Реальность

      Аято совсем не так представлял себе их совместное будущее. Три года назад он выслушивал разъяренного и смущенного Тому, разозленного тем, что его господин встал в белом на одно колено, чтобы попросить его руки и сердца. Вспоминая об этом, на лицо так и лезет улыбка, и Аято лишь крепче прижимает к себе сопящего рядом в постели Тому, зарываясь носом в пшеничные волосы.       Аято и правда очень любил своего мужа. Настолько, что через полтора года после тихой и скромной свадьбы, где свидетелями им были только Яэ Мико и лепестки сакуры на горе Ёго, было невозможно не заметить, как что-то внутри Томы погасло. И не просто что-то. Аято слишком хорошо знал эту сторону возлюбленного. Погас тот живой свободный огонёк — почти юношеская непосредственность и милый восторг со всего на свете. Погасла та часть Томы, без которой он не был собой.       И сначала Аято искренне не понимал, в чем дело, но потом до него начало доходить: это он сам виноват. Привязал уроженца города свободы к себе, обвесил ярлыками и вниманием. Имел ли Тома право отказаться и сказать нет? Вряд ли он сам, как слуга, считал так.       Рука в чужих волосах замирает. Аято не нравятся эти мысли, но он не может не вспоминать о том, что Тома никогда не говорил первым о том, что тоже любит, никогда не проявлял инициативу. Будто все еще оставался слугой, что боялся гнева хозяина. И поначалу Аято даже нравилась такая беспрекословная преданность, но потом от нее начало тошнить.       Недавно они впервые крупно поругались. Вернее, Аято потерял контроль и накричал, а Тома лишь стоял и виновато кивал, даже не пытаясь вставить и слова поперек. И Аято стало слишком интересно, как далеко он может зайти; сколько еще готов вытерпеть Тома, прежде чем закричать в ответ?       То, что Аято поступил как мудак, он понял еще тогда, когда чужая макушка опустилась ниже, лишь бы Камисато не увидел набежавшие слезы в уголках глаз.       То, что Аято и был мудаком, он осознал когда так и не смог заставить себя попросить у Томы прощения подобающе; не смог хотя бы обнять или подойти. Лишь бросил короткое «извини, я погорячился» прежде чем уйти, оставив Тому оседать на пол и дрожащими руками впиваться в волосы до вырванных прядей — их Аято нашёл несколькими днями спустя, когда Тома будто нарочно пытался не попадаться ему на глаза.       Аято тихо встает, поправив одеяло, чтобы не разбудить Тому, и выходит в сад прямо босиком. Ночная прохлада помогает дышать. И принять важное решение: они оба так больше не могут. Тома зачахнет полностью, а Аято ничего не сможет с этим сделать. Он никогда не сможет дать ему всю свою любовь. Между ними будто все еще была стена подчиненного и начальника. Только теперь стена по непонятным причинам стала еще толще. Будто с каждым прожитым вместе днем они все больше отдалялись друг от друга. Сейчас как никогда становится жаль, что он не курит.       — Я ведь все испортил, да?       Аято не знает, кого он спрашивает: звезды, себя или же спящего где-то в комнатах Тому. Глаза щиплет подступившая влага. Никто никогда не учил Аято, как правильно любить. Но почему-то стало грустно от того, что он не справился. Родители слишком рано покинули мир, чтобы дать ему пример, а друзья… Яэ Мико была бессмертной, ее не волновала любовь, что раз и навсегда, а Итто из своей любви устроил полный бардак шутов, из-за которого все еще страдает сам. Это все не то.       Легкая ткань трещит в сжатых кулаках, Аято правда пытался дать Томе все: деньги, престиж, домашний уют, свое время и всего себя по совместным ночам, что давалось им разделять все реже и реже. Томе будет лучше без него. Кто-нибудь другой точно сможет подарить ему то счастье, которого он достоин. А Аято даже не смог уберечь его улыбку. Хотя вряд ли она была адресована ему. Друзьями у них получалось быть куда лучше.       Аято возвращается внутрь, проходит в свой кабинет и берет кисть в руку, выводя на бумаге, наверное, его последние слова к Томе — попрощаться лично у Камисато не хватит сил. Однажды он уже пытался отпустить парня, но тот переубедил его. Аяка бы тоже переубедила, а Аято слишком слаб.       Два письма. Два конверта на столе и обручальное кольцо. Аято уходит ночью.

***

      Тома понимает, что что-то не так до того, как успевает проснуться. Это какой-то необъяснимый холод, который не испаряется даже тогда, когда он накидывает на себя верхние одежды, чтобы выбежать из поместья, озираясь по сторонам в поисках поникшей макушки. Аято и раньше брал себе в привычку выходить по ночам в сад, чтобы поглядеть на звезды и поразмышлять.       Иногда Тома даже присоединялся к нему, молча подсаживаясь и приобнимая одной рукой, позволяя положить голову себе на плечо. И в такие моменты Томе на недолгие минуты казалось, что все в порядке; что нет никаких натянутых улыбок поверх усталости, нет вечного кудахтанья прислуги о том, что такой как Тома — не ровня их господину. Всего лишь развлечение, чтобы избавиться от скуки и попробовать чего нового. На шалости и эксперименты господин Камисато ведь всегда охотник был.       Тома мог бы наорать на них. Он и хотел, доказывая, что Аято самый лучший человек на планете, что у него невероятно доброе сердце, а сам он всегда держит малейшее слово. Даже если обещает что-то в пьяном бреду. И, возможно, в этом и была вся проблема.       Тома не знает, с какими эмоциями следует вспоминать их первую ночь. Вряд ли он вообще хоть что-либо ясно помнит от вина в крови, но еще более дурманящим в ту ночь был сам Аято. Воспоминания — туман. Только руки и губы, блуждающие по телу, жаркие поцелуи до дрожи в коленках и раскиданные одежды в порыве страсти.       Утром того дня Аято куда-то ушел, а вечером вернулся, упав на одно колено и предложив связать их судьбы.       И Тома слишком любил Аято, чтобы отказать. Как и был слишком обескуражен, чтобы даже допустить мысль, что для такого благородного мужчины как Камисато Аято будет обязанностью взять в семью того, с кем он провел ночь. Как человек чести.       А Тома лишь наивный влюбленный дурак, возомнивший, что такого как он могут искренне полюбить. Он лишь помеха, что мешает Аято найти более достойного претендента на роль супруга. Или супруги, которая продолжит род, подарив очаровательных наследников.       От мысли, что он лишает клан Камисато будущего, становилось тошно. И Тома боялся сказать о том, как любит Аято. Вернее, боялся того, что в ответ получит как большее — красивую ложь «и я тебя».       А сейчас от любви и тревоги разрывается сердце, и Тома места себе не находит, возвращаясь обратно. Аято может быть где угодно. И это где угодно может быть хоть краем земли… Внезапно Тому осеняет: единственный путь доплыть до края земли — порт на острове Рито.       Он добирается туда к рассвету: растрепанный и, впервые, с бардаком в одежде, но со слишком ясным взглядом, мечущимся по причалу, а потом замирающим на одинокой фигуре.       Аято сидел на самом краю мостика, спиной к Томе. Такой родной, что в сердце щемить начинает, и Тома лишь усилием воли уговаривает себя спокойно подойти и опуститься рядом. Будто спугнуть боится.       — Привет.       Аято оборачивается медленно — будто даже воздух застыл, и каждое движение может нарушить кажущуюся искусственной тишину. Даже ветра не слышно.       — Ты пришел за мной? Я хочу обратно, Тома, не назад.       И Тома понимает. Он тоже хотел бы вернуть то время, когда они оба целовались под священной сакурой, обещая друг другу всегда быть вместе. Они были так счастливы в своей иллюзии. Но Тома не понимает, зачем оно нужно Аято.       — Мой господин, будет ли это правильно? Вам нужен не я.       Тишина вдруг обретает звенящие краски, обдает всем липким каждую клеточку тела пока горло не сдавливают тиски, а в голове вместо мыслей не селится тоскливая пустота, маленьким червячком начиная сжирать все светлое…       — Тома, посмотри на меня.       И он смотрит, не в силах оторвать взгляда, чувствуя, как с головой погрузился бы в океан чужих глаз, если бы уже давно не тонул в них.       — Зачем все это?       Зачем молчаливый причал? Зачем ленивый плеск воды о спящие борта замерших во времени кораблей? Зачем судьба так издевается над ним, заставляя верить в то сокровенное несбыточное?       — Мне нужен только ты, Тома. Всегда был нужен. Как только это море принесло мне тебя. Как только внутри впервые вместо легких бабочки появились. Как только впервые увидел, как ты улыбаешься сестре и понял, как сильно ревную тебя. Как только научился давать имена своим чувствам. Но, если ты не хочешь, не чувствуешь…       Аято поймет. Поймет и отпустит. Утром прибудет корабль, а Камисато всегда мечтал побывать в других частях света. Аяке он оставил письмо, она позаботится о клане. Она сильная, а Аято так слаб, что едва сдерживается, чтобы не открыть глаза. Потому что если откроет, то уже не сможет сдержать слез.       — Я люблю вас.       И он открывает, не в силах поверить, что Тома говорит не из жалости к нему.       - Любил, люблю и буду любить. Я был счастлив тогда, когда вы впервые взглянули на меня с теплом в глазах; когда впервые поцеловали; когда позволили быть с вами. Как я могу не любить вас? Любить от всего сердца, всей душой. Никогда не смогу дать вам всю любовь, что вы заслуживаете… Проклятое слово «любовь», его слишком мало, чтобы описать все, что я чувствую! Но я так боялся, так сомневался, что вы тоже любите…       У Томы глаза блестят от влаги, пока в них снова зажигается тот огонь жизни и рвения, решимости. И Аято любуется, не в силах ничего сказать. Только и может что дрожащие руки накрыть своими, а обветренными губами коснуться чужих напротив.       - Давай сбежим, Тома.       Они целуются под шум прибоя, нежно и медленно, будто заново пробуя, только учась не прятать своих чувств. Им о многом нужно будет поговорить.       А в лучах рассвета купается корабль на горизонте. Они уплывут на нем уже вместе.