на двоих одна душа

Ярость кипит где-то в глотке и импульсом режет — будто кинжалом — глаза. Хочется их вырвать к черту. И плакать — тоже хочется, но нельзя. Оттуда потечёт разбавленный яд и концентрированная ненависть; сожжёт дотла хоть не горит. Его проглотит целиком. И стоило бы радоваться. Да только невыносимо страшно; под пальцами хрустят кости. Ебаные человеческие инстинкты. Ноги подкашиваются, в горле теперь кипит не ярость — желчь да желудочный сок. Ватный. Желейный. Руки в спасительном жесте цепляются за вертушку — его тоже вертит. Металл над языком, лезвие — под. Убиться бы. Он стоит согнувшись пополам и дышит — надрывно, тяжело, слюну сглотнуть не получается. Глотка разорвана и оттуда течет. Зубы — гниют, глаза — кровавые облака; слышно как лопаются сосуды. На него точно смотрят. И его точно осуждают. Он вгрызается зубами в запястье, сжимает ноющие челюсти на хризолитовой кости и жует-жует-жует, пока целиком не отнимается возможность ею двигать. Портфель ненужной грудой валится на пол. Желваки ходят ходуном. Спина покрылась холодной — нет, ледяной; раздробленный лёд или сразу кости из запястья — испариной, а с губ срывается кипящий пар, булькает в воздухе. Может, все же он на самом деле горит. Оно радуется, плачет и жует его. Хэйдзо бы тоже радоваться, да все ещё страшно. Он умирать и хочет, и нет. Но все равно сжирает запястье и хрустит тоненькая кость отчетливым щелчком по ушам. Он ревёт — не глазами. Сердце тает и блюёт кровью, мышцы булькают в хронической голодный агонии. Упирается лбом в стекло — автобус потряхивает и бьёт по вискам, сквозная дыра в черепе верещит. Его трясет. С руки капает, со рта — тоже. Прикусил язык и удавился кровью. Теперь захлебывается и воет — в спину что-то впивается и шепчет, что так ему и надо. Улыбка — вымученная и натянутая — тянется по лицу швами из черных ниток. На него точно смотрят. Он медленно поворачивает голову. В налитых глазах стоит ужас, почти животный, рьяный и жгучий. Поджимает губы и порыкивает выброшенным щенком. Хотелось в глазах быть золотистым ретривером, на деле — мокрый щенок с прокушенным горлом. — Мальчик, ты в порядке? — женщина смотрит участливо по мнению окружающих. Хэйдзо видит опасность. Глухую, шипящую, ядовитую, будто на сквозную рану набрызгали перекиси — никакого смысла в этом нет, но показать (хотя бы), что не все равно ведь дело чести. Она бьёт набатом по ушам. Может это церковные колокола — уже время молитвы в местном католическом храме (у него зазвенели кости и свело челюсти; стало невыносимо больно). Может это шумят остатки его крови — ее там, на самом деле, мало. Не доживёт до зимы. Умрет от иссушения и истощения. Улыбка сама по себе цветёт на лице — хлещет кровью мак. Опасность. Люди — опасность. Хэйдзо щетинится. В горле все ещё ревет. Глаза никогда не врут, но он — это сплошной комок патологического вранья; не живет, но существует, как некий паразит. «Нет». «Я хочу сдохнуть, свали». «Не делай вид, что тебе не все равно». — Да, — он хрипит и улыбается кровавыми губами. Все в порядке. — Нормально, спасибо. Последнее слово он сжевывает — голодный до костей — и прорыкивает. В нем все закипает. Женщина отшатывается, а он подхватывает портфель и впопыхах выпрыгивает из автобуса, падая в мокрую траву и завывая от звона в ушах. Тело выламывает на части. Хоть бери и царапай жженый кирпич ближайшего здания. Этот звон церкви продолжает резать уши и скручивать желудок. Единственное спасение — врезаться керамической шеей в стену, размазав себя тонким слоем по кирпичу. Зазвенит он разбитой не обожженной керамикой — не закалена в печи; слишком хрупкий, слишком слабый и слишком ничтожный. Упирается лбом в колени и медленно возвращается в сознание — ловит фокус и вздрагивает от холодного ветра поверх взмокшего затылка. Он точно в порядке. Оглядывается через плечо и сглатывает, но на дрожащих ногах уходит подальше от остановки, которая облеплена глазастыми тварями и зубастыми существами. Которые все ещё на него смотрят.

***

Согнувшись в хлопчатобумажных коленках он жуёт сигарету зубами, запястье — пальцами. Рыжеватый фильтр хрустит в воющей челюсти. Его дробит на осколки. Превратились кости в муку и внутренности в кашу. Ему всегда было интересно, как выглядит кишечник и селезёнка. Усмехается и задумывается: есть ли толк в том, чтобы прожечь в себе дыру и достать органы. Брошенная мышь плевалась, не жадничая, гноем из драной раны. Он все ещё чувствует жжение в гортани. Кривится и запивает его никотином. Его в нем больше, чем в целой пачке; получается уже концентрируемая отрава. Глазами разглядывает металлургический завод неподалёку от школы. Дым лезет в облака и травит-травит-травит. Кажется, будто это город так дышит: отходами, выхлопными газами и мусором (людьми). Небо изгваздалось в темном: черный, серый, тёмно-серый, смольный. И где тут, в этом мире, искать хоть что-то светлое, когда вот такое окружение душит и вяжет на языке мерзким осадком? Хэйдзо улыбается. В нем живёт злое животное; вечно голодное и вечно снующее разорванной пастью — ему комфортно, потому что привык. Ко всему можно привыкнуть. Вибрация телефона прожигает атрофированное бедро и впивается электричеством в небольшие царапины. куки: доброе утро ты там жив? контроха вроде у тебя сегодня Разглядывает мельком цветок, который придавил подошвой кроссовок. Такие будут лежать у него на могиле. А может и нет — нужно поскорее определиться, хочет он жить или все же ему только кажется. Из привычки. Ведь люди редко задумываются о смерти просто так, потому что уж очень они привыкли жить. Хэйдзо хмурится и хрустит шеей — на него мельком косятся младшеклассники с огромными дутыми портфелями и в выглаженных до стирального оргазма рубашонках. Видимо, ожидают увидеть чудище с бесконечными конечностями, а находят какую-то вшивую сгробленную тварь с кровавым месивом вместо глаз и ржавой улыбкой с приставшей простудой к уголкам губ. Он на секунду чувствует на кончике языка их разочарование — разочаровывается (очаровывается!) сам. Пальцами лениво стучит по экрану и слизывает огненный вкус, который успел прильнуть к губам с тлеющей в губах сигареты. Шебуршит картонной пачкой с вызывающей картинкой и красноречивой надписью «рак» и «курение вредит вашему здоровью» — неплохо. Ему подходит — только там оказывается пусто. ладно, он все же просто разочаровывается. — Блять, да что за день. Я же только вчера выпросил, — выдыхает дым клубами и тоже за компанию с местной железной достопримечательностью травит здешний городок. Вспоминает случайно, что вчера проглотил залпом половину пачки. Мать опять скандалила с отцом, а потом орала на другого, когда у первого кончилось терпение и он свалил куда-то. «Орала под другим», — мысленно исправляется и хмыкает. Не повезло ему жутко. Но про сигареты на секунду забывает — через час в приступе жгучего тремора в пальцах и линяющего эпителия с гортани вспомнит. Сообщение все же отправляет вместе с последним чистым литром кислорода в лёгких. Стряхивает пепел на кроссовки и затягивается вновь, наслаждается пока может. Проглатывает дым, как мир и как голодный обморок, который за ним по пятам третьей тенью ходит. Неугодный сталкер.

я: похуй на нее. двойкой больше, двойкой меньше.

куки: ты в порядке? Хэйдзо на секунду застывает и тушит сигарету — ее подобие — об язык. Жжется — он кривится и трет язык о неба, притупляя неприятное чувство и тошноту. Работает на «ура». Боль болью глушить всегда у него получалось на твердую пятерку. Да, он в порядке.

***

Цифры плывут перед глазами. Карандаш жалобно хрустит в пальцах. Циркуль забавно сверкает в солнце — воткнуть бы его в глотку. Ему серьезно плохо. Он опускает голову и на несчастные одинокие «Контрольная работа №2» капает грузно. Теперь течет ещё и из носа. Что-то он весь истекает гнилью: что с глаз, что с губ, что из носа. Такой весь красочный и цветочный — от слова красный, глубоко кровавый. Шмыгает громко и давится — в глазах темнеет. Гулко падает головой об парту. Желудок не отстает ни на секунду — скручивается в голодной агонии. Вновь что-то болезненно въедается в висок. Ему это чувство слишком знакомо. На него точно смотрят. Он медленно разворачивает голову и застывает. Смотрят. Смотрят. Смотрят. Зрачки бешенными псами заметались из угла в угол. Ему невыносимо страшно. В руки вцепился тремор и животный ужас; он с адским рвением хватается за карандаш, который выпал из ладони, пытаясь избежать своей участи. Нужно сломать что-то. Или кого-то: человека. Шею свернуть, руками — сжать и вдавить кадык глубоко в глотку, упиваться хрипами и хрустом. Он не кровожадный, он не злой, он не монстр. Ему просто страшно. А вместо со страхом всегда соседствует злоба. Атрофированные мышцы налились свинцом — стали металлическими, рубящими. Он не знал, что в нем на самом деле есть такая сила — способная ломать. В груди закипает страх, граничащий со жгучей злобой и ревущей ненавистью. Она завывает в лёгких при каждом вдохе — отдает сиплым хрипом из горла (по ощущениям, на самом деле разорванным) и свистит стекающей из носа кровью. Дышать получается только через рот. Кислород циркулирует в теле слишком — с л и ш к о м — быстро, что начинает кружиться голова. Травит-травит-травит — взгляд невольно летит в окно; над ним насмехается металлургический завод. Доходит до мозга и испепеляет в агонии. Очень сильной и безумно пугающей. В глазах стынет — как и кровь — страх и слезы. И это тоже видят. Чужое лицо разрывается в оскале. В углу обшарпанного класса красуется глазастое чудовище — смотрит. В руках затрещал карандаш: приятно так ложится на слух. Хруст-хруст-хруст. Щепки впились в ладонь. Чуть легче. С носа хлещет, с губ течет. Под щекой кровавое озеро — можно было бы утопиться. Вкус металла куда ни шагни. Внутри что-то хрустнуло: то ли осознание, то ли шея наконец вывернулась в обратную сторону. Такая вот получается игрушечная сова. — Сиканоин! Выпрямляется с трудом. Пустота в принципе двигаться не может — она застывает на месте и давит. Он, какого-то черта, все ещё двигается. Потому что зрелище он исключительно мерзкое. — Я, — хрипит слишком уверенно, его все ещё злоба гладит по выступающему позвоночнику. — Что с тобой происходит? «Умираю, а что?» Хэйдзо задумывается и лижет губы, пробует собственную кровь на вкус — горько, мерзко; под языком горчит гниль. Улыбается швами: один уголок губ дрожит (словно вот-вот зарыдает в голос; уродливо и отвратительно), второй опускается вниз, режет окровавленной оторванной простудой. Ощущение, словно он вот-вот словит инсульт. Скажи. Скажи. Скажи. Скажи! Издеваются. Впаяли дряной страх просто-напросто есть — буднично жить. Смеются в спину. Смотрят в глаза. Хэйдзо ненавидит их — в них вечно пялятся. — Просто немного тошнит. Учитель разглядывает его ещё с пару секунд. Он выдавливает из себя улыбку и под столом хрустит карандашом. Разламывает его на ещё меньшие куски, крошит грифель и рубит кожу о щепки, загоняя побольше заноз. Удовольствие — и спокойствие — растекается по телу. — Ладно. Кровь остановилась? Да, но лучше бы она кончилась целиком в его ссохшемся, истончившемся теле. — Остановилась, — просто констатирует факт, сам не зная, зачем это произносит вслух, если и так все видно. Бесит. Строят из себя заинтересованных, а на деле поебать. — Отлично, пиши, — и все. Циркуль забавно сверкает: крепче сжимает его в ладони. Воткнуть бы и закончиться. Взглядом впивается в кровавую тряпку с несчастной надписью «Конт__льн_я раб_т_ №_». Что-то впивается в висок, в затылок, в спину, в предплечья и в макушку. Глазастое нечто его преследует. На него, блять, постоянно смотрит.

***

Свист тренерского свистка разрывает барабанные перепонки и будто сжевывает тело целиком, удосуживаясь лишь выплюнуть позвоночник. Он останавливается после одного круга и загнанно дышит, стараясь не удавиться вязкой слюной — он не уверен, по консистенции похоже на жгучую кровь. Получается своеобразная игра в кости — бросайте жребий. Хэйдзо выбросит из тела хрупкие ключицы или аккуратные — их просто невозможно жевать или обгладывать — шейные позвонки. Там разве что жжет новоиспеченный ожог. Стискивает зубы и крошит зубную эмаль. Бесит. Все раздражает. Сейчас он чувствует себя слишком открытым, потому что руки обнажены до безобразия. Сухие наждачные локти готовы в любую секунду воткнуться в чью-то грудь. «Блять, как же хочется домой», — мысленно хнычет и завывает, дёргая пальцами за рукава майки, стараясь скрыть выступающие кости к чертовой матери. А то реально их вырвет и выбросит. У него судорога клещами впивается в ноги — это после короткой пробежки. У него невыносимо дрожат руки и выкручиваются запястья (заклеенный пластырем укус зудит и кровоточит) — это все после небольшой, больше для галочки, разминки. У него в ушах нарастает с каждой зря потраченной секундой гул, словно в голове устроили осиное гнездо — перерыв, ему срочно нужна передышка. Это не стыдно. В этом нет ничего страшного. Хэйдзо шумно сглатывает и слышит свист в лёгких — сквозная рана, воздух попадает мимо. Черт. Все в порядке. Он поднимает глаза и выпрямляется, реакция на происходящее вокруг резко снижается до мизера и мир поплыл. Зрение режется и рычит помехами, словно он вот-вот выключится. По ободку пошли черные пятна — в середине единственное белое. Голодный обморок рвет глотку на части. «Этого ещё не хватало». Дезориентация мешается и играет с ним в тот самый жребий: выбирает выплюнуть желудок. Мяч прилетает ровно в живот — сразу сгибается обратно в три погибели и делает добрых пару шагов назад, врезаясь в стену. Задыхается и воет побитой псиной, которой открутили голову и выбросили на свалку. Из него, разве что, вырвали желудок. Сейчас на него точно смотрят. Кровь спешно отливает от лица, ведь спешит покинуть ничтожное тело через рот — сплевывает и упирается ладонями в хрустящие, тремором покусанные, колени. Его жутко тошнит. Оно все ещё радуется, плачет и жует его. Живот сводит болью — вспороли. Руки через секунду онемели окончательно — стали ледяными, морозными; раздробили стекло и воткнули в жилы да мышцы. Они его не слушаются. Они виснут безвольным грузом. А он продолжает стоять, хотя ноги воют. мышцы — их остатки — взвыли, возжелая отдыха. Он в порядке. Он должен, нет, он обязан стоять. Стоит — способен бороться. Упадет на колени — мгновенно проигрывает. С уголков губ продолжает течь и слух режет звоном — тут нет поблизости той самой католической церкви. Значит, это все внутри. Он дребезжит кривым зеркалом, бегает трещинами. — Сука., — сквозь звон пробивается смех. И Хэйдзо леденеет и случайно открывает рот, челюсть щёлкает. Кровь льется. Затылок покрывается холодным потом и льется по позвоночнику, впитываясь в майку; течет по вискам, щекам и скапливается на остром подбородке и носу. Капает следом за кровавыми сгустками. Они смеются. Над ним. Над ним. Над ним! И смотрят — он чувствует присутствие глазастого нечто. Сердце разбухает и лопается: крови становится больше. Быстро, нужно вернуть сознание в тело, поэтому пытается растереть пальцы друг о друга. Но сразу же теряется. Страх поглощает целиком: где у него пальцы? а он где? Он просто щупает пространство. Господи, да когда это уже кончится? — Хэйдзо! — в поле зрения — нет, мутных стекляшек вместо глаз; скоро там будет бездонная пустота, потому что он вырвет себе глазницы — попадают сначала кроссовки, а потом и лицо. — Боже мой, идем-идем. Мягкая ладонь ложится на шею и считывает пульс. Хэйдзо кажется, что его нет, ведь сердце лопнуло. Но одноклассница нащупывает его спустя пару секунд. — Да у тебя пульс заоблачный. Ты меня вообще слышишь? Сколько пальцев? Хэйдзо отмахивается и мотает головой. По большей части потому, что он пальцев в принципе не видит: не своих, не, тем более, чужих. А звонкий голос вообще ломает его окончательно. Он хочет спрятаться, закрыться в дубовой коробке и присыпать себя рыхлым песком. Угодить под землю на метра так три вниз. И сдохнуть — будет ему подарком на день рождения. — Со мной все нормально. Отвали, пожалуйста, — его перехватывают за плечо — оно сразу завывает. Прикосновения пугают и взгляды впиваются в кожу иголками — слишком больно. — Прости, но хотя бы присядь на скамейку. Отдышись. И вот, возьми, — в ладони вкладывают пачку влажных салфеток. Хэйдзо сглатывает и сжимает шуршащую упаковку с усилием — представляет как хрустят кости (можно свои, подойдут и чужие). Перекатывает ее, сжевывает пальцами и сгибает напополам, при этом сминая собственные запястья. Приходит медленно в себя. — Спасибо, — вытирает лицо и виски, прижимает к задней стороне шеи и вжимает до хруста. Нилу — он, наконец, сумел разглядеть темный силуэт перед собой — уголками губ улыбается и сжимает одну ладонь в своей. — Устал? или… — Устал, — выкрикивает шёпотом и смаргивает с ресниц что-то: прозрачное, соленое и влажное. Буквально странное; Хэйдзо морщится и выдыхает затхлый воздух из легких, там все пропиталось кровью, которую он то и дело глотал-глотал-глотал. И добавляет чуть громче и менее озлобленно. Она ему ничего не сделала. — Устал. Контрольная эта, репетиторы еще, поэтому совсем нервов нет. Извини. Я… Я не хочу говорить о себе. Сглатывает шумно и чешет ногтями расслоившийся ожог. Только там кровью растекается красное раздражение, а сам он не краснеет ни на секунду. Репетиторов у него и в помине не было, потому что родителям на него тратиться не хочется (как любовникам да любовницам покупать дорогие подарки; сын обойдется, сын себе сам смастерит гроб). Нилу вздыхает и дотягивается до пластиковой бутылки на другом конце скамейке, вкладывает в ладонь. Хэйдзо укусила за ключицы совесть — врать все же иногда неприятно. Дёргает щекой и сметает пальцами крышку с бутылки, пьет пока не захлебнется: либо в вине, либо в воде. — Ты хороший, Хэйдзо. Пожалуйста, не мучай себя. Он открывает рот и смотрит, как Нилу уходит. Глаза защипало. Не хороший он — мерзкий. Поэтому предпочитает о себе не говорить — пустое место. К нему липнуть взгляды как грязь, которую не отлепить. Будто смотрят на мертвого воробья или живую уродину. Как на грязное животное.

***

Ходит от стенки к стенке. От крайности к крайности. От одного красного пятна к другому. Костяшки ревут, он — нет. «Ты хороший, Хэйдзо». — Нет, вранье. Я и хороший? Да я., — мечется взглядом по уже желтым обоям и заляпанным окнам. — А что я? Останавливается посреди комнаты и дышит, старается вдохнуть как можно больше в забитые лёгкие. «Ну почему я такой? Что со мной не так? Чем я хуже других? Я точно такой же ведь». Глаза все же начинают слезиться — но он знает, что все равно не сможет заплакать по-настоящему. Там скапливается яд и просится наружу. И он ревёт. Вопль настолько дикий и необузданный, что кровь стынет в жилах, замораживается по ходу движения, скручивая артерии в тугие морские узлы. Заискрились в агонии голосовые связки. Мышцы наливаются молочной кислотой, будто он только что пробежал несколько километров. Слабеют. Жжется. В горле засвербило стекло: раздробленное. Или это сердце все же лопнуло на багровые стекляшки. Хэйдзо сгибается и упирается ладонями в дрожащие колени. Перед глазами мутные пятна — конечно, багрово-бархатная пена ударила в мозг и утопила его. Зубы стучат звонко и ломают друг друга — весело трещит челюсть и радостно щёлкают десны. Под языком — кровь и желчь, над языком — только кровь с пеной. А в ушах — смех, который стынет, как кровь. Задыхается. Сплевывает. Батареи гудят. Над его головой зареванная соседка, которая единственное, что может — это завывать по ночам. Он хочет завывать сейчас. И это похоже уже не на слабость в мышцах, а на ощущение, когда на живую вспарывают живот, ломают руки и выкручивают суставы; силой выдирают ребра из прогнившей грудной клеткой с лопнувшим сердцем. Со лба капает холодный пот. Волосы прилипают к вискам. Язык разбух и еле умещается во рту. Глаза закатываются к потолку. Точно грохнется и расшибет себе лоб в кровавую кашу; пробьет себе череп и умрет от тупой боли. Щелчок. Мгновенно возвращается в реальность и оглядывается на дверь. Голод на мгновение притупляется, на его место возвращается привычный уже страх. Это родители. Значит, на него сейчас будут смотреть (вернется тот самый глазастый монстр), может быть отчитывать, если со школы позвонили. Он молча анализирует с пару секунд — второе хуже, когда отчитывают, то еще и кричат, и кидаются, и могут случайно придушить. От их рук испускать дух не хочется. Нет. Рукавом вытирает губы и щеки, а затем выползает из комнаты прозрачной тенью. — Так ты дома, — мать вешает пальто от очередного любовника на крючок. Что-то продолжает внутри плакать и жевать его. Почти доедает селезёнку. — Дома. А ты где была? — боком упирается о косяк, лишь бы только не свалиться, потому что слабость накидывает на него тяжелое одеяло, а потом, насильно, вталкивает в железную деву и захлопывает. По полу течет иллюзорная кровь — Хэйдзо провожает ее взглядом. Мать тоже — это была крошечная мышь, которую через секунду сцапает их кошка. Слышится звонкий писк и мышиный хрип — ломается тонкая шейка и быстрые лапки. Мать вздыхает и устало трет пальцами со свежим маникюром переносицу. Хэйдзо вжимает голову в плечи и сверлит взглядом пол — страшно; прячет собственную шею. Кошка играется с приобретенным ужином. — Хэйдзо, молчи, — она невольно кривит лицо, бросив на него косой взгляд, и уходит на кухню — собственный сын съедает ей нервы и даже не моргает. Щелкает вопрос: зачем она только его рожала? Хэйдзо хочется кричать-кричать-кричать. А потом плакать, но он и в самом деле умеет только молчать и быть сторонним наблюдателем, который вот-вот сломает себе шею. Не может. Он дал себе минутную слабость. Больше нельзя — ни в коем случае. Он не слабый. Он просто напуган. А это проходит, когда адреналин разжижается в крови — около двадцати минут с лишним. Но он ведь в порядке. Просто себе что-то придумывает. Если он и в самом деле умрет, то точно тихо, почти бесшумно. Разве что засвербит в горле мышиный писк, а следом вскроется душа. Да немного жалко — совсем чуть-чуть, мысль в голове мелькает цветным пятном (а это уже, скорее, от голода). Ведь он вычитал в интернете, вместе с сотней медицинский статей про анорексию и РПП, что у родственных душ на двоих одна душа. Не хочется кому-то ее перемалывать зубами. Хотя, она и так уже еле дышит — жалеть надо было раньше. Хэйдзо поджимает губы и прячется в комнате, ныряет под одеяло как в сугроб, в котором он как-то почти продрог насмерть. Утопить бы там его сердабольность и эмпатию, потому что ему жалко того человека, который изгваздал ему все тело — Хэйдзо поддержал затею, из раза в раз буравя ожоги ногтями и пальцами, иногда получалось зубами. Жалко. Кому захочется делить одну душу с таким, как он? Грустно улыбается и прижимает колени к груди, стараясь унять рокочущий в животе голод. Правильно… Ни-ко-му.

***

По потолку бежит трещина. На прикроватной тумбочке стоит стакан воды — чтобы обливаться ею, когда сожрут кошмары. Потому что пить он ее не может — блевать тянет. Глазами бегает по строчкам и ноющим от укусов пальцем скользит по сколу на экране. Он вычитал за сотню статей разной подлинности информации: любителей порыться в медицинских делах, квалификационных врачей с десятилетнем стажем, самих людей, которые поперхнулись этим. Глаза штудировали строчку за строчку; зубы сгрызали сухой слой кожи на пальцах — благо, у него две руки, хотя одну бы отрубил, точно правую; губы просто крошились — кровавой стружкой. Вроде страшно, а вроде — прислушался к себе, зарылся с головой в горловой душащий свитер — тихо. Все равно? Неприятно. куки: хэйдзо, ответь итто: Поздно может он уже спит Бро как только проснешься, то маякни что ты с нами Хэйдзо всхлипывает кровью. Он постоянно кровоточит. Он уже устал. Но правда все никак не может покинуть тело — затряслось полудохлой мышью где-то под кроватью, хотя черт знает, что там живет. Сжимает плотно губы и зажмуривается. Не факт ведь, что правда сделает легче, что ребра перестанут ломаться, что суставы вновь встанут на свои места и что на него перестанут смотреть.

я: мне нужна пом…

Стирает мгновенно и дышит тяжело. За стеной вновь крики и визг стекла — а может, это просто у матери голос надорвался в край. Он привык — это его обычное место обитания, он уже себя ощущает декоративной зверушкой, которую завели для наполнения худой и сырой квартиры. Трухлявая декорация. Небольшая взбалмошная псинка — даже не породистая; в чем тогда его толк?

я: слушайте, мы можем созвониться завтра, я хочу вам рассказ…

Давит пальцем почти до треска и костей, и экрана на злосчастную кнопку, которая орудует похуже заточенных кухонных ножей. В ушах зазвенело — трет остервенело их об костлявые плечи, стараясь унять этот въедливый шум. И в голове одна лишь мысль: «Да когда это уже, блять, кончится».

я: я устал

Стирает вновь и воет в потолок. Трещина становится больше. Он чувствует себя игольницей, что под завязку набита иглами. Они колют, они режут, они впиваются в самое мясо, пробиваясь сквозь мышцы. На кровати невозможно лежать в одной позе больше минуты — тело начинает изнывать; странно, что кожа еще не лопнула. А на потолке, сквозь увеличивающуюся трещину, что-то блестит. Словно блеск зрачков, в которые мельком и запоздало попадает лунный свет. Что-то продолжает на него смотреть. Глазастое чудовище с бесконечными конечностями.

я: простите меня. мне жаль

Он плачет. Просто слезы начинают скатываться по щекам и затекать в уши. Удивительное зрелище. Он слишком давно не плакал по-настоящему. Почти нажимает на «отправить», но соскальзывает в последний момент. Стирает вновь. На помощь он сможет лишь оскалиться и шипеть; боится поворачиваться к людям спиной. Родилась такая сомнительная бес(помощь)ность. На шее все также то тает, то жжет, то просто существует утлый ожог. От этого только хуже, потому что его некому любить. Даже мать родная его не любит, а про отца и говорить нечего — он порой забывает, что он вообще существует, шарахается, как от привидения, когда Хэйдзо показывается из комнаты. Друзья далеко, друзья, к счастью, его не видят и не наблюдают процесс разложения. Было бы стыдно и страшно. От взглядов его тошнит.

я: все в порядке

Нажимает с отчаянием на кнопку «отправить». Две знакомые иконки загораются зелёным. Он улыбается — с любовью, которой перерезали глотку и вспороли живот, где цвели необъятные поля. Ненависть кукушкой отсчитывает ему года жизни где-то в желудке. Замолкает, не успевая и раза открыть клюв. Наверное, ее там распотрошила слабость. Не нравится ему чувствовать себя бес(помощь)ным. Кажется, что все, что с ним случилось, произошло лишь по его вине. Не хватило где-то храбрости. Не успел защититься. Не спохватился тогда, когда стоило бежать. Не затыкался и не кричал громче, когда было нужно. Одним словом — жалкий. Но с улыбкой все кажется чуть лучше, поэтому он продолжает давить ее из себя. Пусть лучше так, чем быть абсолютно никчемным.

я: в школе выебали. пришел домой и улёгся спать как младенец

Сжевывает край подушки, потому что во рту уже живого места нет — там есть нечего. Да и так можно обмануть желудок, который медленно начинает жрать самого себя. Челюсти неимоверно болят и постоянно щелкают — вот-вот сломаются.

я: а вы как?

Все в порядке. Слезы продолжают градом сыпаться с ресниц. Ему не страшно. Ему просто больно. Но он, наверняка, заслужил. Глазастое чудовище ему улыбается и потолок расходится трещинами окончательно. Только лишь на утро Хэйдзо понял, что трещинами разошелся он сам.