, — вздыхает он сокрушённо, и, отчаянно взмахнув руками признаётся: — просто ну не умею я свидания устраивать!       Свидания?       Птица смотрит почти не мигая, заметно округлившимися глазами, даже рот приоткрыл от удивления: он правильно услышал, Серёжа сказал «свидание»? С ним? Сейчас? Здесь? Но как это? Не может быть! Ошибка какая-то! Серёжа ведь не звал его. На свидание ведь приглашать нужно! Или нет? Или свидание с кем-то другим? Да нет же! Что за глупости? Птенчик же сразу сказал, что встреча с ним, с Птицей! Так неужели это правда?!       Негромкий, но настойчивый стук выдёргивает демона из оцепенения, заставляет вздрогнуть, дёрнуть крыльями, метнуться взглядом в сторону выхода.       Он мысленно шипит на себя, злится, что растерялся, что потерял бдительность настолько, что даже не услышал приближающихся шагов! Щурится почти угрожающе, словно это позволит ему видеть сквозь препятствие, привычно пытается ощетинить перья вдоль позвоночника, и испуганно спохватывается — беззащитен! Почти беззащитен!       — Что это? — шепчет Птица обеспокоенно, напрягаясь всем телом и готовясь, в случае необходимости, вскочить, исчезнуть или сменить форму на более воинственную.       Разумовский кидает на дверь немного недовольный взгляд и тут же кладёт руку на плечо демону, словно останавливая:       — Доставка, — поясняет он коротко и безэмоционально. — Я приму.       Уверенность жеста и тепло ладони немного успокаивают, вынуждают подчиниться, оставаться на месте, всё то время пока Серёжа общается с курьером.       Разумовский возвращается почти сразу же, несёт в руках легкоузнаваемую тонкую коробку, источающую аромат свежей выпечки и специй, равнодушно, и практически не глядя бросает её на стол.       Птица любопытно принюхивается, улавливая знакомый запах:       — Пицца?       — Пепперони, — кивает Серёжа как-то совершенно безрадостно.       — А зачем?       Вопрос выходит откровенно глупым и Птица злится сам на себя! Ну как зачем? Серёжа пиццу любит, просто вот в концепцию почасового отеля она плохо вписывается, а сам отель плохо вписывается в студенческий бюджет, и теперь становится понятно зачем Серёжа так упорно трудился последние недели. Выходит, он настолько заранее всё планировал? Но ради чего?       — Я не знаю, что ты любишь, — Разумовский запинается и смотрит на Птицу извиняющимся взглядом. — Кажется, тебе тогда оладьи понравились, но я не Олег, я не умею оладьи печь. Ты извини… Ты ещё печенье ел и мандарины! — поспешно добавляет он. — Я помню! Мандарины я купил! — Серёжа действительно выуживает откуда-то пакет мандаринов, чтобы тут же продемонстрировать Птице. — И шоколад! А ещё шампанское, оно сейчас в холодильнике, — он, словно оправдываясь, тычет пальцем под стол, туда, где должен находиться мини-бар. — Я не так хотел! Я думал сделаю всё красиво, накрою стол, позову тебя… А ещё — вот!       Разумовский спохватывается, торопливо наклоняется к лежащему на полу штепселю и плотно вгоняет его в розетку и номер тут же озаряется сотней разноцветных лампочек новогодней гирлянды.       — Чуть не забыл! Еле у коменды выпросил на время. Потом тут развешивал. Я думал, тебе понравится.       Яркие огоньки плавно вспыхивают и гаснут, переливаются, сменяя друг друга в завораживающем и успокаивающем ритме, отражаются в широко распахнутых глазах хтони. Птица так и сидит на краешке на огромной кровати, смотрит вокруг загипнотизировано, почти не дышит. Серёжа уже почти забыл, что его демон может быть вот таким хрупким, трогательным, уязвимым. Как же он успел по нему такому соскучиться! Потому и ляпнул про перья. Просто снова увидеть хотел это чудо, убедиться, что тогда не приснилось. И вот всё испортил, обидел.       Разумовский выдыхает откровенно расстроено, снова садится рядом с Птицей.       — Прости, вечно я всё порчу, — качает он головой. — Хочешь, уйдём отсюда? Прямо сейчас!       Жаль, конечно, потраченных сил, но самое главное, своего трепетного предвкушения, ожидания этого дня. Ведь это должно было быть их первое настоящее свидание! Но какой теперь в этом смысл, если тому, ради кого всё это затевалось, здесь откровенно плохо?       Демон выходит, наконец, из, казалось бы, охватившего его оцепенения, смотрит на Серёжу задумчиво и немного отрешённо, словно пытается уловить ускользающую от него суть заданного ему вопроса:       — А сколько у нас ещё времени? — неожиданно вместо ответа спрашивает он.       — До завтра, до полудня.       Разумовский озвучивает типичный расчётный час и по лицу хтони пробегает лёгкая тень удивления:       — А как же твои занятия? — хмурится он, кажется, только сейчас в полной мере начиная осознавать всё происходящее.       — Отпросился, — Серёжа удручённо пожимает плечами, словно признавая всю теперешнюю бесполезность своих стараний. — А работу Лаврову заранее сдал.       — И ты это всё для меня сделал?       Птица щурится с сомнением, почти подозрительно, заглядывает Разумовскому в глаза пристально, пытливо, но с такой робкой надеждой и чистым доверием, что тот дара речи лишается, лишь улыбается слабо, с горчинкой, словно прощения просит, и кивает в ответ утвердительно.       Демон глаза распахивает широко, удивлённо, топит в тягучем янтарном мёде обволакивающего взгляда, тянется вперёд. Тёплые, абсолютно человеческие ладони, бережно ложатся на Серёжино лицо, а мягкие губы прижимаются к его осторожно, нежно. Птица целует сладко-неспешно, абсолютно целомудренно, благодарно. Отрывается с облегчённым вздохом, лишь для того чтобы обнять: обвить руками шею, уткнуться носом в ключицу, прижаться доверчиво и спрятаться так от всего мира.       Это всё для него! Для них! Почти целый день только вдвоём, вместе! Да истосковавшийся демон даже лишь этому был бы уже рад безмерно, а тут ещё и целое свидание! Настоящее! Вино, шоколад, фрукты… О, боги, кажется он уже любит эти чёртовы мандарины! Вкус, цвет, запах — это всё теперь так прочно ассоциируется со счастьем! Да, ему нравится, определённо нравится! А ещё огоньки…       — Ты даже зажёг для меня огоньки! Ты не забыл!       Птица улыбается блаженно, и Серёжа расслабляется, отпускает напряжение из мышц, из сердца, поглаживает хтонь по затылку, почёсывает ласково подушечками пальцев.       — Конечно. Они же тебе нравятся! Вообще-то я хотел свечи… Ну, знаешь, чтобы настоящие, романтика… Но тут противопожарка стоит, нас бы залило. И ещё цветы хотел. Ты цветы любишь? — демон в объятиях неуверенно пожимает плечами. — Но их потом в общагу нести. Я бы, наверное, странно с букетом смотрелся.       — Всё хорошо, родной, — мурчит Птица, — спасибо!       Демон позволяет себе ещё одно короткое мгновение приятной слабости, нежится в объятиях, млеет от прикосновения пальцев к волосам, перьям, берёт себя, наконец, в руки, отстраняется от Разумовского с тщательно скрываемой неохотой.       — Так у нас свидание, птенчик? — улыбается он в лукавом предвкушении. — Настоящее?       — Думаю да! — чуть смущённо улыбаясь, подтверждает Серёжа.       У Птицы сразу же глаза загораются заинтересованным блеском, и крылья воодушевлённо приподнимаются, выдавая лёгкое нетерпение.       — И что мы будем делать?       Серёжа в ответ на это лишь теряется, зачем-то озирается растеряно, словно ища поддержки у окружающих стен, мебели, у лежащих на столе ярко-оранжевых мандаринов.       — Ну, — неуверенно начинает он, решив, всё же, закончить собирать на стол, — что обычно на свиданиях делают?       Так-то у Разумовского у самого знания полу-теоретические. Нет, прогулки, кино, кофе… Всё это, конечно, у них с Олегом было, но со стороны оно всегда выглядело просто как совместный отдых двух закадычных друзей. Хотя, признаться, вечером в парке они пару раз, всё же, целовались украдкой, но лишь потому, что людей было мало, а худощавый длинноволосый Серёжа, в своём широком фиолетовом свитере, при слабом освещении издалека вполне сходил за девушку.       В остальное же время, всю трепетность и нежность двух влюблённых, по иронии судьбы, оказавшихся представителями одного пола, делили с ними крыши, чердаки да заброшки. В общем, назвать опыт Разумовского образцом высокой романтики нельзя было даже с очень большой натяжкой. Нет, он не жаловался, и ни один встреченный на крыше с Олегом закат не променял бы даже на самый пафосный дорогой ресторан со свечами и музыкой, но вот Птица… Почему-то для демона очень хотелось сделать его первое свидание красивым, настоящим, правильным. Чтобы всё как у людей!       Только вот все нарисованные воображением идеальные картинки о неспешной прогулке где-нибудь в Нескучном саду, горячем кофе в маленьком уютном кафе, нежных поцелуях на последнем ряду кинотеатра, разбились о прозаическое осознание, что на улице будет хорошо если ноль градусов, а у них на двоих одна тёплая куртка, и одна пара зимних ботинок. На фоне этого озарения, запоздалая мысль о том, что если двух целующихся в кинотеатре парней, ещё, может быть, толерантно и проигнорируют, то вот двух целующихся одинаковых парней точно терпеть не станут, выглядела уже совсем неактуально.       В общем, после всех этих размышлений, тихий романтический вечер в отеле, показался Разумовскому идеальным вариантом.       Меж тем, хтонь подбирает с пола босые ноги, садится на кровати по-турецки, заинтересованно подпирает рукой подбородок. Птица смотрит внимательно, вопросительно приподняв тёмную угловатую бровь, ждёт ответа, пока Серёжа заканчивает свои нехитрые приготовления.       — Просто побудем вдвоём, — продолжает свою мысль Разумовский, — пообщаемся, выпьем шампанского, поваляемся на кровати, посмотрим какое-нибудь кино. Как тебе такой вариант?       — Прекрасно, родной! — бархатно выдыхает Птица.       Он расслаблено поглаживает пальцами плотный плюш покрывала, глядит на мерное мерцание разноцветных огоньков, улавливает в сложном букете запахов яркий и уже такой родной мандариновый аккорд и показавшийся ему поначалу чужим и холодным, гостиничный номер, постепенно наполняется теплом и уютом. Демон улыбается тихо и умиротворённо, щурится влюблено на заботливо хлопочущего Серёжу.       — Будешь пиццу, пока не остыла? — предлагает Разумовский, но тут же обеспокоенно спохватывается: — Только она с колбасой, это ничего? А то, вдруг ты веган! Я ведь даже не знаю, что тебе нравится! Так неловко!       Серёжа прячет лицо в ладони, качает головой повинно, смущается этого своего незнания так очаровательно трогательно, что Птица расплывается в широкой солнечной улыбке:       — Нет, я хищник! — почти смеётся он. — На самом деле я тоже не очень хорошо знаю, — честно признаётся хтонь. — Я не так много что пробовал, но мне нравится как она пахнет!       Птица урчит довольно, не столько действительно ест, сколько смакует, наслаждается каждым кусочком, отдаётся удовольствию.       — Это очень вкусно, Серёжа! — стонет он, в блаженстве прикрывая глаза и томно облизываясь.       Со стороны выглядит настолько соблазнительно, что Разумовский не в силах удержаться: касается лица демона подушечкой большого пальца, осторожно вытирает лоснящийся уголок губ, чтобы тут же самому слизнуть оставшийся на ней солоноватый вкус.       Птица смотрит на это из-под тёмных ресниц заинтересовано, почти кокетливо: игру принимает, но не спешит: хочет растянуть ощущения, прочувствовать весь момент до конца, благо время позволяет. А Серёжа и не настаивает, не торопит, сам старается получить максимум от столь редко выпадающего ему отдыха.       — Ну что, за нас?       Разумовский передаёт демону наполненный бокал, почти бесшумно сталкивает чуть изогнутые хрустальные бока.       Птица делает небольшой глоток, прислушивается, как весёлые пузырьки щекочут язык, нёбо, как от сердца по телу начинает разливаться едва ощутимое тепло, а в голову лезут воспоминания о новогодней ночи.       — Как будто у нас сегодня праздник! — мечтательно тянет демон, то ли просто размышляя вслух, то ли желая поделиться приятным наблюдением.       — Так и есть! — довольно улыбается Серёжа. — Сегодня же первое марта — мы два месяца вместе! Ты забыл?       — Мы 19 лет вместе! — Птица хмыкает почти снисходительно.       — Но как пара — два месяца! — поясняет Разумовский.       — Как трио, родной, — поправляет демон уже без тени улыбки.       И в этом уточнении уже нет кокетства и игривости. Просто констатация факта, сухая данность, без налёта светлой ностальгии. Пусть и без видимого отторжения, но это совсем не то, на что два месяца назад опрометчиво надеялся Серёжа.       Он смотрит в ответ изучающее, безуспешно пытается перехватить опущенный взгляд внезапно задумавшейся хтони, словно по золотистым крапинкам янтарной радужки можно будет все мысли прочесть. Но тёмные ресницы запирают тайну надежнее, чем решётка Летнего сада, и Серёжа вынужден додумывать причину смены настроения самостоятельно.       — Не любишь ты его, — вздыхает Разумовский, совершенно без укора, лишь с мягким сожалением, даже не произнося и так известного им имени.       Птице сложно дать определение своего отношения к Волкову.       Сначала были ревность, зависть, отрицание, желание соперничества.       Потом принятие, благодарность, интерес, влечение.       А сейчас всё так сложно, так запутанно! Ведь Олег для него, вроде как непременное условие отношений с Сергеем, некая составляющая их союза, вот такого странного, тройственного. Так что это — его желание, его выбор, или уступка, подчинение воле любимого? Как понять?       Да и что успело произойти между ними? Всего-то ничего: одно сумасшедшее новогоднее утро, когда сломленный демон отчаянно цеплялся за последнюю надежду и вообще не думал, что творил, несколько сладких поцелуев и ещё одна ночь перед отъездом. Совершенно добровольная, осознанная, чувственная. Как благодарность за то, что Олег ни разу не пошёл против его воли и не воспользовался выпавшей возможностью. За то, что окружает Серёжу своей нежностью и заботой, делает его птенчика действительно счастливым, заставляет сердце трепетать, а взгляд гореть! И теперь, когда Птица словно смотрит на Волкова Серёжиными глазами, он не может не проникнуться к нему определённой симпатией. Он хочет учиться у Олега телесной любви (той самой, головокружительно прекрасной, что видел между ними), чтобы потом дарить её Серёже, но вместо этого сдаётся под ласковым напором, забывается, отдаётся полностью предназначенному лишь ему одному наслаждению.       Да, он бы повторил. Он больше не испытывает к Волкову отторжения (скорее даже наоборот), он принял его, смирился с ним, но был ли у него выбор? Есть ли он сейчас? Ощущение несвободы горчит на кончике языка невысказанным приказом.       Птица отрешённо вертит в тонких пальцах ножку бокала, пожимает плечами на едва уловимой грани безразличия.       — Прикажи, родной, и полюблю кого скажешь.       Голос у демона спокойный, выдержанный, а взгляд неожиданно уверенный, твёрдый, испытующий.       Теперь уже Разумовский глаза отводит, качает головой недоумённо:       — Разве можно взять и по приказу полюбить?       — Нельзя, — тихо отвечает демон, и Серёже кажется, что он только что прошёл какую-то проверку. — Ни полюбить, ни разлюбить. Но ты прикажи! А я постараюсь. Я ведь всё для тебя сделаю!       — Нет! — Разумовский упрямо трясёт головой. — Не буду! Нельзя такое приказывать! Никому! Тем более тебе! Знаешь, — запинается Серёжа, словно набираясь храбрости чтобы сказать, — я ведь долго думал: тогда всё как-то глупо вышло, сумбурно, неправильно! Ты же другого заслуживаешь, большего! — в его голос постепенно добавляются уверенные страстные нотки. — И вообще, я бы хотел, чтобы наш настоящий первый раз был сегодня!       Птица не перебивает, не спорит, слушает внимательно, задумчиво; меланхолично поигрывает вином в бокале, неспешно перекатывая его по высоким стенкам. Клубок спутанных непонятных чувств в его груди ворочается, скользит щупальцами по рёбрам, тянется к сердцу, терзает голову сомнениями.       — Опять будет больно, да?       Он усмехается чуть саркастично, при этом дёргая уголком губ слишком уж нервно для тщательно изображаемого им безразличия, и сейчас по его лицу Серёжа не может понять, о какой именно боли тот говорит: физической или душевной?       — А тебе тогда правда больно было? — осторожно спрашивает Разумовский и сам боится того, что может услышать.       Боится услышать правду о себе, о своём поступке. Пусть не со зла, не специально, а всего лишь по глупости, по какой-то сиюминутной эгоистичной наивности, но ведь он, по сути, тогда его предал. Такие условия нужно ставить, как минимум, до того, как оказаться с кем-то в одной постели, а ещё лучше, не ставить их вовсе. А ведь Птица его ни разу не укорил. Значит он принял? Простил? Или же лишь подчинился?       Последнее время Серёже всё чаще кажется, что он просто не заслуживает своего демона.       Птица рассеяно пожимает плечами, словно сомневается в своих воспоминаниях, на самом же деле всего лишь прячет слабость и неловкость за напускной отрешённостью:       — В начале. Потом уже нет.       Бокал пустеет и отставляется в сторону, словно ставя точку в этой лаконичной, но, вместе с тем ёмкой речи.       — А ты до того раза действительно никогда?..       Разумовский замирает, не договорив и сам кусает себя за язык: вот зачем спросил? Ведь Птица опять не так поймёт, решит, что Серёже его невинность важна, что у него какие-то «Домостроевские» взгляды на отношения, а Разумовскому плевать, был ли у Птицы до него кто-нибудь или нет, он просто для себя понять хочет, насколько сильно ранил тогда демона, ведь в том, что действительно ранил — сомневаться уже не приходится.       — Ты такой смешной, птенчик! — Птица фыркает снисходительно и почти ласково. — Даже Олег и тот сразу понял!       Серёжа этой его эмоции радуется, цепляется за неё, как за ниточку, глядит в ответ с любовью и нежностью.       — Просто даже не верится, ты же такой!..       Выдыхает Разумовский с восторгом, не в силах даже подобрать подходящий эпитет. Красивый? Привлекательный? Желанный? Всё не то! Недостаточно!       — Я же тогда по сути первый раз перья скинул, — поясняет хтонь. — Ты бы захотел переспать с монстром в перьях?       — Да! — не раздумывая отвечает Сергей. — Теперь да. Если это ты.       И Птица с удивлением верит ему. Верит безоговорочно, потому что помнит, как во время жаркого поцелуя тонкие прохладные пальцы зарывались в оперение, всё глубже и глубже, до самого пуха, до самой кожи, страстно и нежно. И весь внешний цинизм, за которым привык прятаться демон, отступает, рушится, уступая обнажённой абсолютной искренности.       — А я только с тобой хотел, — признаётся Птица чуть тише, чем хотелось бы. — Только тебя ждал.       Слова демона не звучат укоризненно, или, не дай бог, жалостливо, выглядеть жалко для хтони ниже своего достоинства: в них лишь лёгкая дымка воспоминаний да едва уловимый флёр светлой тёплой грусти, той самой, которая так часто появляется, когда мы вспоминаем себя прошлых. Только вот Разумовскому совсем не обязательно услышать от Птицы прямой упрёк, чтобы начать терзаться муками совести: с этим он вполне успешно справляется и сам.       — Прости меня! — упавшим, полным раскаяния голосом просит Серёжа. — Я не должен был… О чем я только думал?!       Нет, конечно, он может рассказать, что думал, как здорово будет, когда никто никому не изменяет, а все живут вместе, в едином союзе! Что Олега просто невозможно не любить! И что если уж Волков принял Птицу, хтонь, инфернальное нечто, то уж демону не принять Волчика, такого красивого, заботливого, внимательного, нежного, банально не захотеть его, это будет просто не реально! Что Птица ведь сильный, циничный, всегда относящийся к своему телу с изрядной долей небрежности, легкомысленно игнорирующий все получаемые в потасовках повреждения, так что новая связь для него будет чем-то простым, в духе занятного эксперимента. И он не думал, что демону доступны такие чувства: чистые, высокие, искренние! Что ехидной своенравной хтони ведома покорность. Что Птица сможет жестоко переломить себя, переступить через гордость, пасть… Что Птица способен на жертву ради любви. И какой же нужно было оказаться дрянью, чтобы эту его жертву принять!       Естественно, Серёжа ничего этого не говорит, оставляет все жалкие оправдания при себе, потому что сам понимает, насколько глупо и инфантильно они звучат.       Он вдыхает рвано и судорожно, ощущая, как горло запирает игольчатый ком, а нос и глаза начинает предательски пощипывать.       Разумовский стискивает зубы, и пытается сдержаться: нареветь прощение Птицы — это совсем не то, чего бы ему хотелось. Он ведь не нытик, не плакса, не слабак, просто, порой он ничего не может с собой поделать! Он не ревёт в голос, не захлёбывается в рыданиях, просто слёзы помимо его воли текут сами собой по щекам. Маленький Серёжа всегда был тем самым чудиком, кто, получив в нос, немедленно пускал слезу, но одновременно с этим сжимал кулаки и пытался защищаться, пусть и неумело, но отчаянно и яростно. Школьный психолог что-то объясняла про детские травмы, повышенную возбудимость, защитные реакции на стресс, выход негативных эмоций. Он не помнил точно. Помнил только, она говорила, что это, почему-то, хорошо. Со временем накрывать стало реже, да и драться он научился гораздо лучше, но в моменты сильных душевных потрясений, эта постыдная особенность нет-нет, да и вылезала наружу! В такие минуты Разумовский с чёрной самоиронией представлял, как однажды он точно прибьёт кого-то из своих особо зарвавшихся обидчиков, и потом, под покровом ночи, ни о чём не жалея, будет упорно копать им могилу, поливая землю горючими слезами.       Серёжа сглатывает, старается приглушить влажный блеск в глазах, не позволить скопиться влаге. Трудно, но нужно постараться.       — Я не в праве был требовать от тебя такое. И ты не обязан быть с Олегом!       Птица на это едва заметно вздрагивает, и вопросительно всматривается в синие глаза напротив: правильно ли он расслышал?       — А ты останешься со мной? — спрашивает он с плохо скрываемым сомнением.       — Да! — Разумовский отвечает уверенно, не раздумывая. — Давай просто забудем всё, что тогда было и начнём заново! Я понимаю, что прошу многого, но давай попробуем! Ты согласен?       Разумовский смотрит на хтонь с надеждой и раскаянием, ждёт ответа терпеливо.       Птица слушает его покаянную речь затаив дыхание, и чувствует, как скользкие щупальца перестают стискивать сердце, холодить рёбра, отпускают сжатые лёгкие, дают, наконец, вздохнуть полной грудью, Демон чувствует облегчение, освобождение, словно падают цепи, верёвки, решётки, а все, до предела затянутые узелки его нервов, наконец, ослабевают, распускаются, теряя своё напряжение, натяжение. И Птице становится легко и умиротворённо. Копошащийся в груди комок непонятных чувств и эмоций, перестаёт тревожить, затихает, постепенно обретает форму ещё не раскрывшегося цветка. Птица от чего-то почти уверен, что это бутон жёлтой хризантемы — пока ещё скромный комочек из сотни прижатых друг к другу нежных солнечных лепестков, и от его присутствия по всему телу разливается приятное тепло.       — Нет, родной! — бархатно выдыхает хтонь, заставляя Серёжу испуганно дёрнуться. — Я не хочу забывать. Не забирай у меня тот день, он был прекрасен!       К удивлению Разумовского, демон жмурится мечтательно, едва-едва растягивая уголки губ в довольной улыбке, — воспоминания ему и правда приятны.       — Но как же Олег? — неуверенно пытается спорить Серёжа. — Ты только не обижайся на него, пожалуйста!       Олег…       Птица задумывается.       Есть ли в его сердце обида на Волкова?       Нет! Определённо нет!       Волчик поступил тогда поистине благородно, как настоящий рыцарь! Не воспользовался ситуацией, был внимателен, обходителен. Серёжа так и не узнал, что Олег даже был готов пойти на маленький обман самого Разумовского, на небольшую хитрость, так что демону потом даже пришлось соблазнять его.       Нет, обиды на Олега нет.       Есть уважение и благодарность. Есть уверенность, что Олег позаботится о Серёже и защитит его, что птенчик с ним счастлив, что их нельзя разлучать!       И теперь, после Серёжиных слов, всё точно будет хорошо: они с Олегом смогут стать союзниками, будут вместе оберегать своё рыжее сокровище, будут любить его, каждый по-своему.       Волчик ведь надёжный, с ним спокойно, с ним безопасно. С ним можно быть слабым. С ним хочется быть слабым, хрупким, маленьким… Он ведь так и называл его — «маленький». Его! Чернокрылого демона! Он защищал его. От всего мира, от Серёжи, от себя самого. Да, их Волчик он такой — внимательный, нежный, ласковый!       Их? И его?       Птица прикрывает глаза и пытается представить Олега. Выходит на удивление легко, Волков стоит перед глазами как живой, до мельчайших деталей: глаза, губы, руки, всё как на яву. От воспоминаний о осторожных прикосновениях и нежных поцелуях печёт в груди и тянет в низу живота, а от мыслей о чём-то большем перехватывает дыхание и кружится голова.       Нравится! Демону всё это безумно нравится! Ему нравится сам Волков!       Цветок жёлтой хризантемы внутри раскрывается, неторопливо распрямляет один за другим свои нежные лепестки, заполняет собой всё свободное пространство, все пустоты, словно весеннее солнце и на душе становится светло и спокойно, так, словно складываются, наконец, все недостающие кусочки пазла, и всё вдруг оказывается правильным, целостным!       Их Волков! Его Олежик! Теперь Птица сам его выбирает!       — И Олег тоже был хорош! — томно мурчит Птица после небольшой паузы. — Пусть он будет! — янтарные глаза лукаво и почти развратно глядят на Разумовского. — У нас!       Серёжа подаётся вперёд порывисто, стремительно, роняет Птицу на кровать, обхватывает ладонями узкое лицо, зацеловывает суетливо. Лоб, нос, щёки, веки, скулы!       — Хороший! Хороший мой! — светится от счастья Разумовский.       Птица очаровательно морщится, вяло уворачивается от столь бурного выражения чувств, смеётся весело, искренне.       — Чумной! — усмехается он, сверкая широченной улыбкой, и влюблено ловя лазоревый взгляд в медовые путы.       Серёжа продолжает целовать уже спокойнее, медленнее, но всё так же хаотично, пока не натыкается на приоткрытые губы, не чувствует лёгкое ответное касание. Задерживается, теряя шальную улыбку и уже не в силах оторваться. У Птицы к поцелуям талант врождённый: тягучие, пьянящие, глубокие, чувственные, бесконечно долгие. До трепета, до дрожи, до потери сил и дыхания. Каждый раз новые, разные! Каждый раз как в первый.       Разумовский даже не успевает уловить момент, когда теряет инициативу, просто отвечает на мягкие дурманящие касания губ, языка, впечатывается, вжимается сильнее, врастает, сплетается дыханием с демоном, готовый слиться с ним душой, телом.       Серёжа шумно втягивает носом воздух, отрывается с сожалением, разрывает поцелуй, пока не стало слишком поздно, пока он ещё контролирует себя. Упирается коленом в постель, стараясь не наваливаться на хтонь телом, чтобы не выдать своей заинтересованности в продолжении: он обещал Птице свидание! Настоящее, романтическое, красивое, а не просто секс в почасовом отеле, как тот подумал в начале.       — Ещё шампанского?       Серёжа нависает над разметавшим по постели волосы, Птицей, смотрит ласково, в ожидании ответа.       — Хм… — демон прищуривается с наигранной подозрительностью, но только предательски ползущая в стороны улыбка выдаёт его с головой. — Ты решил напоить меня, а потом воспользоваться моей беспомощностью? Так, птенчик?       — Нет, — Разумовский с нежностью поглаживает Птицу по щеке, зарывается в волосы, пропускает сквозь пальцы длинную огненную прядь. — Сегодня ничего не будет против твоего желания. Ни сегодня, ни впредь!       Они снова сидят на кровати, водрузив прямо поверх покрывала коробку с остатками пиццы, тарелку с уже очищенными мандаринами и кусочками шоколада. Рядом на тумбочке, под разноцветное мигание новогодней гирлянды, мерно шумит ноутбук, крутящий фоном какую-то романтическую комедию, или мелодраму, не очень понятно, потому что, по правде говоря, никто не смотрит. Они пьют шампанское, смеются беззаботно, вспоминают новогоднюю ночь, и теперь уже Серёжа дурашливо запихивает Птице в рот мандариновые дольки. Тот ловит губами тонкие пальцы, прикусывает нежно, мажется соком, утирает со смехом подбородок, закатывает выше мешающие, давно уже расстёгнутые рукава рубашки.       — Тебе в этом вообще удобно? — заботливо интересуется Серёжа, кивая на чёрное Птицыно одеяние. — Может, переоденешься?       — Так у меня другого ничего нет.       Птица оглядывает себя немного растеряно: наряд для расслабленного валяния в кровати и правда не самый удобный, но у демона при смене облика либо он, либо ничего, так что выбора-то особо и нет.       Серёжа задумывается на мгновение, но тут же светлеет лицом:       — Тут халат есть! Правда не домашний, а банный! О! — цепляется Разумовский за внезапно пришедшую идею. — А хочешь ванну принять? Представляешь, тут реально ванна, а не душ, не то что в общаге!       — Я грязный?       Птица смотрит в ответ озадаченно, немного непонимающе, принюхивается украдкой к расстёгнутому вороту рубашки.       Грязного в Птице только слегка запачканный мандариновым соком подбородок, да и то, это смотрится скорее мило, чем отталкивающе. И пахнет от него как-то даже вкусно, чем-то тёплым, сладковатым, с едва уловимыми нотками ванили. Вообще, демон почему-то всё время пахнет по-разному, хотя парфюмом не пользуется, но всегда хорошо.       Серёжа улыбается:       — Нет. Просто это довольно приятно.       — Лежать в воде? — в голосе хтони сквозит неподдельный скепсис.       — Ну да! Ты же пробовал! Ты же даже плавать умеешь!       Плавать Птица действительно умеет.       Они выяснили это ещё лет в девять, когда их, детдомовскую малышню, вывезли на залив. Была какая-то очередная спонсорская акция: автобусы, турбаза, обед, спортивные игры, пляж. В команды по футболу и волейболу Серёжу не брали, да он и сам не проявлял интереса к подобным развлечениям, отдавая предпочтения книгам и карандашам, в воду тоже далеко не лез, просто топтался в сторонке по мелководью. Не удивительно, что внимания на него никто особо не обращал: смирный, взятый в поездку за отличную учёбу, ребёнок, тревоги не вызывал и, по сути, был предоставлен сам себе. Многие ли знают, что дети тонут тихо и незаметно? Не кричат, не размахивают руками, призывая на помощь? Воспитатели «Радуги» — не знали, иначе следили бы за берегом лучше. Уходящая в залив, дорожка из валунов была такой манящей, казалась такой надёжной, а дно таким обманчиво близким. Серёжа даже пискнуть не успел, когда ботинок поехал по осклизлому камню и вот уже на поверхности воды остались лишь рыжие всполохи волос. Плавать Серёжа тогда не умел, бессмысленно хватался за воду и погружался с каждым разом всё глубже и глубже.       Как оказалось, плавать умел Птица. Каким-то врождённым звериным умением, знанием. Почувствовав охватившую Серёжу панику, он тогда просто вытеснил мальчишку, оттолкнул вглубь сознания, оставив лишь наблюдать, как маленький демон в его теле, раздражённо отплёвываясь, упорно и довольно уверенно гребёт к берегу.       — Ну так это в тебе, и в заливе!       Хтонь всё ещё косится на Разумовского с сомнением.       Он помнит тот вынужденный заплыв, но совершенно не помнит своих ощущений от воды, только Серёжин страх и свою злость, а больше он в Серёжином теле в воде не оказывался. Разумовский учился плавать сам и, со временем, не без помощи Волкова, освоил этот навык довольно успешно, так что у Птицы пропала необходимость вмешиваться. А в своём теле его в воду как-то и не тянуло. Да и вообще, материализовался он не так чтобы часто и надолго. Хотя, однажды, Серёжа, шутки ради, всё же, стянул его с моста в озеро, но Птица юмор не оценил, сидел потом на берегу распушившимся воробьём, растянув на траве крылья, ворчливо угрожал птенчику, что так и залезет обратно в него мокрым!       Серёжа подобного озорства себе больше не позволял, и контакты Птицы с водой свелись максимум к чисто бытовым. А ещё к дождю, под который демон частенько попадал во время полётов. Что поделать, если именно в пасмурную погоду он наименее всего заметен в небе? Но, в этом случае, плотное оперение неплохо защищало тело от капель, так что влага попадала только лишь на лицо. Впрочем, надо признать, иногда это было довольно приятно.       — Тебе понравится, я уверен! — с лёгкой усмешкой подбадривает его Разумовский. — Ну так как?       Серёжа улыбается мягко, доверительно, явно желая сделать приятное, доставить удовольствие, и любопытство всё же берёт верх над сомнением: Птица, согласно кивает, чуть неуверенно пожав крыльями.       Разумовский улыбается ещё шире, воодушевлённо суетится, быстро, чтобы не опрокинуть, сгружает снедь с кровати, берёт демона за руку, тянет в ванную.       Хтонь осматривается, водит взглядом по небольшому помещению: светлый кафель, большое зеркало, белые полотенца, висящий на стене фен. В сравнении с общежитием, почти уютно.       — Ты раздевайся пока, а я тебе воду наберу! — начинает руководить процессом Серёжа.       — А ты? — Птица вопросительно заглядывает ему в глаза.       — А я уже… — Разумовский слегка запинается. — Я как пришёл, сразу душ принял. Я же готовился! Да и мало тут для двоих места! — отмахивается он. — Одежду можешь вон туда положить.       Серёжа кивает в сторону, отворачивается к ванне, деловито крутит кран, настраивая температуру.       Птица едва слышно вздыхает и начинает неуверенно расстёгивать пуговицы на рубашке.       Вода бежит шумно, с хорошим напором, бойко наполняя белобокую ванну, пока Разумовский изучает расставленные на полочке немногочисленные пузырьки: жидкое мыло, шампунь, гель для душа… Вроде бы всё на месте. Суёт под струю ладонь, чуть прибавляет тёплой, остаётся, доволен. Немного подумав, выливает почти половину геля прямо в воду: не совсем пена, конечно, но хоть что-то!       — Ну что, ты готов?       Серёжа снова поворачивается к Птице.       Демон стоит, закутавшись в крылья, словно в плед и только голые плечи контрастной белизной кротко выглядывают из чёрных перьев. Янтарный взгляд, под длинными тёмными ресницами задумчиво опущен, выбившаяся из-за уха, непослушная рыжая прядка мягко спадает на лицо. С него бы такого картины писать, или скульптуры лепить! Есть в нём в этот момент что-то чистое, почти целомудренное, чем хочется любоваться бесконечно.       — Крылья-то спрячь! — тихо подсказывает Разумовский.       Ресницы хтони вздрагивают, взлетают вверх, открывая взору глаза: огромные, ясные, наивные.       — А с ними нельзя? — Птица складывает брови прочти просящим уголком, чем вызывает на лице Серёжи улыбку неподдельного умиления.       — С ними будет неудобно, — терпеливо, словно ребёнку, поясняет Разумовский, — а ещё, мы же их потом не высушим! Ну!       Серёжа мягко касается маховых перьев, пытаясь осторожно раздвинуть крылья, но неожиданно чувствует сопротивление.       — Ты что, стесняешься? — он высказывает, казалось бы, совершенно бредовое предположение, и вдруг замечает, как на щеках демона проступает лёгкий румянец. — Птичка, я же видел тебя! Я был с тобой!       — Непривычно пока, — смущённо признаётся Птица. — Голый. Совсем без защиты. Такой слабый, жалкий!       — Ты красивый! — Серёжа бережно заправляет выбившуюся прядку обратно за ухо, заглядывает в глаза пристально, в самую глубину, до самого дна. — Очень! Весь! Везде!       Ладони снова мягко, но настойчиво давят на перья, и демон медленно раскрывает свой своеобразный кокон, открываясь, убирая свою последнюю защиту.       Обнажённый бескрылый Птица выглядит трогательно и прекрасно! Стройный до изящности, с бледной, местами словно просвечивающей кожей и очаровательным румянцем на щеках. Серёжа не солгал: он очень красив, весь, каждым сантиметром своего неприкрытого тела, и даже лёгкая зажатость лишь добавляет ему волнующей прелести. При этом его красота абсолютно земная. В ней нет потусторонней отстранённости суккубов или холодного величия эльфов: Птица красив абсолютно по-человечески, как может быть красив лишь влюблённый девятнадцатилетний юноша.       Разумовский зачарованно любуется, как демон неспешно переступает через бортик, осторожно, почти боязливо, опускается в воду, подтягивает к груди колени, обхватив их бледными руками. Такой искренний, робкий, уязвимый.       Серёжа присаживается на край ванной, бережно собирает рассыпанные по спине Птицы яркие волосы, скрутив в неплотный жгут, перекидывает на одну сторону, открывая узкое плечо и трогательно проступающие позвонки. И где только здесь прячутся ещё и кости прекрасных демонических крыльев? Да и есть ли сейчас в этом ссутулившемся мальчике хоть что-то от демона?       Он зачерпывает рукой тёплую воду, осторожно, словно на пробу льёт Птице на кожу, ласково скользит влажной ладонью по плечу, стирая неторопливо сбегающие струйки.       — Ну как?       — На поцелуй похоже, — улыбается Птица, расслабленно прикрывая глаза.       Серёжа улыбается в ответ, наклоняется опасно, оставляя чуть выше лопатки лёгкое касание губ:       — Это тебе для сравнения!       Хтонь вздыхает тихонечко, продолжает нежиться под омывающими его ладонями.       Ему тепло, уютно и очень спокойно. Вода неожиданно оказывается нежной и ласковой, подобной искренним объятиям. Она обволакивает, баюкает, утешает, а блуждающие по спине ладони дарят ощущение заботы и нежности. Такие родные, такие знакомые! Демон готов всю жизнь так просидеть, затаив дыхание, пока подушечки длинных пальцев вычерчивают на его коже причудливые восточные узоры, пытаться разгадать таинственные письмена, но нега охватывает тело всё сильнее и закрытая, почти защитная поза постепенно начинает казаться некомфортной, противоестественной.       Птица век не поднимает, лишь расцепляет пальцы, разрывает замок рук, медленно откидывается назад, укладывая затылок на бортик, вытягиваясь всем телом, насколько позволяет пространство. И вода принимает его, укачивает, согревает, зацеловывает, вылизывает всего-всего, везде-везде, как зверь детёныша. Невидимые ладони оберегающее поддерживают его, в этом движении, направляют, затем перемещаются вперёд, заботливо оглаживают ключицы, шею, грудь.       Хорошо. Блаженно. В перьях бы такого прочувствовать не получилось, лишь полностью обнажённое тело способно так внимать ласкам. И ведь ничего общего с желанием, страстью, возбуждением, лишь бесконечная нежность и умиротворение.       Птица разморенный теплом, разомлевший, почти сонный. Разве можно быть таким беспечным в воде? Но ведь его птенчик рядом! Он ведь не даст ему утонуть?       Демон с видимым усилием открывает глаза, чтобы убедиться, и тут же натыкается на взгляд, цвета летнего моря, улыбается в ответ умиротворённо и довольно.       Серёжа на это хмыкает умиляясь, ловко зачерпывает пальцами невесомый комочек пены и легонько мажет хтонь по самому кончику носа.       Птица потешно морщится, фыркает, пытаясь сдуть прилипшее к нему облачко. Мелкие белые хлопья весело разлетаются от резкого выдоха, демон отмахивается от них, словно от мошкары; азартно сгребает в горсть воду, брызгает на Серёжу с мокрых пальцев.       Тот утирает лицо рукой, смеется легко и счастливо, а Птица глядит на него снизу-вверх взглядом полным любви и обожания.       — Знаешь что, птенчик? — вздыхает хтонь блаженно. — Это моё лучшее свидание!       — Это твоё первое свидание, Птица! — добродушно усмехается Разумовский.       — А разве первое не может быть и лучшим?       — Может, конечно, но я бы не хотел.       — Почему? — в глазах Птицы успевает промелькнуть настоящий испуг.       — Потому что надеюсь, — лучшее у нас ещё впереди! — мягко поясняет свою мысль Серёжа. — Ну что, будешь вылезать, рыбка? — добавляет он веселее.       — Я птичка! — укоризненно поправляет демон.       Разумовский набрасывает Птице на плечи белый банный халат. Тот стоит в уже почти опустевшей ванне, неуклюже увязает в широких рукавах, путается, наконец, умудряется сделать всё как положено, и Серёжа плотнее запахивает пушистую махровую ткань. Птица уютный, домашний, растрёпанный, немного смешной. Халат для него большой, линия плеч сползает вниз, от чего рукава становятся слишком длинными и из них выглядывают лишь самые кончики пальцев. Поднятый воротник закрывает почти половину лица, оставляя видимыми лишь глаза, да торчащий из ворсинок любопытный нос. Серёжа кутает хтонь заботливо, бережно, подворачивает всё лишнее, освобождая кисти, по-детски довольную мордашку. Птица сейчас и правда похож на ребёнка в искусственной плюшевой шубке, стоит неподвижно, позволяя колдовать над собой, лишь медовые глаза светятся неподдельным наивным озорным восторгом. Сущее дитя! О таком хочется заботится, такого хочется защитить, взять на руки, прижать к себе, сберечь, сохранить.       — Иди ко мне! — он решает не сдерживать свой порыв, тянется к демону.       Птица даже пугается сначала. Так-то он к подобной заботе не особо привык, а сегодня ему внимания и так через край, куда уж больше?! Это же он Серёжу опекать должен, а не наоборот! Какой из него грозный защитник, если его на руках таскать будут? И ладно если Волков! Волчик крепкий, сильный, надёжный! К нему на ручки можно! Его защищать не надо, он сам кого хочешь защитит! А это Серёжа! Его птенчик, его мальчик! Его же только крыльями обнимать бережно!       — Я сам, я тяжёлый! — пытается протестовать хтонь.       — Ты лёгкий, а пол — холодный!       У Разумовского тон назидательный, почти строгий и Птица сдаётся, не смеет возражать. Раз Серёже так хочется, он уступит, конечно, хотя наоборот было бы правильнее.       Птица опасливо цепляется руками за подставленную шею, позволяет подхватить себя под спину и колени, старается весь подобраться, сжаться в комочек. Такой длинный, несуразный! Мечтает стать ещё меньше, ещё легче, совсем невесомым! Хорошо хоть идти до комнаты всего пару шагов! А Серёжа веса демона кажется и не ощущает вовсе: держит крепко, надёжно, уверенно. Как сокровище держит: бережно, удобно и как-то до безумия правильно! Всё же, приятно быть на руках у своего мужчины!       Разумовский откидывает покрывало, бережно опускает свою ношу на постель, поправляет подушку, кутает узкие ступни в уголок одеяла: болеют хтони или нет — он проверять не собирается. Обойдя кровать с другой стороны, забирается на неё с ногами, приваливается полулёжа спиной к изголовью. Птица тут же скребётся к живому теплу, льнёт к боку, игнорируя подушку, притирается щекой к Серёжиной футболке. Хтонь ворочается, мостится, устраивается поудобнее, подтыкает полы халата, подтягивает одеяло, пытается укутать и себя и Сергея, обнять его, укрыть руками-крыльями в широких рукавах.       Разумовский наблюдает за этим умилительным гнездованием с тихой улыбкой на губах.       У Птицы кончики волос ещё влажные, тёмные от воды, цвета красной меди. Он разбирает их пальцами, расчёсывает пятернёй, поглаживает по затылку, по лопаткам, потирает ладонью согревая. В комнате уже темно, и только лишь разноцветные лампочки неспешно мерцают, создавая сказочную и уютную атмосферу. Снова разомлевший Птица сопит умиротворённо, ластится тихонечко, почти робко и трогательно. От рыжей макушки неожиданно пахнет бадьяном, корицей и мандариновой цедрой. Серёжа утыкается носом в волосы, вдыхает лёгкий пряный аромат, не в силах удержаться, мягко и продолжительно касается губами пробора.       Демон мурчит от удовольствия и зарывается улыбающимся лицом в чужую футболку.       — Ну что, мой хороший, — шепчет Разумовский, приобнимая демона — будем спать?       — Просто спать, и всё? — тихо бубнит Птица в ответ.       — Ну да! — Серёжа усмехается чуть снисходительно. — В конце концов, секс на первом свидании — это моветон!       — Но ведь у нас уже был секс, — хмурится демон. — В этом случае всё равно нельзя?       Вопрос несколько выбивает Разумовского из колеи: он-то хотел Птицу успокоить, избежать даже малейшего намёка на давление со своей стороны, сделать это свидание максимально романтичным, приятным, комфортным, и если Птице важно чтобы всё было совершенно невинно, то оно будет таким! Так почему в голосе хтони ему слышится едва заметный оттенок разочарования?       — Ну почему нельзя? — он растеряно пожимает плечами. — Можно! Просто мне казалось, ты сегодня как-то не настроен, не хочешь.       Хтонь нехотя отстраняется, садится в постели, вздыхает тяжело, словно что-то давит ему на плечи:       — Нет, не в том дело, — качает он поникшей головой. — Я хочу! Просто хочу не только этого. Я хочу чего-то большего! — Птица замолкает на мгновение, пытаясь подобрать слова, объяснить понятнее, но лишь хмурит лицо от безуспешности попытки, сдаётся. — Не обращай внимания, родной! Я и сам не понимаю.       Серёжа слушает его внимательно, не перебивая даже в молчании, обдумывает услышанное, кивает сам себе уверенно:       — А я понимаю! Посмотри на меня! — он мягко берёт хтонь за подбородок, заставляя поднять голову и посмотреть в глаза. — Я люблю тебя, Птица!       В расширенных зрачках демона дрожат, отражаясь, цветные огоньки и всё его лицо словно наполняется тихим мерцающим светом, как тогда, в общаге.       — П-правда?       Только и может неуверенно переспросить он, хотя внутри всё так и кричит: «Вот оно! Вот же! Скажи! Скажи это ещё раз, родной! Повтори снова!». Но Птица не просит, только смотрит почти умоляюще.       — Правда!       Серёжа улыбается спокойно, уверенно; нежно поглаживает своего демона по щеке кончиками пальцев.       — А как?       Вопрос глупый до неприличия, предельно наивный. Тут бы пояснить, что любить же по-разному можно: как друга, как родственника, в конце концов, просто как существо, которое всю жизнь с тобой рядом. Собаку вон и ту любят искренне! Только ведь он не собака! Ему совсем другое нужно. Но губы немеют предательски и такую длинную разумную речь произносить отказываются, выдают лишь блёклый детский лепет.       — Сильно! — усмехается Разумовский.       — Как Олега? — не унимается Птица.       — Нет, — Серёжа внезапно становится серьёзным и отрицательно мотает головой. — Иначе. Как парня, как своего мужчину, но просто по-другому. Вы же разные! Прости, я, наверное, не смогу объяснить!       Разумовский снова улыбается, на этот раз немного неловко, извиняясь за своё косноязычие, неумение сформулировать мысль красиво и правильно, в надежде, что демон не поймёт его превратно, не надумает себе чего-то обидного, оскорбительного.       Птица лишь глядит в ответ влюблено и абсолютно счастливо, шепчет тихо, успокаивая:       — Всё хорошо родной, теперь я понимаю!       И Серёжа вздыхает облегчённо, потому что видит — это не просто слова, не пустая фраза, чтобы снять неловкость, демон и правда понимает! Понимает, что любовь к нему, она только его, она не калька с чувств к Олегу! В ней вся их связь, их неразрывность, их духовное и физическое переплетение. Это что-то отдельное, уникальное и поистине чудесное!       — И ещё знаешь что, Птица? — Разумовский пристально смотрит демону в глаза. — Я ведь тоже хочу большего!       У Птицы вид растерянный: он хаотично бегает глазами по Серёжиному лицу, словно пытается прочесть мысли, и лёгкая паника подступает к сердцу, ведь если так подумать, то у хтони же и нет ничего!       — Но я отдал тебе всё! Свою жизнь, свою любовь, своё сердце, своё тело! Была бы у меня душа, поверь отдал бы тебе и её, но я демон! Что я могу ещё дать?       — В том-то и дело! — подтверждает Разумовский. — Ты всё время даёшь, а я хочу, чтобы ты, наконец, начал и брать! Брать твоё по праву!       Птица лишь хлопает ресницами непонимающе:       — И что же я должен взять, родной?       — Мою заботу о тебе, — начинает перечислять Серёжа. — Моё внимание. Меня, наконец!       Птица замирает.       Его? Серёжу? Это именно то, о чём он сейчас подумал? То, что он представлял себе так долго, но пока ещё не испытал? Правда?       Хтонь сидит ошарашенный, почти испуганный, дышит рвано, заставляя ткань халата на груди резко подниматься и опадать, и Разумовский понимает эту реакцию по-своему:       — О, прости, я не подумал! Если ты не хочешь, я не настаиваю! — он торопливо идёт на попятную. — Пусть будет, как тебе больше нравится! Это просто предложение. Меня и так всё устраивает!       Договорить Серёжа не успевает, потому что неожиданно оказывается страстно прижатым кровати и подмятым под гибкое тело демона. А ведь он за сегодня совсем успел легкомысленно позабыть что трепетная и хрупкая на вид хтонь, на самом деле физически значительно сильнее его! И вот он уже лежит впечатанный в матрас гостиничной кровати, с нежно, но надёжно зафиксированными над головой руками, не имея ни возможности, ни желания сопротивляться.       — Молчи! — жарко выдыхает демон в чужие губы, прежде чем накрыть их своими.

***

      Птица прислушивается к ровному дыханию уснувшего обессилевшего Сергея, беззащитно прижимается к нему всем своим обнажённым телом и ощущает эту свою наготу и уязвимость бесконечно правильно, словно это единственно верное его состояние. Не смотря на усталость, покидать тело не хочется, наоборот, хочется остаться. Ведь эта измождённость какая-то приятная, телесная, не имеющая ничего общего с опустошённостью от слишком долгого поддержания физической оболочки. Так, словно Птица научился черпать жизненную силу даже находясь снаружи или же сам стал её источником. Уходить не хочется, хочется провести ночь в объятиях любимого, хочется проснуться утром рядом с тёплым разморенным телом, разбудить поцелуями, касаясь губами солоноватой кожи. Хочется всё повторить…       Птица вздыхает расслаблено, устраивает голову на Серёжином плече, подтягивает одеяло повыше, и закрывает глаза.       Последнее, о чём успевает подумать демон, прежде чем провалиться в обычный человеческий сон, это то, что ему хотелось бы как-нибудь попробовать пожить в этом потрясающе слабом теле.