на двоих одна душа

– Это тупо, – Хэйдзо хихикает, когда свернутая тетрадка по философии попадает четко в макушку, заставляя чуть наклонить голову вниз. – Сам ты тупо. Не ценишь искусства совсем. Ханжа, – улыбается ещё шире, глядя на Кадзуху, чье лицо сейчас выражало вселенское недовольство и сбивающую наповал обиду. Сиканоин наглаживает свободной рукой белую шёрстку мурлыкающего чуда, которое то и дело довольно подставляет мордочку под чужие огрубевшие с лопнувшими мозолями и не до конца зажившими ранками руки. Мурлычет настолько громко, что ему кажется, что даже какой-нибудь Итто из соседнего блока слышит это и использует в качестве колыбели. Учитывая, как он запищал, увидев кошку на чужих руках, которые в эту минуту уже крепко прижимали к себе напуганное и оторванное от миски с молоком животное. Кадзуха просто перепугался не на шутку, что это вахтерша, которая прознала его выходку и обход наказа и обета, который стоит для нее наравне с клятвой Гиппократа аля « с животным сюда ни ногой, а иначе вы будете жить вместе с вшивым грязным отродьем на улице в коробке». А Хэйдзо пришлось почти силой оттаскивать соседа от окна, потому что тот решил, что бежать таким образом лучшее решение. – Не ханжа. Я просто не понимаю. Вот зачем фотографии? Притом такие. Взял телефон, открыл камеру и сфоткал. В чем проблема? – Это память. Телефон захламиться может до такой степени, что потом включаться будет с трудом. Ты свой ноутбук видел? Он при каждом включении подаёт лишь хрипы и стоны о помощи. А почему? А потому что ты туда какой-то хлам скачал, не удивлюсь если с вирусами, – кошечка падает на спинку, играясь со шнурками на чужой вырвиглазной толстовке, мурлыча только лишь громче из-за своей очень занимательной деятельности. Хэйдзо закатывает глаза, гладя животное по пушистому белому животу. – Именно поэтому ты мне свою флешку не доверяешь? – Не тебе, а твоему ноутбуку. Ты то в нее вирусов не занесешь одним лишь взглядом, - улыбается одними уголками губ, смотрит из-под опущенных век рубиновыми, почти испепеляющими на месте глазами, будто стараясь пригвоздить его к полу при этом не делая совершенно ничего. Хэйдзо мотает головой в протестующем жесте, насвистывая какую-то глупую мелодию и продолжая махинации с белой шерсткой. В душе где-то начинает теплиться приятное чувство, когда пушистое создание цепляется случайно коготками за сплетённый браслет на руке, который уже стал почти частью тела, его составляющей, неотделимой и влитой, словно раскаленной печатью по пергаменту, словно удар молнии по вдыхающему воздух существу, оставляя заметные своеобразные метки, словно маленький шрам на ноге, когда в детстве неудачно навернулся на велосипеде. И Хэйдзо тепло. С удовольствием разглядывает, водит пальцем сначала по красным нитям, потом по белым и лишь потом по черным, когда совсем не спится по ночам, когда тишину комнату может прерывать лишь тихое сопение с чужой кровати, тихий шелест почти опавшей листвы на улице, которую жестоко, без пощады сносит ветер, разметая его везде, где может; и собственное умеренное сердцебиение, а когда нити черного, цвета пустоты вселенной и цвета бездонных зрачков в обрамлении алой радужки, заканчиваются, глаза сами слипаются, а разум проваливается в глубокий и беспробудный сон. Голова через секунду падает на чужое плечо и разглядывает полароиды в чужих ладонях, которые на ощупь оказались слегка мозолистыми, грубоватыми, но даже так отчего-то они казались в противовес, против законов природы и всякой биологии мягкими, по-теплому материнскими и такими, к которым против воли хотелось касаться, хотя бы кончиками пальцев, хотя бы невесомо касаться подушечками. Но Хэйдзо раз за разом хотел себе дать звонкую пощечину, придушить на месте собственными руками или перерезать вены, обязательно поперек – вдоль не так эффективно. Получилось отдернуть себя в последнее мгновение далеко не всегда, притом совсем, а когда уже трогал лишь мимолётно, касанием едва щекоча чужую кожу, то уже не оторвать ладонь, хватался за запястье и держал, тупо глядя на Кадзуху, который смотрел на него так своими ярко-красными, алыми почти, цвета крови артериальной, глазами, будто желал испепелить на месте, развеять затем пепел по воздуху, разнеся его в разные уголки мира, чтобы и крошки или пылинки не осталось. От этого взгляда у Сиканоина мурашки затевали целый марафон по спине и капелька пота скатывалась между острых лопаток к пояснице, а ком в горле стоял непробиваемой стеной. А ещё больше задыхался, сбивал собственное дыхание до состояния «предсмертного хрипа», когда чужой взгляд смягчался, когда уголки губ приподнимались в спокойной улыбке, когда грубая, но мягкая ладонь, аккуратно сжимала его пальцы, нежно хихикая, качал головой и вел за собой. А он ведь шел, едва не спотыкаясь, едва не падая носом вниз, роя лицом самому себе яму. Яму, куда позже сам и свалится, потому что свой же запрет «не смей сближаться» он умело игнорирует, маневрирует в нем, прячется от Ока Божьего, которое выслеживает с лёгкостью лгунов, чтобы разразиться праведным гневом и низвергнуть грешника под землю. Поглубже. В самый ад. Сразу в котел бурлящий и кипящий жидкостью непонятного происхождения. Но Кадзуха и так его уже туда ведёт, а он и не пытается сопротивляться, почти вприпрыжку бежит, едва ли не спотыкаясь. Хэйдзо, видимо, просто потерялся уже. Растерял абсолютно все остатки знания, размазав их, пробив пушечным выстрелом, разметав ошмётки кровавые, пласты и липкую кровь по стенам, а собирать это все месиво желания и сил нет, да и кому оно надо. Пока он может с удовольствием под тихое мурлыканье кошки на коленях наблюдать за тем, как сосед, а по совместительству ещё и родственная душа, с особой скурпулезностью рассматривает старые и не очень фотографии, складывая после обратно в коробочку, которую хранил под кроватью, оставляя ту покрываться слоями пыли, смахивая ее лишь изредка, – то ему как-то все равно. Хэйдзо смотрит сквозь челку на парня, вглядывается в его лицо, прожигает зелёной радужкой редкие бледные веснушки на щеках. Он смотрит и от этого почему-то расслабляется, готов сам замурлыкать как беленькая кошечка на его коленях, начать ластиться в этот же момент о грубые, но мягкие ладони, готов схватиться за чужое запястье, тонкое и оплетенное заметной паутинкой вен, поцеловать костяшки, поцеловать грубоватые подушечки пальцев. Он смотрит, смотрит слишком много и слишком упиваясь чужим профилем, понимая, что это перебор, что так быть не должно, что он ведётся, бежит буквально за тем, против чего боролся и от чего отмахивался будто от назойливой мухи или мерзкого комара среди летней ночи. А по итогу вышло все с точностью да наоборот. Стало рутиной дожидаться его на остановке в жгучий неприятный мороз, который норовил залезть под все ещё осеннее пальто, покусать во всех доступных местах, оставляя багровеющие следы обморожения. Стало обыденностью помогать ему готовить на общей кухне, а потом отказываться от еды в тоже мгновение, ловя слишком кристальный взгляд, от которого внутри что-то лопалось, словно резиновый шарик под огромным давлением; ломалось, потому что отчётливо слышал, как шестерёнка из давно уже шаткого механизма, – заржавевшая и скрипящая – сваливается вниз, с громким, отбойным звуком, набатом церковным разрывая барабанные перепонки; разрывая на части и так оставшиеся на тот момент ошмётки сознания, что невольно падает взглядом на слегка приоткрытые розовые губы, машинально облизывая собственные, пока не вспыхивает подобно пожару лесному. И эти обыденности, постоянства и привычки – убивали, добивали и разбивали подобно стеклянной вазе об стену, разбрасывая осколки по полу, впиваясь ими в нужную, мягкую и податливую кожу. Плевать как-то. Вообще все равно. Вглядывается в дурацкие, привлекающие и замораживающие все его внимание проколы в ушах, вдумываясь, скребя канцелярским ножичком остатки сознания, убирая их ошмётки со стен, с пола и со всего внутреннего убранства, потому что все должно было получиться по-другому. Избегание – вот чего он хотел, притом аккуратное, ненавязчивое, желательно вообще пересекаться с соседом раз в неделю и то, по праздникам, а лучше все же никогда, потому что раздражало, как глаз начинал дёргаться при виде слишком заботливых алых глаз, сверлящих до самой глубины души, до самого мозга костей и до мышечных тканей; улыбка нежная и топящая его в какой-то эфемерной и нереальной любви материнской словно бы. Потому что Кадзуха почему-то оказался совершенно другим, иным и отличным от того, каким пытался показаться сначала. И Хэйдзо был не готов. Как можно быть готовым к тому, что ранее убивающий наповал взгляд потеплеет, станет расслабленней, как и улыбка, от которой и вовсе сводило челюсть, от которой сахар скрипел на зубах, прилипая карамелью к небам и к зубам. Он ничего не мог с собой сделать, когда взгляд не мог отвести от занятого учебой парня, нервно постукивающего ногой по полу, - раньше Сиканоин бы нервировался от этого действия, закипал и громко, с явным недовольством, жаловался, что это мешает ему уснуть - пока Хэйдзо наблюдал за этим и суетливо пытался вдохнуть побольше кислорода в легкие, которые резко решили закрыться на техническое обслуживание, на санитарный час, будто бы кислород - наркотик, запрещенное вещество, от которого нужно отгораживаться всеми возможными методами. Кадзуха, на самом деле, другой. Он комфортный, он теплый, он словно воплощение слова «дом», слова «чистилище» и слова «приют», потому что иных причин он не может понять, почему в ночь, - когда все перевернулось, как и температура подскочившая под самые небеса после проведения увлекательного разговора под дождем, как и опоясывающий его страх вдоль и поперек, окутывая его в дымке ужаса и отвращения к самому себе, что хотелось себя расцарапать и задушить - он тряс сонного, бормочащего в полудрёме Каедэхару, который явно просыпаться не хотел и не жаждал. Потому что плохо, потому что уснуть не может, потому что резко липкий страх прилип ко всему телу тонким, не отстающим слоем, покрывая все участки, даже те, что были закрыты одеждой. Высокая температура душила настолько сильно, что раскочегарила все нервные окончания в голове, возбудив миндалевидное тело в корке мозга, что руки дрожали, как у какого-то гипертоника, помешанного на алкоголе; что ощущение отвратительное доводило до редких слез с уголков глаз, пока ужас выбивал из него последний воздух, кусаясь сильнее любой бешеной собаки. Смешивать нельзя вино с пивом, смешивать нельзя холодное с горячим, так и нельзя смешивать общую слабость организма под воздействием противного и скользкого вируса с панической, резко нагрянувшей лавиной, атакой, когда он совсем не контролирует себя, всхлипывает громко, жмурясь и утробно рыча от тупой боли на кончиках пальцев, когда слышит треск ткани под ними. Склизкое чувство того, будто он в эту же секунду умрет, задохнётся в собственной агонии и бреду, слишком сильно сомкнув глаза, что склера просто лопнет, задушит себя собственными руками – растет с каждой секундой, уничтожает последний здравый смысл внутри, прокручивая его жизнь на ледяных костлявых пальцах, играясь словно котенок с клубочком ниток. А сейчас играется с ним, с его какой-то слишком хрупкой, безнадежной жизнью. Страшно. Больно. Помоги. Кашлял и хрипел, задыхаясь в попадающих в рот слезах, застилающих обзор, когда теплые ладони накрыли щеки, убирая большими пальцами соленые дорожки, притягивая и утягивая под одеяло. Хэйдзо не понимал, не цеплялся пальцами за чужую льняную рубашку больше, тупо пялился разве что в чистую, молочного цвета лебединую кожу на плече, открытую его собственными усилиями, – сжимает крепко кусок ткани меж пальцев – изредка слишком громко вбирая воздух в легкие. Длинные пальцы приглаживали растрепанные волосы цвета вина в погребах, застоявшегося и явно сладкого; шепча что-то около самого уха, успокаивая, переводя все внимание куда-то в иное русло, сосредотачивая мозг на каких-то глупых детских задачках, примерах и ассоциациях. Он продолжал ничего не понимать, дышать через раз, будто давясь отвратительным, булькающим и кипящим чувством, прилипшим к горлу, что отодрать получится только с отслаивающимся эпидермисом. Ну или с помощью горячего чая, который тогда вручили ему в руки, придерживая ладонями, чтобы не пролить и не перевернуть дымящуюся сладким ароматом чашку. Кадзуха, на самом деле, другой. Сонный, потерянный и вырванный из приятного сновидения, пока продолжал мягко приглаживать вылезшие, взмокшие от холодного пота бордовые пряди, зевая и потирая свободной ладонью заспанные алые глаза. Но сидел, бормотал что-то изредка, наблюдал за ним через опущенные белые ресницы, реагируя в мгновение, когда Хэйдзо вновь вздрагивал и сопел через забитый нос, нароясь вновь разразиться слезами и утробным рыданием. А в Кадзухе будто в нем резко проснулся то ли материнский, то ли отцовский инстинкт, кто его, черт возьми, знает. И кто, блять, мог догадаться, что именно в тот момент: сквозь мокрую пелену, покрывающую глазное яблоко вдоль и поперек, сквозь сипящие звуки из приоткрытых губ, сквозь резко ускорившееся сердебиение и давящее ощущение где-то в межреберье - он поймет, как сильно хочет прижаться губами к чужой румяной щеке, явно мягкой, сто процентов нежной. И это откровение стало первым, пробившем подобно молнии, ударив не дважды, а сразу трижды, разрушая любые стены, любые барьеры, которые он возводил, строил, даже когда руки кровоточили, когда ноги дрожали, наровясь сдаться полноценно, податься всему миру, отдать себя этому ужасу на его взгляд. И это честное признание выбило последние капли панической атаки, пока та медленно, подобно воску слезала с кожи, опаляя прохладным воздухом через приоткрытую форточку. И эта божественная исповедь заставила раскрыть широко оливкового цвета глаза, вглядываясь в чужие, напротив, охватывающие его в теплые, невесомые объятия, что он еле удержал кружку в подрагивающих ладонях. Тихий треск стекла где-то в голове ударом метким, куда-то под самое ребро, под левое или правое - он так и не понял - вогнало слишком много кислорода в легкие. Тогда впервые стало страшно. Моргает несколько раз, выкарабкиваясь из собственных мыслей, когда плечо Кадзухи под щекой напрягается, становится каменным и недвижимым. Приподнимается и зевает, замечая, что тот молча, будто не дыша вглядывается в фотографию в руках, крутит ее в руках, как раритет какой-то или древний артефакт, поджимает нервно губы. Хэйдзо приподнимает брови и заглядывает через плечо. - Кто это? - в эту секунду, честно, он хотел откусить себе язык, замечая, как Кадзуха сжал тонкими пальцами фото, на грани того, чтобы смять, лишь бы спрятать; вдохнул громко воздух и в мгновение засуетился, засовывая это что-то под другую стопку, скрывая от чужих очень любопытных глаз. Сиканоин проморгался и сжал ладони на собственных домашних штанах, стискивая крепко зубы, что вот-вот раскрошит себе к чертям зубную эмаль. В замедленной съемке воспроизвел все то, что успел заметить до того момента, как Кадзуха быстрым и резким движением спрятал это: какой-то парень, которого он не видел ни разу в глаза, хотя последние два месяца он крутится рядом постоянно, разве что на парах отцепляется, снимая поводок с шеи; пшеничные волосы, сиреневые глаза и шибко уж яркая улыбка на загорелом лице. Красивый. Симпатичный. Точно из тех людей, которые носят солнце в кармане, улыбку от уха до уха. И это ощущается, даже через фотографию, жжет и теплеет где-то, но у Кадзухи явно нет. Отчётливо замечает, как у того ладони покрываются гусиной кожей, как на загривке волосы встают дыбом, как кадык нервно дёргается, как тот сжимается, вжимает голову в плечи. – Никто, – отвечает отрывочно, быстро и задушно, резко закрывает коробку и запихивает обратно под кровать, выдыхая через нос и не оборачиваясь все ещё, нервно царапая и ковыряя заусениц на указательном пальце. – Не бери в голову. Резкое желание обнять, прижать к себе, поцеловать куда дотянется, а куда не дотянется, то позволит себе убрать восвояси ненужные преграды и баррикады, а затем прижаться губами обветренными к нежной коже. Но лишь поднимает ладонь, останавливая ее в сантиметре от чужой макушки, стискивая зубы и уже совсем не реагируя на то, как кошечка пытается оторвать блядский шнурок с кофты, потому что пальцы начинают лихорадочно дрожать, скрипеть и выть от жуткой боли. Ведь нельзя сдерживать себя от прикосновений, когда очень хочется, а тяга к Кадзухе увеличивается раз в сто, а после начала их «дружбы» – в миллион, что отдергивает себя каждый раз, когда желание касаться, целовать и прижиматься перекликается с желанием врезать себе со всей дури, влепить звонкую пощечину или придушить себя на месте, затянув шнур от давно сломанных наушников потуже на собственной тонкой шее. – Хэйдзо, а ты.., – пищит слегка, когда Кадзуха резко поворачивается к нему лицом, почти что утыкаясь носом в подставленную ладонь, недоумевающе моргая своими чертовыми кукольными глазками и, с такой же эмоцией, которая так и сочится со всех продухов поднимает белые брови вверх. Хэйдзо отчетливо ощущает, как кровь со скоростью света мчится к лицу, хлестким ударом разукрашивая щеки в ярко-красный, что аж голова резко закружилась и перед глазами потемнело. В мгновение ока отдергивает ладонь, потирая ею ткань штаной, приглаживая уже в сотый раз несуществующие складки, что резко начинает ощущать себя мальчонком лет десяти, который от смущения перед своей школьной любовью, начинает завязывать такие же выдуманные шнурки на лакированных туфлях. И его сосед далеко не тупой, притом совсем, притом отнюдь, что даже процента глупости он не видит в алом взгляде, лишь краем глаза замечает, как довольная улыбка вновь растекается по бледному лицу. А у Сиканоина разве что расплывается вся внутренняя выдержка, превращаясь в лужу, когда чужие глаза смотрят. Смотрят точно на него. Смотрят так, что вдоль выпирающего позвоночника, – кости которого больно натягивают кожу, порывая разорвать и вырваться наружу, пуская жуткий фонтан сияющей алой жидкости, – электрический поток из электронов и протонов, вызывая жуткую дрожь по всему телу. Да Хэйдзо сейчас сам с себя вырвет этот позвоночник, позвонок за позвонком, перебирая в ладошках ледяных, как какие-то трофеи со временем мезозойского периода. И не только позвоночник - было бы неплохо как-то и сердце вырезать себе из грудной клетки к чертям, перерубив все полые вены, аорту и легочный ствол - просто за компанию. Потому что не нравится это ему, вот хоть бей руками, пинай ногами и руби напополам. Вдыхает полной грудью и промаргивается, убирая одним махом волосы с глаз и нервно потирая сухие ладони, сотый раз себе напоминая о том, что стоит выпросить у Куки какой-нибудь крем, а то скоро совсем без рук останется, потому что сползет кожа, как у какой-нибудь ящерицы. - Там, это, мошка была. - А, мошка значит, - Хэйдзо прикусывает щеку со внутренней стороны, подтупливая взгляд в пол и приоткрывая рот, подобно выброшенной на сушу рыбе, а потом вновь обратно смыкает, потому что сказать в принципе нечего, да и говорить что-то излишне. Потому что никакой чертовой мошки нет и не будет, потому что лишь его собственная резко растущая привязанность маячит перед глазом, порываясь то и дело в глаз залезть. А растет эта тварь быстро, будто питаясь одним лишь воздухом, скидывая это на то, что дышат они одним и тем же, что стоят под одним морозным солнцем, что ходят они по одной протоптанной дорожке к автобусной остановке. А он лишь поддакивает и кивает упрямо - вариантом других нет. - Ну-ну. Внутреннее кровоизлияние, сердечную недостаточность и наступающую на пятки астму перерубает лезвием по канату телефонный звонок, что Хэйдзо подскакивает настолько резко, что кошка не успевает среагировать, реветируясь с удобных колен на жутко неудобный пол. Спотыкается о свои же ноги, запинаясь и матерясь тихо себе под нос, пока выуживает из-под одеяла побитый в трех местах телефон, пока умело игнорирует тихие смешки за спиной, от которых раннее легкое кровотечение перерастает в целый водопад, обволакивающий умело все внутренние органы, а еще, так, совершенно невзначай, заглядывая на огонек, поливая щеки горючим и поднося к ним зажигалку, чтобы вспыхнули подобно огню инквизиции. Кадзуха, черт бы его побрал, выебет ему весь мозг, даже не стараясь - Хэйдзо за него все осилит со своей навязчивой фантазией. - Да-да? - упирается коленями в пол, кладет голову боком на кровать, остужая алые щеки о прохладную простынь, но резко отрывается, потому что улавливает легкий шлейф чужого одеколона, потому что последнее время Кадзуха уж очень привык оккупировать его кровать по ночам, когда путает право и лево после пяти часов безвылазного сидения за столом под тусклой лампой в горе бумаг: что-то в деканат отнести по поводу группы, что-то от самих грызущих его спиногрызов, которые не могут принести ведомость в срок, а закрепленное сообщение в общей беседе их в принципе не волнует; что-то из домашки, которую он законопослушно выполняет абсолютно всю, даже если это лютый бред, хуйня полная и просто шизофрения преподавателя; ну и что-то по мелочи всякие книги «для души», которые он читать не успевает, но держит для вида, видимо, для моральной мотивации, которая понемногу сходит на нет из-за обилия другой кипы бумаг. Хэйдзо уже успел сотню раз погадать по кофейной гуще, попросить у Куки расклад по картам таро и покидать кости, чтобы узнать: освободиться ли его бедный и замученный сосед от этого груза, который давит его острые плечи прямо к надгробной плите. А уже потом просил гадать на свое благополучие, потому что просыпаться и почти визжать в подушку, ведь Каедэхару вообще не волнует то, что на, якобы, его кровати слишком тесно, что обнимает он руками явно не одеяло и не подушку. А еще позже ставил свечку онлайн за упокой своей извращенной фантазии, когда это повторилось, а потом еще, еще и снова - как можно спокойно спать, ощущая как со спины к нему прижимается горячее тело, обжигая поясницу, которая так не вовремя оголилась из-за приподнятой ночной рубашки; как позже грубые, но мягкие ладони находят себе теплое местечко на впалом животе, впиваясь подушечками в тонкую талию, разрезая бледную кожу не хуже заточенного донельзя лезвия; как щекочет дыхание спокойное, размеренное лебединую шею, от чего волосы встают дыбом, а мурашки бегут вдоль позвоночника, врезаясь больно в затылок, что хочется несколько раз удариться лбом о стену, которую он так искусно сверлит взглядом. От этих касаний, от этого дыхания и от того, как чужие ноги норовятся сплестись в безобразие с его - вызывает отвратительно приятный разряд тока под кожей, сиплый выдох и звонкий вдох сквозь стиснутые зубы. И ничего не может с этим сделать, почти прикусывая уголок подушки, сдерживая любой чих, визг и сопение, потому что будить парня за спиной не хочется, хотя он может - толкнуть локтем под дых разок, убрав тяжелый груз с кровати к черту и зарыться с головой под одеяло, кусая пальцы до крови. Не толкал. Не сбрасывал. Не издавал ни звука. Только дышал глубоко, щекоча нервные окончания приятным запахом, который окутывал Кадзуху всегда и постоянно, сдерживая лишь желание обернуться и прижаться всем телом к чужому, зарыться дрожащими пальцами в копну платиновых волос с идиотской, но слишком подходящей красной прядью, которую уже не мешало бы подкрасить. Только жмурился и пытался уснуть, подавляя и забрасывая легкое наваждение куда-то в дальний и пыльный угол, куда-то в кучу нестиранной одежды, висящей грузом на стуле; да хоть куда-нибудь, только не думать, только не фантазировать ни о чем, совершенно, перекрывая любой доступ к подсознанию. Эта пытка была на уровне с пытками из Средневековья, если не хуже для изголодавшегося по обычным прикосновениям и жаждущего любви с перчинкой заботы Хэйдзо, у которого такими темпами медленно едет крыша, ведь Кадзуха никак по утрам не реагировал на это: лишь неловко улыбался, смотрел сонным и зачарованным каким-то приятным сном взглядом и просто выглядел с самого утра слишком по-домашнему, что у него сводило ноги в мелкой судороге и кости выламывало в обратную сторону. Желание обнять и поцеловать в висок в каком-то супружеском и любовном жесте росло настолько быстро, что Хэйдзо не успевал реагировать на потребности своего тела; может хотя бы убрать выбившиеся пряди за ухо, касаясь их едва ли подушечками пальцев, ощущая их мягкость и шелковистость, словно касается дорогой восточной ткани за баснословные деньги; уткнуться носом в место между лопаток и обнять крепко за талию, укладывая ладони под льняной рубашкой, плавясь от ощущения чужой кожи под пальцами и разрываясь от жажды прикоснуться губами к тёплому телу. Это был второй тревожный звоночек, который выбил из него ещё треть рациональности, верно и четко попадая под левое ребро, перемещая на пару миллиметров сжимающийся и поддерживающий жизнь в хрупком теле орган. - Хэйдзо, ты когда успел познать дзен и засыпать в течение пары секунд? - рисует пальцем узоры по простыни, пока слышит звонкое мяуканье за спиной и не менее сладкий для уха смех, нежным электричеством разносимый по всему организму, заменяя дофамин, серотонин, эндорфин и окситоцин - четырех всадников апокалипсиса, которые резко оказались в утиле, потому что Кадзуха работает раз в десять, если не в двадцать лучше. - Я не сплю, я тут. Отвлекся, - мотает волосами из стороны в сторону, накручивая в нервном жесте выкрашенную в темный цвет прядь, поджимая губы и желая хоть куда-нибудь испариться, желательно сразу под землю, в ад, в котел, да хоть на работы среди сжигающей все вокруг лаве, но лишь бы не ощущать, как на него пристально смотрят, почти сверля дырку в тощей спине. - Ого, ты последнее время постоянно отвлекаешься, у тебя недотрах? Неужели твой соседушка оказался таким сексуальным, что твои похабные мысли решили проснуться? - вспыхивает не хуже зажженного фителя, почти подпрыгивая на месте и спотыкаясь о собственную ногу, запинается и почти падает плашмя на пол, ощущая угрозы от пола раздербанить к чертовой матери его тощую и костлявую задницу, но загорается пожаром, когда не ощущает болезненного удара по почкам, пояснице и остальным не мягким частям тела, а лишь подхватившие его все те же грубые, но мягкие ладони. О Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой! Он перестает дышать, перестает двигаться лишний раз, пока чужие пальцы впивается с усилием в кожу под ребрами, проникнув под кофту на три размера больше, чтобы скрыть натянутую до синевы кожу над острыми, колющими костями. Перестает дышать не по собственной прихоти, а потому что обхватывающие его пальцы проделывают сквозную дыру в грудной клетке, автоматную дробь в лёгочных мешках, отчего альвеолы внутри кровоточат, размазывая и купая в крови все остальное. Воздух свистит, воздух проходит мимо, скользящим и вальяжным движением обводя рваные раны, насмехаясь над ним и отвратительно хихикая над его беспомощностью в чужих ладонях. Около уха его зовет Куки, шурша чем-то на заднем плане, а в затылок дышат всё также ровно, все также спокойно, что он ничего не может сделать. Он вообще стал слишком беспомощным, когда дело касается Кадзухи, его блядских рук и дурманящего взгляда. Резко отталкивается, собирая остатки размазанного по стенкам разума, буквально складывая их на розовенький платочек с Hello Kitty в уголочке. Равновесие удалось обрести только спустя пару секунд, как и повернуться лицом к лицу и нырнуть с разбега в пучину глубокую чужих зрачков, сверлящих и разламывающих его напополам, превращая в обычную груду костей, которыми разве что собак вшивых на улице кормить. Ловит себя через секунду на том, как взгляд уже переметнулся ниже, решил за него ступить на путь тернистый, преодолеть Виа Долороса и добровольно вбить себе в руки и ноги гвозди, пригвоздив к кресту на Голгофе. Сам выбрал себе учесть смотреть на чужие розовые губы, ощущать сухость во рту и пустыню в горле. И вспоминать, что Каедэхара далеко не тупой, что в его взгляде все ещё ни процента от тупости и глупых россказней. И приправлять это воспоминанием тем, что они друзья, а вот это уже самое идиотское, что только могло быть, поэтому лишь нервно улыбается уголками губ и отводит взгляд. Не забывать добавлять к этому коктейлю зловонному перчинку того, как вновь отдается противной болью ожог на задней части шеи, скользящий вниз вдоль линии позвоночника, особенно отвратительно больно впиваясь между лопаток, багровея и страдая от соприкосновения с колючим свитером и от его собственных ногтей, когда терпеть не получается, когда забивает на то, что потом не заживёт без шрама – плевать, ему мерзко на душе и вообще кризис. Потому что той ночью под ним оказался не он, а какой-то сдыхлик, который раздражает его просто до трясучки, раздражает тем, что он в принципе существует и занимает то, что судьба преподнесла именно ему, создала для него и прицепила к нему красной нитью. А эта скотина не имеет никакого права отбирать, разрывать и пытаться тупыми ножницами порвать эту связь. Но у него получается искусно занимать его место, почти без напряга, потому что Кадзуха решил жить так: без родственной души, которая когда-то, каким-то образом, сама того не понимая, обломала ему всю малину. Хэйдзо понимает, что он ему не нужен – своя какая-то политика, которая сразу разорвала и оборвала все возможности на сближение. Все, что было – это простые случайности и глупые совпадения. – Куки, – сквозь телефонные помехи слышит облегченный вздох и утвердительное мычание о том, что она тут, что она его слышит, – я к тебе сейчас подойду, готовь хлеб с солью. Из комнаты он выскальзывает настолько быстро, насколько возможно, потому что на душе – кошки, на сердце – тиски железные и оковы вольфрамовые, на теле – хребты ледяные и толща воды непроглядная. А в купе это все давит неимоверно сильно, почти до слёз, почти до вновь подступающего к нему аккуратными шагами – тихими и грациозными, пугающими и нервирующими – страха, от которого бывает только худо и никакого добра. И захлопывает дверь почти перед чужим носом, когда Кадзуха что-то понял, что-то почувствовал, как было в ту ночь, когда Хэйдзо был пропитан этим страхом, сквозил им и душил все вокруг, сужая окружающий мир до пикселей. И развитая эмпатия у соседа мешается, поэтому буквально убегает от блока подальше, потому что надо переварить то, что он не может описать, что копится внутри снежным комом, но слов на это найти он не может, как и подходящих эмоций, сгущающихся в грозовую тучу где-то под самым сердцем. И это самое страшное, когда ты не понимаешь, в каком дерьме ты плаваешь; в какую канаву угодил, подскользнувшись на рыхлой земле и впечатываясь в этот смрад всем телом. Хэйдзо не понимает, да и не хочет понимать, потому что на подкорке сознания мельтешит ответ неоновой вывеской, заглавными буквами и огромной надписью, транслируемой с самого космоса с помощью спутника. Игнорирует. Не покажет, что понял. От этого будет только хуже. Влетает в чужую комнату почти с разбега, с хлопком закрывая еле дышащую дверь на одной петле, отчётливо слыша, как табличка с номером блока свалилась по ту сторону с глухим стуком на пол. – Это пиздец, – падает лицом вниз рядом с девушкой на кровати, которая по инерции слегка подпрыгивает, перехватывая пачку чипсов, чтобы ни единой драгоценной крошки не вывалилось из пакета, который она выцыганила в магазине, потому что кассирша подумала, что девочка бездомная, безмамная и безпапная, пришла погреться в теплый магазин, чтобы потом сопли не глотать на улице среди коробок от холодильников и микроволновок. А Синобу не из тех, которая будет отнекиваться от халявы, разве что неприятно кольнуло то, что когда приведет себя в порядок, почему-то кажется ещё более бедной и несчастной на фоне тусклой панорамы окружающего ее города. – Информативно, а теперь по-подробнее и больше деталей, – Хэйдзо мычит в подушку, когда девичья рука мягко проходится по спутанным волосам. Именно в этот момент он понимает ещё одну простую вещь – он скучал. Куки – это отдушина, это настоящий светоч там, где не дано быть хоть какому-то проблеску яркому, но она есть. Она слушает его, она говорить с ним и она понимает его, поэтому все ещё не спрашивает ничего по поводу той ситуации в кафе, не ковыряет ему мозжечок с гипоталамусом, чтобы раздербанить окончательно эти два отдела в кровоточащих и смердящих воспоминаниях. Это подкрепляет доверие, раскручивает его на все сто процентов, выбивая пробки и предохранители. И врать ей тоже не хочется, поэтому лишь выпрямляется и выдыхает, потирая ладонями глаза, едва сдерживая желание вцепиться пальцами в волосы и вырвать их с кожей. – Я сам ничего не понимаю. Типа, м-м, блять, – хмурится и ложится полностью на кровать, вытягивая перед собой ноги, замечая дырку в черных носках – ведёт носом и втягивает побольше кислорода в лёгкие. – Не знаю. Я не могу быть влюблен. – Какое заявление. Почему не можешь тогда? Твой этот Кадзуха оказался редкостной сволочью, как ты и предполагал, а ты ненавистник абьюзеров и со-зависимых отношений? Или, он наоборот до такой степени хорош, что ты плачешь как пусси в подушку каждую ночь, мечтая о нем, но понимая, что это невозможно, потому что, «увы и ах», он трахает другого? – Сиканоин глухо смеется и улыбается уголками губ, ощущая, как балласт медленно скатывается с плеч, оставляя лишь легкие заморозки на коже под свитером – остатки от ранее поселившегося там хребта, выросшего из ниоткуда, из остатков его бывшей сосредоточенности и рациональности. Складывает костлявые пальцы на груди в замок, выдыхая затхлый воздух из груди и прикрывая зеленые глаза темными ресницами. Хотелось бы выдохнуть что-то разрастающееся лозами вокруг сердца, колющее шипами, пробивая мышечную ткань почти насквозь, обливая кровью. Просто, от этого что-то хотелось бы отречься заранее, пока это возможно, пока это не приведет к плачевным последствиям - не задушит и не утянет на самое океанское дно, похоронив его там под тоннами воды и под скользкими липкими водорослями. Ведь еще минимум день, а максимум месяц и все то, что струится по венам быстрым бегом, маршрут строя вечный от сжимающей мышцы в грудной клетки - зачахнет, свернется в тромбы и прекратит этот цирк внутри его организма, прижжет прямо на лоб, клеймом, меткой, что ему уже не помочь, проходите мимо и не подкидывайте милостыню. Ведь принять это сложнее, чем может показаться. Особенно тогда, когда этого чертово «мы» - быть не может. - Я просто идиот. - Ну я это и так знала, дорогой, - Хэйдзо убирает руки с груди, когда Куки находит себе там удобное местечко заместо подушки. А он и не против - приглаживает выкрашенные в ядренный зеленый цвет волосы, убирает пряди за уши и улыбается, потому что ощущение родного человека прям рядом, прям ощущающего под щекой его сердцебиение, прям слышит и слушает его: успокаивает жутко. - А может это просто физиология? Ну, тело твое решило тебе приврать, посмеяться там? Ты не забывай, что ты просто на подсознательном уровне к нему тянешься. И это видно! Помнишь, когда мы вместе погнали на совмещенный кураторский, то ты чуть ли не слезы лил, потому что за руку его взять не получилось в толкучке этой? - Фу, блять! Не вспоминай - это полный сюр был, - зарывается пальцами в волосы напротив, которые отвратительно пытаются чуть ли не в рот ему залезть, поэтому собирает те и заплетает аккуратные косички, наловчившись на двоюродной сестре. Но задумывается, коробит черепную коробку, сверля ту дрелью, чтобы пробить брешь и увидеть истину, но знает, что сразу же заклеит ту пластырем или скотчем, потому что правда все еще на поверхности, потому что он все еще ее знает, но легче принять чужую точку зрения и жить с ней до тех пор, пока не начнет тошнить и выворачивать наизнанку. Своя кажется отвратительной и мерзкой, а еще болезненной и не несущей ничего хорошего за своим красивым и пестрым фасадом ярко-красного цвета. Чужая кажется приемлемой, временным барьером против того, с чем он все равно скоро столкнется, встретившись лицом к лицу, глаза в глаза, когда вновь к небу прилипнет что-то сладкое, когда вновь сахар захрустит на зубах, когда ком в горле и сердечки в глазах. На этом и решили. - Хэйдзо, а может давай просто примем твой факт, что ты втюрился? Сука. - Я не влюбился! Отстань, - сразу щетинится, готов кому-нибудь откусить руку по локоть, проглотить, не прожевывая, потому что он уже решил, что примет абсолютно любой бред, но никак не этот блядский факт, который все еще ни к чему хорошему не приведет. Ожоги по всей спине и плечах тому простое и легкое доказательство, которое и успокаивает в какой-то степени, потому что долго копаться в закромах своей памяти, где и так все еще все вверх дном из-за вырытых из глубоких могильных ям воспоминаний; но и которое доводит до прозрачных соленых капель в уголках глаз, потому что до жути обидно и паскудно на душе, а еще херовей делает то, что он в собственных чувствах то разобраться не может, расставить все по полочкам, засервировать все красиво и преподнести своему «Я» всю правду. – Перестань гавкать, – девушка выпрямляется и подтягивается, пока не слышит отчётливого хруста в позвонках, а позже оборачивается. – В том, что ты мог влюбиться, нет ничего такого страшного, что ты так боишься это принять. Ты ведь и так все понимаешь, верно? Ты у меня умный как-никак Успокаивается в момент, разве что дышит как-то загнанно, будто поймали с поличным на месте преступления, будто оленя на трассе подсветили тусклым светом фар. А Куки что-то вроде успокоительного внутривенно, двадцати-тридцати капель валерьянки и пары звонких пощёчин по заледеневшим щекам. Ведётся на это, принимает сидячее положение и утыкается лицом в девичье острое плечо, находя для себя хотя бы какую-то зону комфорта, где до него не доберутся его собственные демоны, желающие его поскорее прибить к стенке и размазать по паркету. – Я не хочу это понимать. Это бессмысленно, Куки. Зачем оно мне надо? – мотает головой из стороны в сторону и растирая нежную кожу на лбу до красноты и раздражения видимого, которое останется отпечатком на некоторое время; обнимает за талию и прижимает девушку ближе к себе. Она гладит, прижимается в ответ, успокаивая и целуя в висок, потираясь носом о влажное место на коже и тихонько хихикая, вызывает ответную реакцию на бледном лице с ужасными мешками под глазами и впалыми щеками, оголяющими острые скулы, о которые можно с легкостью порезаться. – Оно тебе не надо, конечно. И не будет надо, но не забывай одну простую вещь, которая вылетела из твоей светлой головушки, – теплые ладони берут его лицо за щеки, потирая большим пальцами симметричные родинки под глазами и улыбаясь тепло-тепло, что Хэйдзо готов завыть и зарыдать. Он такого не заслуживает вообще, потому что Куки все ему, всегда с ним, по щелчку пальцев материализуется рядом, когда это слишком необходимо и когда все вышло из-под его контроля, - ты там не один мучаешься. Приглядись хотя бы раз, а то дальше своего носа ты видишь только по праздникам, да и даже не по всем, если быть полностью честной. Хэйдзо выпрямляется и смотрит в аметистовые глаза, в которые резко начали плескаться не то, что черти, но и ангелы прилетели, усевшись за общий стол и поднимая полные бокалы кровавой жидкости. А ведь правда - он хмурится, поджимает тонкие губы, превращая те в сплошную полоску и вглядывается в смятую майку под своими пальцами. Пытается что-то вытащить из своей памяти, выскребсти оттуда что-то явно слишком важное, что поможет понять то, что плавает на поверхности, не смея тонуть, наровясь залезть в самую глотку и разорвать в клочья. Точно. Вглядывается в глаза лучше, тонет в них и тонет в том, что почему-то скрылось первоначально за грузным занавесом, прикрывая истинную сущность актеров, умело играющих свои роли и прекрасно выучивших свои реплики, не пользуясь суфлером и заменой. Мелкие фрагменты теперь мельтешат странно перед глазами: вырвиглазными всплесками неоновыми, когда Кадзуха почему-то сам предложил прогуляться по ночному городу, почти не разговаривал, но видно - наслаждался чем-то эфемерным и незримым, кидая на него взгляд периодический и косой; сладкими запахами выпечки и тяжелым ароматом растворимого кофе, когда ему в заледенелые руки вручили горячий стаканчик, освещая утро темное и мерзкое от слякоти нежной улыбкой и приятными глазу мимическими ямочками на щеках из-под ярко-красного шарфа; тепло и электрический ток, когда тот постоянно пытался ухватиться за его запястье даже тогда, когда это вообще не нужно. В магазине, оттягивая от прилавка и утаскивая за собой, проникая длинными пальцами под рукав куртки и кофты, дабы прикоснуться подушечками к теплой коже и сжать ладонь сильнее. В комнате, невзначай затрагивая пальцами руки открытые или прижимаясь со спины, когда тянется за чем-то на столе и сразу ретируется на кровать играть с кошкой. На улице, сжимая вечно холодные руки в своих, дышал на них и улыбался так по-детски, когда на ресницах искрил тонкий слой снежный, когда щеки красные-красные из-за того, что тот пестрый до жути шарф оказался на шее Хэйдзо, который профукал железный жетон от гардероба в какой-то аудитории и не смог забрать собственную куртку с крючка. И это оказывается настолько очевидно, что у него невольно расползается румянец по щекам, сползающий резким градиентом по плечам и шее. Кадзухе не лучше – он держит себя на ещё более коротком поводке, вырисовывая явные подтексты в какую-то дружескую манеру, которую привязал к его запястью крепкими нитями трёх разных цветов. Это так глупо, что Хэйдзо ловит конфуз и растерянность в одном флаконе, пытаясь расфасовать информацию по полкам и отсекам. - Блять.., - Куки звонко смеется и хлопает того по плечам, качая головой в немом жесте аля «а теперь думай своей головой». – Но это не отменяет того факта, что тот шнырь стал ещё больше околачиваться рядом. И факта того, что Кадзуха не выглядит как тот, кто способен на измену или что-то в этом роде. – О боже мой, – встаёт в одно движение с кровати, придерживаясь с секунду за прикроватную тумбочку, пока темные и белые мушки не соизволят улететь восвояси вместе с мутной пеленой перед глазами. – Хэйдзо, подрочи как-нибудь на досуге. У тебя мозг барахлит и вообще сбой на сб.. Договорить ей не дает резко прилетевшая в лицо подушка от полыхающего румянцем ярким парня, у которого вот-вот и пар повалит из ушей, поднимая общую температуру комнаты на пару градусов. Внутри все настолько громко клокочет и бурлит, будто внутри взорвался и Чернобыль, и Хиросима с Нагасаки, отравляя его организм диким радиоактивным смущением, которое и наждачкой не ототрешь и не отдерешь прилипший чертов слой. А эта хохочет, прям заливается искристым смехом, что у него лично румянец перетек нехилой волной к ключицам, остановившись там на ночлег, пока наверняка не лопнет обладатель этого тела. Ему очень хочется выть в подушку и кусать локти, потому что эта тема у него на грани срыва и нервного хихикания, когда и глаз начинает дергаться, и руки дрожать как у человека с Паркинсоном, и целый букет различного рода тревожных проявлений во всем теле. Это выглядит как разговор с матерью, которая случайно наткнулась в прикроватном столике на какую-то интересного рода вещицу, которую ей находить не стоило совсем, а вообще не стоило просто эту вещицу бросать без какого-то чехла в комод, где рядом могут невзначай валяться таблетки от головы, живота и пара флешек с презентациями на «Человек и мир». А потом сидеть и потом обливаться холодным потом, мямля себе под нос, что «это не его, это друзья приходили и забыли забрать». Ему не отвратительно это обсуждать, ему не мерзко и у него нет какого-то травмирующего опыта, что лезть на стену и сдирать обои лишь при одном упоминании. У него его просто нет. Нет опыта. Никакого. Поэтому мгновенно реагирует, когда Куки вновь открывает рот, чтобы договорить свою похабную мысль с двойным дном, если уж сразу не с тройным - спрыгивает с кровати и прижимает ту к полу, кладя подушку на лицо. - Молчи, молчи! Твой поганый рот убивает во мне человека! - девушка почти верещит и мычит, хватаясь за его запястья, потому что для подпитки истерического смеха нужно как можно больше кислорода, а дышать с подушкой на голове как-то слишком проблематично и у нее не получается черпать его из пыльной наволочки, разве что глотать пыль ртом и захлебываться в приступе чихания. Пока не хватается резко за чужую талию холодными руками, вызывая дикий приступ смеха от щекотки на ней сидящем, что сразу вскакивает и ударяется затылком о кровать позади, шипя все возможные ругательства и пытаясь отпихнуть подходящую к нему Синобу. - Я не люблю молчать. Ты еще такой интересный - как хранить хуй в 14 лет в комоде - так это запросто, мама, смотри, какой я самостоятельный. А как слушать очевидный факт, что ты киннишь песню «пошёл на хуй со своей молекулярной физикой, потому что я хочу, я хочу трахаться» - так уже страшно и не надо, пожалуйста. Только там у этого твоего наверное физики нет, прости, че там у него присутствует в расписании? Пускай идет нахуй со своей зарубежной литературой, - замахивается уже подушкой на парня, но останавливается в миллиметре, услышав звук пришедшего сообщения на чужой телефон, а Хэйдзо только рад, поэтому быстро залезает обратно на кровать и выхватывает телефон раньше, чем у Куки созревает интерес к написавшему. - Твой будущий бойфренд? - Отвратительно, не начинай шарманку заново, - но на блокировке экрана и правда высвечивается сообщение от Кадзухи, что у него самого дыхание перехватывает, а сердце падает с глухом «ух» в дырявый левый носок. А фенечка, – сдавливающая запястье и оставляющая видимый след на бледной коже, переплетая нити красного-черного-белого, которые умело впиваются в самое сознание с самого начала получения этого подарка – сжимает сильно, перекрывая кровоток в ведущей руке. Синобу заглядывает через его спину и улыбается во все тридцать два зуба, упираясь острым подбородком в не менее острое плечо. филодрочер: Не знаю, куда ты так быстро убежал, но если хочешь то можешь составить мне компанию в магазине.) - Ты хочешь составить ему компанию. Пиши, - Сиканоин ведет плечом, пытаясь спихнуть прилипшую моль с одежды, но та лишь цепляется за свободный крой майки и сидит дальше. Он бы и не отказался, потому что даже если он не прошел все пять стадий принятия и не перегнал пешком четырех всадников апокалипсиса на гоночных автомобилях в современных реалиях - рядом с Кадзухой крутиться ему меньше не хочется, а раз тот его сам приглашает, то, видимо, у него схожие желание вертеться около. Куки замолкает в ту же секунду, как замечает резко потянувшиеся вверх уголки губ и потеплевший взгляд, улыбается в чужое плечо и убирает тому волосы за ухо, приводя в порядок.

я: хорошо, я сейчас приду и не смей съебывать без меня - я потеряюсь

- Ну, я думаю, что попытка не пытка сблизиться еще чуть-чуть хотя бы, - оборачивается и улыбается подруге, которая сразу обнимает его за шею и гладит по растрепанным впопыхах волосам, укладывая его голову себе на плечо. И Хэйдзо ни разу не обижался на слова или выходки ее, потому что знает, потому что чувствует даже сейчас в прикосновении ровный стук чужого сердца, рассказывающий ему длинную историю на коде Морзе о том, как она им дорожит и как она на самом деле о нем волнуется, но жизнь научила умалчивать многое, как бы она не хотела поделиться. Они как две недостающие детальки от разных мозаик, но обе не подходят ни туда, ни сюда, оставаясь валяться в пыльном углу до того момента, пока не сметут веником или не пройдутся по пыльному углу пылесосом. Оттого и вместе - больше места им нигде нет. Сломанным и побитым по разным причинам, но от одинакового оппонента, против которого и идти не стоило - заранее выбираешь проигрыш с момента рождения. Ведь жизнь - так себе враг. У нее мальца побольше пешек и тузов в кармане против тебя и твоих желаний. *** Походы в магазин с Кадзухой - это всегда отдельный сорт насилия над собой и над своими нервными клетками, которые не успели окончательно окоченеть от постоянного присутствия его же рядом и свихнуться от стресса, окружающего его при долгом нахождении рядом с едой. А еще это лучше всяких аттракционов, никакие американские горки с крутым спуском вниз не нужны, когда очередная бабка так и хочет прикопаться к тому, что у них двоих волосы слишком длинные для парней, что один другого за ручку почти держит и что они своим одним видом извращают умы маленьких детей, которые в этот момент нарушают материнский обет, вытаскивая из морозильной камеры мороженое и хватая колу вместе с жутко сахарным батончиком с прилавка. И взгляд Кадзухи на эту мадам вызывает у Хэйдзо тихий смех через сомкнутые губы, потому что по нему видно, что не первый раз до него цепляются, что ему конкретно это осточертело и он просто хочет взять чертово молоко, сбежав в закат. Но просто схватить первый попавшийся пакетик никогда не получается, потому что у Каедэхары какой-то личный пунктик на определенное, желательное самое свежее, чтобы могло дольше простоять в их студенческом холодильнике (за который плату, какого-то черта, вносят именно они), а еще лучше, чтобы было деревенское или миндальное на крайний случай. Бабка против, бабка стоит на своем всегда рядышком именно с той бутылкой, которая им и нужна, вызывая у Кадзухи нервный тик и судорожное постукивание правой ноги по немытому полу. Это оказалось в первый поход в ближайший супермаркет лишь так, цветочками, пока Хэйдзо краем глаза не заметил, - упираясь подбородком в чужое плечо, пока сосед сканировал взглядом творожные сыры по сроку годности и по степени жирности, одной рукой успевая придерживать за талию почти лежащее на нем тело, - мило хихикающих девушек, которые смотрели девяноста девять процентов на Кадзуху, а последний единственный процент - это он, но это так, чтобы не обижался. Девушки, если отмечать серьезно и честно по пятибалльной шкале, были симпатичными и ухоженными, в отличие от его самого - черта с куличиков, который пол лица прячет под шарфом, стараясь людей лишний раз не пугать своим нездоровым цветом лица. Но, все еще если говорить серьезно и честно, именно его придерживали за талию и именно ему что-то говорили вполголоса почти под самое ухо, что мурашки бегали марафон вдоль позвоночника. Это преимущество и дало ему фору, поэтому сдвинул чертов удушающий шарф со рта, уткнувшись носом в бежевое пальто и невзначай так подняв средний палец тем двум девчулям, которые в мгновение превратились в каменные статуи, а только потом насупились, хмыкнули и сбежали с места происшествия. Кадзуха тогда лишь недоумевающе обернулся, провожая взглядом громко топающих девушек и с таким же плавающим вопросом в алых глазах посмотрел на шибко сильно прижимающегося к нему парня, на что Сиканоин смог лишь плечами пожать и скорчить рожицу невиновного и ничего не понимающего, якобы «я не при делах - это они странные». Что и сейчас, в данный момент времени, он стоит и пялит в зеркало над молочным отделом, запрокинув голову, пока милая девчушка с минуту косо поглядывала в их сторону, пока не удосужилась подойти ближе к, конечно же, его горячо любимому соседу, который листал заметки в телефоне со слишком отрешенным видом. И Хэйдзо счастлив такому стечению обстоятельств, что может аккуратно и совсем не пристально наблюдать за разворачивающейся картиной за его спиной: как Кадзуха оглядывается на тихий голос рядом, растерянно рассматривая девушку рядом, медленно, но верно выходя из легкого транса, в который он успел погрузиться в сотый раз перечитывая им же составленный список покупок; как тепло и неловко улыбается той на просьбу познакомиться, что у Сиканоина и под ложечкой успевает засасывает от такой-то улыбки и от такого-то легкого румянца на девичьих щеках от этого жеста; как парень методично качает головой из стороны в сторону, произнося что-то вроде «я в отношениях», что уже Хэйдзо ощущает, как становится похож на побитую псину, целиком и полностью разделяя теперь позицию девушки, которая вмиг потускнела и лишь извинилась за беспокойство, скрывшись между полок. - Ах, какой ты сердцеед, Кадзуха. И не стыдно? - оборачивается и улыбается натянуто одними уголками губ, прищуривая оливковые глаза в попытке поймать алый взгляд в свой капкан, но тот умело его обходит, щелкая пальцами его по носу. - Ай, блять. - Не понимаю, о чем ты говоришь. Если ревнуешь, то так и скажи, а то через вот то зеркало было ощутимо, как ты меня сверлишь взглядом. У меня так скоро дыра образуется в затылке. - Я и ревновать? Ха, нет. Шутка не удалась, но я видел, как ты старался. В следующий раз точно будет лучше, ты пока только учишься, милый, - улыбается шире, замечая, как у Кадзухи слегка расширяются зрачки от прозвища и как тот ведет носом, отворачиваясь и слегка наклоняясь в поисках нужного ему продукта. - И вообще, когда к тебе подкатывают, ты всегда строишь из себя дурочка? - Ко мне не подкатывают, - мгновенно выпрямляется и поворачивает голову в его сторону, сдувая с лица мешающуюся прядь и убирая челку назад, что Хэйдзо невольно облизывает пересохшие и потрескавшиеся губы то ли из-за холода, который резко решил его испытывать на прочность, то ли из-за того, как постоянно нервно прокусывает губы от ощущения жжения на кончиках пальцев – жуть как хочется прикоснуться к стоящему напротив парню, а желание это уже давить даже не хочется никаким образом. – Возьми сметану, а не буравь меня взглядом. Огорченный вздох срывается с губ раньше, чем Сиканоин успевает его приклеить к глотке, прижигая его красивой королевской печатью с пафосным львом на ней же, поэтому быстро отворачивается, разглядывая с пару секунд разные баночки побольше и поменьше, пожирнее и не очень, пока не берет нужную, которую вечно видет в холодильнике и в корзине. Шмыгает носом и вновь выпрямляется, кидая добычу в корзину, всматривается вновь в зеркало над ним и почти икает, когда ловит на себе взгляд алый, а потом и видит, как их обладатель и язык ему показывает. – В жопу его себе засунь, – тихой смешок сбоку и отделяющийся стук чужих кроссовок вправо вынуждают и его двигаться сразу, семеня маленькими шажками, будто на поводке бежит по воле хозяина, который за послушание погладить не забудет и в носик поцеловать. Ну либо словить приход от того, как Кадзуха на него смотрит, потому что смотрит всегда так, что в душу лезет, растаптывая к ней свою личную дорожку, чтобы никто и никогда по ней не ходил помимо него. – Если к тебе не подкатывают, то я поцелую нашу вахтершу в щеку. – Ужас какой-то – у нее явно какие-то проблемы со здоровьем, вдруг передается воздушно-капельным путем? Мне тебя жаль, когда пойдешь это делать, то скажи мне, чтобы я твои вещи собрал и вышвырнул вон из блока, – улыбается своей обворожительной улыбкой, бросая в корзину буханку хлеба и высматривая какие-то булочки к чаю в книжный воскресный вечер, когда Каедэхара – читает, а он – смотрит, как тот вальяжно раскидывается по кровати, напрочь забывая о стынущем чае. – Я этого делать не собираюсь, потому что рядом с тобой частенько околачиваются те, кто ой как хотят твой номер получить либо сразу на хуй заскочить, – махает пальчиками девушке, которая кладет на прилавок только свежие булочки, слишком долго грея уши о их разговор. – Выбери своего бойца так сказать. Поэтому ты проиграл в этом споре. – Совсем нет. Если бы и околачивались, то проходу бы и из блока не было нам с тобой, поэтому подрежь свой детективный нос и читай список, вместо того, чтобы задавать несуразные вопросы и спорить со мной на глупые темы, Сиканоин Хэйдзо, – вновь щелкает его по носу, кладя следом в пакет пару сахарных домашних булочек, хотя домашнего в них только название, да и то с ошибкой, что у него лично начинает глаз дёргаться с тупой этикетки «булочка по-дАмашнему». Желание ретироваться к черту из этого магазина растет во всех существующих прогрессиях со скоростью света, а может и превышая её. Удерживает его тут лишь мелочное желание побродить рядом с Кадзухой где-то вне их блока, который пропитан его сигаретами, которые вот-вот кончатся; одеколоном Каедэхары, рьяно щекочущим ему нос и вритавшимся в его простыни и одеяло; мускусным запахом апельсинов, когда сосед уже не выдерживает высокой концентрации табачного дыма и почти в рот готов попшикать освежителем воздуха. – Да чего сразу глупые-то? Вдруг я просто хочу знать своих соперников в лицо, – затыкает рот намного позже, чем хотелось бы, мигом ощущая льющуюся брызгами вверх кровь, отпечатками ладоней оставляющую цвет на щеках и ушах. Кадзуха, резко обернувшийся на произнесенную фразу также застывает с приоткрытым ртом и плескающимся жидким янтарем в глубине глаз. И Хэйдзо впервые ловит себя на мысли о том, что у парня очень красивые глаза: словно закатное солнце в какой-то глубинке лесной среди омутов озёр и зелени деревьев, словно открытая банка с красными чернилами, капли которого медленно стекают с заостренного пера, словно красная полая луна в те мгновения жуткие, когда на рассвете была пролита кровь, впитавшаяся в землю горьким ядом. Ядом, который просочился и в его кровь, когда он только лишь глянул в сторону парня с платиновыми волосами, когда коснулся его в порыве непонимания собственного тела, тянущегося к чему-то сакральному и заложенному с самого рождения, разве что на запястье не выводимое. Прикусивает нижнюю губу, теребя пальцами фенечку, стараясь отвлечься от собственной глупости, сорвавшейся с губ. Такими темпами он перестанет пролистывать видео в TikTok с гаданием по картам, что о тебе думает этот и что о тебе думает тот, выбери карту и полистай сотню комментариев для ответов. – Что? А теперь вдох облегчения перекатился с языка к губам, накладываясь целебной тканью или дорогим пластырем поверх поврежденного участка. Он не понял, слава всем богам. – Что? – бегает глазами по окружения, перед глазами неоновыми зелёными цифрами пронося вновь и вновь список, написанный в чужих заметках. Заглядывает в корзину, замечая очень важного, но недостающего продукта среди остальных. – Говорю, ты молоко свое любимое забыл взять. Кадзуха моргает раз и два, переводя медленно взгляд с него в корзину, вздыхая как-то слишком удручённо и глядя исподлобья с какой-то скрытой и незримой обидой, что Хэйдзо теряется на секунду и неловко улыбается. В груди медленно зреет давно подавленное и зарытое поглубже чувство надежды, распаляющееся ярким огнем, когда Каедэхара вновь смотрит на него, впивается взглядом в глаза, теряя на секунду контроль, метая клинком взор на губы, прикусивая собственные. И Хэйдзо мгновенно перестает дышать и застывает, заметив этот жест. Сам ощущает, как ноги и руки медленно покрываются тонким слоем инея искрящегося в свете даже тусклой лампочки над ними, а потом вздрагивает и громко втягивает воздух в прокуренные лёгкие. Электрический ток заменяет кровь, цепляясь волной за эритроциты, пуская дрожь по окоченевшим конечностям, потому что он отзеркаливает этот жест в точности. Ловким движением прячет дрожащие далеко не от холода ладони в глубокие карманы куртки. А Кадзуха все ещё не тупой и не слепой – видит, блять, сжимает крепче в ладони ручку от корзины и ворочает головой из стороны в сторону, будто уговаривая себя мысленно от действия и помысла, по причине которого он побежит на виселицу, притом с диким энтузиазмом, что любой самоубийца позавидует. Потому что по нему видно, что он хочет сделать каждый сантиметр своего тела расстоянием между ними, как можно больше и как можно дальше оттолкнуть Сиканоина от себя. И это режет, что Хэйдзо поджимает губы и первым отводит взгляд, в сотый раз убеждаясь в том, что попытка была пыткой, а это осознание каждый раз четко врезается в ствол головного мозга. Но он сам самоубийца, поэтому сам того не понимая окончательно, будет пытаться раз за разом, наступая на одни и те же грабли. – Точно, спасибо, что сказал. Иди на кассу уже, занимай очередь, – мигом мелькает тень сбоку, что Хэйдзо и рта открыть не успевает, а лишь повинуется тому, что было сказано. Стоит с секунду, пока кровоток вытесняет из организма стойкое электричество и быстрым шагом, почти бегом, останавливается около кассы, растягивая холодными подушечками пальцев измученную кожу под глазами, желая ещё и откинуться назад, но почти сметает с пути прилавок. С тихими извинениями, прячет лицо в складках шарфа и дышит сипло, почти замученно, что мужчина перед ним оборачивается и оглядывает его сверху вниз, что у Хэйдзо ком в горле и желание сжать ладони на чужой шее, чтобы не смотрели таким взглядом, будто он маму потерял посреди огромного универмага и теперь рыдает в три ручья, вытирая рукавами сопли. В горле уже начинает скапливаться целая тонна грязи и мусора, которую очень хочется выплюнуть побыстрее, очистить организм поскорее, потому что начинает тошнить от какой-то неосязаемой обиды внутри и досады, желающей политься потоками из зелёных омутов. Глаза слезятся, душит что-то горло, выбивая кислород, что хрипы лишь могут мешаться со спокойным дыханием. Как только открывает рот, то сразу громко щелкает зубами и оглядывается с глазами, горящими праведным гневом, сталкиваясь в то же мгновение со спокойными плавными языками пламени, переливающимися завораживающе в чужом взгляде. И дёргается от ощущения чужой ладони между лопаток, что кусается чувство такое приятное, будто одежды на нем совершенно нет и прикосновение пришлось на голую кожу. – Расслабься, – и он почему-то в мгновение расслабляется, опускает напряжённые плечи и неосознанно прижимается чуть ближе к стоящему позади Кадзухе, который, не смотря на какую-то потаенную и скрытую под замками обиду в глазах, позволяет: поправляет капюшон и вновь щелкает пальцами по носу. – Чего ты так? – Устал, наверное, – врёт и не врёт одновременно, потому что на самом деле устал и на самом деле нужен отдых, желательно госпитализация в психиатрической больнице или хотя бы в санаторий куда-нибудь в лес – метания в собственных мыслях ему совсем не симпатизируют. Особенно тогда, когда он не разбирается до конца, в каких именно мыслях он плавает и топится, не успеваю ухватиться ладонями за спасательный круг. Оборачивается и вновь упирается лбом в чужое плечо, дыша глубоко, дыша так, чтобы забрать себе как можно больше воздуха в лёгкие, уже совсем не обращая внимание на то, как на них косо смотрят и хмыкают, почти плюют в лицо за гейство и разврат. А Кадзухе совершенно плевать на остальных: всего на долю секунды застывает, когда наваливаются тяжёлым грузом, что приходится сделать шаг назад для упора, чуть ли не наступая на ногу какой-то женщине; мягко гладит свободной рукой по спине, перебирает меж пальцев спутанные пряди и прижимается щекой к макушке. Хэйдзо вновь ощущает странное дребезжание в межреберье, звон в ушах и стрекотание в коленных чашечках, когда ноги подкашиваются, заставляя ухватиться одной рукой за чужое пальто. Такое положение кажется сюрреалистическим, невозможным и за тонкой гранью реальности, что почти готов заплакать, пряча лицо в чужом плече. – Придём в общежитие – отдохнёшь. Я тебя трогать и тревожить сегодня никак не буду, – Хэйдзо макушкой ощущает, как чужие губы растягиваются в улыбке, как трутся слегка теплой щекой о спутанные волосы. Он четко ощущает глухое постукивание в грудной клетке, которое с каждой секундой ускоряется, отдаваясь шумом в ушах, когда льется кровь с удвоенной силой по венам и артериям, пытаясь выскочить из импровизированной клетки. – Нужно ещё автобус дождаться, – резко распахивает глаза и выпрямляется, ловя в чужом взгляде такой же тихой ужас. Кадзуха оглядывается через его плечо, насчитывая человек пять перед ними к кассе, где девушка очень уж медленно пробивает каждый товар, успевая ещё с коллегой через проход поговорить. Хэйдзо выуживает из кармана телефон и быстро находит в галерее скриншот с расписанием автобусом, идущему к их месту жительства. – Как ты думаешь, рассосется ли такая очередь за приблизительно минуты три? Кадзуха цокает языком и мычит, едва ли не срывая со своих губ четкий отборный мат, который так и жаждет быть произнесенным вслух. Выходит вперёд, подходя к какой-то женщине, монотонно спокойным тоном пересказывая той ситуацию и кивая в его сторону, что в ту же секунду в морщинках под старческими глазами расползается явное сожаление и сочувствие. Поднимает недоумевающе брови и моргает растерянно, а когда подзывают рукой к себе, то быстро меняется местами с уступившей им особой. – Ты что ей наговорил? Язык такой подвешенный? – Более чем. Я думал раньше, что у курящих по дефолту плюс сто к социализации, ну, чтобы вымогать у прохожих сигаретку-две, – Хэйдзо сдавленно смеётся и помогает быстро выгрузить продукты на ленту. – А сказал я ей, что у тебя недержание и нам срочно нужно бежать. – Кадзуха, блять! – замахивается рукой, но бьёт лишь по воздуху, разрезая воздух свистом от реально смертельного удара, который должен был выбить всю дурь из чужой головы, но почти падает сам, теряя равновесие. – Я тебя убью. Сейчас мы будем бежать для того, чтобы подобрать тебе гроб по вкусу. Кадзуха лишь улыбается и оплачивает карточкой покупки, стараясь стоять слегка поодаль, дергаясь каждый раз, когда Сиканоин пытается подойти поближе. Хочется умолчать, что все остальные в очереди поглядывают на двух пиздюков метр шестьдесят в прыжке и с кепкой, стараясь не вникать в их разговор и не попадаться под горячую руку. – Ну-ну, главное результат, мы можем успеть на автобус, а там и тепло, и комфортно, и сесть можно, – прячет в рюкзак все награбленное и в одно резкое движение выбегает из магазина, почти подскальзываясь, когда Хэйдзо ровняется с ним в один прыжок. Материт вслух скользкие ступеньки и гололёд, тонким слоем покрывающий порог, что приходится ходить на пятках, чтобы носом не угодить в сугроб, но почти спустившийся вниз Кадзуха вынуждает действовать экстренно и быстро: перепрыгивает через две ступеньки, с явным желанием повалить парня лицом вниз в сугроб, чтобы точно понял, что можно говорить, а что не стоит. Но никак не ожидая, что тот в последнюю секунду развернется к нему лицом, будто догадываясь о намерениях бренного тела, которое умело пытается взять на себя роль смерти худощавой без косы, но с очень цепкими пальцами, а это все лишь ради какой-то детской мести из-за произнесенной невзначай шутки. Сиканоин успевает сто раз пожалеть, что лучше бы заткнул ему снега за шиворот, врезал снежком кривослепленным из-за дрожащих ладоней без варежек или перчаток. Жмурится крепко, когда руками обхватывают за талию, делая пару шагов назад, чтобы суметь удержать хоть какое-то равновесие, но по итогу подскальзываясь на замёрзшей луже и со звонким хлопком падая в сугроб. Хэйдзо был готов в этот момент ко всему: к ядерной войне, к атомному взрыву или к тому, что сию секунду перед ними остановится мазерати, а оттуда вальяжно выйдет сам Иисус Христос в гламурном смокинге и с черными очками, чтобы выписать им штраф за превышение норм социального поведения, сквернословие и дребезжащий уровень гейства на один квадратный метр. Но прячет лицо и воет, когда слышит над собой слишком звонкий, слишком приятный и слишком удушающий для него, а ощущение крепкой хватки на талию абсолютно кружит голову. Искристость чужого веселья и искренности щиплет глаза, что невольно, но улыбается и прижимается щекой к груди, вслушиваясь все ещё в ровный стук сердечного ритма под самым ухом, пока не замечает зелёное пятно около светофора. – Это ли не наш автобус? – и он полностью потерялся в пространстве, когда Кадзуха подскочил настолько резко, хватая его за запястье крепкой хваткой, что перед глазами заплясали миллионы звёздочек и созведзий, которых Хэйдзо вживую ни разу не видел за все свои семнадцать с лишним лет. А ещё он очень хорошо чувствует, как через секунду выплюнет лёгкие наружу, потому что его хрупкое и слишком вялое тело, пропитанное сигаретным дымом и табачными изделиями, не хочет двигаться настолько быстро, как Кадзуха, который мельтешит разве что в толпе белой макушкой и бежевой точкой от пальто. – Сука! Точно брошу курить! – останавливается на секунду и оглядывается, больше не замечая рядом с собой Каедэхару, который в самый важный момент в его жизни, отпустил его запястье и скрылся где-то там, в закате, в рассвете и в туманном утре. Дыхание звучит жутко переломанным и сопящим из-за копящейся под языком вязкой слюны, которую очень сложно проглотить, когда в горле стоит преграда в виде непроходимости путей из-за переизбытка затхлого воздуха. А ещё в ушах отвратительно шумит из-за того, что давление скачет, как горный козел по скалам. – Завтра, а лучше послезавтра, блять… Пищит громко, когда вновь хватают за запястье, скользя пальцами к ладони, затрагивая в таком трепетном касании, что Хэйдзо почти подпрыгивает от нового ощущения, поднимая голову и встречаясь с жутко растрёпанным и еле дышащим Кадзухой, но зато улыбка у него до ушей и зрачки больше, чем вся радужка в целом. – Давай лучше сегодня, – Хэйдзо не успевает открыть рта, как вдруг его опять тянут, выбивая остатки свежего воздуха из лёгким посредством кашля на грани «предсмертного хрипа» и «крика чайки на фоне живописного заката». Цепляется пальцами за собственную растегнутую куртку, пытаясь ту удержать на месте, а то она целенаправленно пытается сползти с плеч, обнажив старую кофту в катышках и с нелепым узором на рукавах. – Ну же! Открывай второе дыхание! – Какое второе?! Это уже пятое! – спотыкается о собственную ногу, врезаясь в чужую спину, отчего Кадзуха хохочет громче, пока тянет за собой дальше, слыша громко и яро в самое ухо дребезжание колес и вой от подъезжающего автобуса, а также не менее яростное дыхание за спиной, будто Хэйдзо через секунду упадет на него балластом и задохнётся нахер от переизбытка эмоций и кислорода, концентрирующего в лёгких паровым и углекислым газом. Пока тот не начинает его тащить назад, заставляя подскользнуться и свалиться на задницу, а потом взывать, когда Сиканоин свалился сзади, чуть ли не стянув за рукав с него пальто. Наблюдать за тем, как нужный автобус проезжает мимо, не махая напоследок ручкой, а лишь показывая факи вслед, мерзко хихикая у самого уха, хотя хотя это уже воображение играет с ним злую шутку, потому что в ухо ему дует разве что порывами холодный ветер, выдувая абсолютно всё из клеток мозга; и чужое дыхание, настолько спертое и сдавленное будто бы тонной пустынного песка, под которыми захоронен и фараон египетский и царство целое, что у Кадзухи явно проскальзывает ощущение, что Хэйдзо сейчас так и умрёт, уткнувшись лицом ему в плечо, обливаясь ледяным потом. – Ну и похуй, пусть катится, сволочь, – и голос у Сиканоина сипящий в самое ухо, будто сломанное радио, что невольно улыбается, даже несмотря на то, что задница ужасно сильно ноет от удара об жёсткий лёд и не менее жесткий асфальт. Откидывается машинально назад, забивая полностью болт на то, что пальто ранее чистое, новое и вообще пахнущее свежим кондиционером – станет мокрым, грязным и в каких-то отвратительных подтеках. Лишь мысленно надеется, что в портфеле не взорвалась бомба и все продукты остались целыми от такой-то физической встряски. – Пить хочу, очень. – У меня должна быть бутылка воды в рюкзаке, только давай все же дойдем до остановки и под навесом будем жаловаться на жизнь, – промычал и выпрямился с огромным усилием, потянувшись и хрустнув всеми шейными позвонками разом, издав вздох облегчения. Тело будет ужасно ломить завтра утром прям перед парой по физре, на которую он, конечно же, обязан пойти, если не сразу побежать. Протягивает ладонь Хэйдзо, у которого видимо вообще ноги не желают двигаться – привыкший курить бегать не сможет. Но такое заманчивое предложение как бутылка прохладной воды придало ему такое количество сил, что хватается грубой хваткой за протянутую ладонь и поднимается, почти скрипя зубами. Под навесом и правда чуть теплее будто бы, потому что и ветер кусающий не может добраться так просто, прокусив и толстую ткань зимней куртки, и свитер вместе с майкой для сохранения тепла в долгие сроки; и вода на вкус тут просто божественная, целебная будто, не оторвать уст, пока не выпьешь все до дна, не поделившись ни с кем; и Кадзуха, так, просто в наборе, в комплекте и в подарок шел, как какая-нибудь наклейка или брелок, чтобы душу грело воспоминанием и не душило в крепких объятиях одиночества. И с ним комфортно, на самом деле, даже в молчании или в перепалке словесной – просто не электризуется воздух и атмосфера в целом от его присутствия рядом. Потому что, невольно взгляд метает вбок, он и есть хуманизация такого слова как «уют», который домашний и ворсистый, как зимний плед, в котором хочется очень сильно утонуть и спрятаться от злых подкроватных монстров, чтобы за ногу не укусили и за пятку не цапнули; который мягкий и теплый, как огонек, едва зарождающийся на фитиле в ароматизированной свечке, источающей въедающийся запах кленового сиропа, корицы и едва различимым оттенком ванили. И это тоже – дом, когда мать пекла имбирное печенье на новый год, что часами сидел около духовки и наблюдал за тем, как те подходят, и играл прям там на холодном полу в кухне, чтобы только не упустить того момента, как начнет запах приятно щекотать нос, разливая карамелью улыбку на румяном детском личике. От Кадзухи точно такие же ощущения, поэтому сжимает в ладонях бутылку до хруста пластика под пальцами. Глупость. Но не может отметнуть простую мысль – это гармонирует всё, смешивается в одном человеке и это привлекает настолько сильно, что сопротивляться просто невозможно этому немыслимому притяжению, но Хэйдзо продолжает нос воротить и вчитываться в состав минеральный воды в руках, вертя бутылку как только можно и нельзя. – Знаешь, зато я придумал идею для нашего университета. Она точно станет инновацией, – Хэйдзо хмыкает, вновь открывая крышку, делая глоток и убирает волосы назад холодными ладонями. Старается уже даже не смотреть на парня сбоку, который мирно смотрит в затянутое грузными тучами небо, с которых медленно, словно в танце кружевном и плавном, падают снежинки. Старается не думать, потому что от мыслей становится только хуже. Привязанность вещь такая, как паразит, она питается общением, прикосновениями и присутствием даже обычным. Паразитирует правильно и вальяжно, как кошка проходит острыми когтями по спинному мозгу, вызывая тысячу мурашек в одно мгновение. Аккурат сжимает пальцы на шее, перекрывая кислород и поворачивая на девяносто градусов голову набок, пересекая два взгляда, проводя между ними электрический разряд нежного электричества и затягивая ещё туже красную нить меж двух шей. – Удиви, – сглатывает слюну и быстро запивает обильным количеством воды, чтобы текло быстрым ручьем по горлу, подавляя и тошноту, и резкий приступ кашля. – Марафоны устраивать так, чтобы перед носом у студентов проезжал их автобус. А дальше дело инстинктов, – смеётся вновь звонко, когда Хэйдзо половину бутылки выплёвывает на замёрзший асфальт и откашливается слишком интенсивно, раздирая чувствительный эпителий в горле до ощутимых ссадин, срывая четким движением омертвевший ткани. Готов волосы на себе драть, локти кусать и плакать навзрыд, потому что отреагировал по большей части на проявление чужой радости, вырвавшейся смехом, который всегда будет пробирать до дрожи, а Хэйдзо лишь мотает остервенело головой, не позволяя думать, не позволяя самому себе признавать то, что уже очевидно и написано кристально чистым и аккуратным почерком вдоль листа А4. Давит вновь появившийся клокочущий страх глубоко внутри собственного тела, поворачивается и вытирает рукавом воду со слюной с подбородка. – Садист. – Стараюсь. Думаю, в этот раз шутка вышла лучше, – у Хэйдзо руки чешутся стереть эту чёртову улыбка со смазливого личика, которая вырывает с корнем всю осознанность и рациональное мышление, на котором он рос, которым он питался все это время и которое резко его предало, передав борозды правления какой-то дурацкой привязанности; либо въебать полупустой бутылкой по белой макушке, проломив череп, следом убежать с места убийства, потому что «нет и нет, ему не нужно – он самодостаточная личность». – Ну так, средней гадости. Где-то между пятеркой и шестеркой, но ты определенно делаешь успехи, – Хэйдзо ищет глазами что-нибудь острое, колющее и рубящее, чтобы к черту отрезать себе руку по локоть, когда поправляет Кадзухе волосы за ухо, отчего тот вздрагивает и поворачивается к нему с каким-то блеском в алых глаз ровно под темным зрачком. Дыхание схватывает и пережимает в смертельной хватке, когда тот льнет к ладони, прижимаясь слегка щекой к дрожащим пальцам, трётся будто маленький белый котенок. Взгляд из-под белых, покрытых лёгким снежным слоем ресницы грустный, резко сменивший контраст и насыщенность, становясь все больше и больше похож на пожухлый и истоптанные грязными ботинками кленовые листья в слякоть и дождь. Пар срывается клубами с обкусанных розовых губ, что Хэйдзо невольно засматривается, наклоняя по-птичьи голову набок. И горячая щека, прижимающаяся к ладони, вызывает электростатическое напряжение, от которого хочется побыстрее отдернуть руку, но вопреки вопиющему и разбирающемуся об стенку понимаю и осознанию, поглаживает пальцами нежную кожу, слегка румяную от мороза – Помнишь фотографию? – зрачки в мгновение расширяются и рука дёргается в читаемом желании уйти от прикосновения, но Кадзуха перехватывает за запястье в нежной и аккуратной хватке, сжимая чуть крепче, когда опускает на секунду глаза на облупившуюся красную скамейку. – Я могу ответить на твой вопрос. Хочешь? Лучше бы он вообще ответил «нет», отодвинулся и убрал руку силой от такого подбитого парня, который резко погряз в меланхолии от простого прикосновения пальцев к щеке. Лучше бы он вообще ушел и поперся в гордом одиночестве пару километров, чтобы найти небоскреб и спрыгнуть оттуда же. А не кивнул, потому что Кадзуха мгновенно расслабился и смиренно ему улыбнулся, сжимая пальцами его ладонь. Лучше бы он вообще никогда его не встречал, чтобы не чувствовать стаю бабочек внутри тела, режущих до кровавых ошметков внутренние органы своими острыми крыльями. Лучше бы он вообще...