Кривое зеркало

      Дазай брёл, напевая незамысловатую песенку. Шаги эхом разносились в пустых коридорах. Здесь изредка проскакивал медперсонал, увы, не в выбеленных халатах, но с кислыми гримасами. Такие бывают у тех благопристойных медсестёр и медбратьев, которые целые дни проводят возле тяжело и неизлечимо больных. Но в случае подпольных — это не беспомощное отчаяние, а досада. Досада, что эти больные и раненые выжили, и, к сожалению, продолжат жить. Их должна настигнуть смерть.       Дазай открыл тяжёлую дверь больничной палаты, напоминающей конуру: тёмные, по запаху железные стены без окон, с одинокой желтоватой койкой. Когда-то давно простыни на ней были белые-белые, пахли антисептиком. Дазай это время не застал, а мог лишь догадываться по халату Мори, пахнущим точно также, как медицинский спирт, каким было это постельное бельё. Зато застал простыни, пожелтевшие от пятен крови, которые старательно вымывали в холодной воде, стирая нежную кожу рук.       Ступая по мутно-зелёной плитке, он подошёл к деревянной лавке возле стены и, присев, откинул голову назад, просверливая взглядом потолок. Потолки в храмах узорчаты, можно долго рассматривать древний орнамент и идеальную симметрию. Вглядываться, искать ответы у всевышних, запрятанных под потолком (не зря же строят храмы и нарекают их божественным пристанищем?). Дазаю довелось быть там всего один раз, по глупости, но почему-то именно тот нелепый потолок отпечатался в памяти отвратительно безвкусной картиной. Однако потолок палаты был совершенно обычным, с отсыревшей шпаклёвкой. Через него невозможно достучаться до Небес и взыскать милость: все молитвы о спасении разбивались о холодный камень. Хотя здесь никто и не искал спасения.       На койке лежал подобранный со дна мальчик. На его груди простирался шов, сделанный тёмно-болотными нитками; казалось, он гноился: засохшая кровь с вкраплениями зеленовато-белой слизи. Нитки ярко выделялись на серо-голубой коже и торчащих рёбрах. Но ещё ярче были красные ссадины и синие гематомы — клеймо уличной жизни презираемого разбойника. Но мерзким было не худое тело иссыхающего трупа, мерзкой была красота, найденная Дазаем в этом теле — ошмётке человеческой плоти и грузе костей.       Болезнь — проросток смерти, зреющий долго, но неотвратимо. И в обществе хворых Дазай находил покой: что-то непременно его тянуло к душам, искалеченным страшным недугом, будто только среди них находилась истина. Истина отверженных с самого рождения.       Когда Акутагава проснулся, он воспалёнными глазами посмотрел на Дазая. Его Спаситель, сидящий на простой лавке, был ничем иным, как спустившимся благословением, лучом света, показавшим дорогу в будущее. Даже несмотря на то, что Дазай сливался с тьмой больничной палаты, и его едва можно развидеть в графитовых стенах.       Внезапно раздался голос:       — Как погляжу, ты в сознании. Теперь твоя очередь отплатить мафии за любезно подаренную жизнь. — На этих словах Дазай скривил улыбку. — Постарайся не растратить её понапрасну, Акутагава-кун.       — Постараюсь. — Под рёбрами больно саднило.

***

      Тренировки шли.       По началу Дазай следил издалека, изучал бесформенный сгусток на расстоянии. Принюхивался, рассматривал, вертел в разные стороны, будто к нему попал замудрённый инструмент.       Акутагава, как сухой фитиль, зажигался лишь от одной искры. Достаточно было поднести спичку-слово, и бесконтрольный Расёмон вспыхивал, сжигал пустые деревянные ящики. Это был лишь маленький костёр.       Когда язык пламени проникал в дремучий лес людей, начинался пожар. Огонь, распаляемый ветром ненависти, нёсся быстро, охватывал всё больше и больше пространства, питался, как горючим, кровью и криками.       В эпицентре красного взрыва стоял он – тоненький фитилёк, с толстым слоем нагара.       Но овладеть дикой стихией легко — надо только перекрыть кислород, заставить нуждаться в себе.       Дазай перестал смотреть — надо ловить его взгляды; перестал притираться — за его расположением должны гнаться. Главное — перестал касаться.       Он ворошил подопытный объект оружием, остерегаясь смешивания материалов. Беспристрастный металл не оставлял следов эмоций: пистолету всё равно, в кого стрелять, ножу безразлично, кому наносить ранения. Но руки всё выдавали: ласковые трепания и грубые пощёчины обнажали намерения, раскрывали перед ним человека. Он не трогал руками.       Акутагава рьяно желал подступиться ближе, настигнуть огненной волной. Одних скупых указаний было мало: необходимо повергнуть, заставить смотреть, выражаться, ненавидеть. Лезвия Расёмона летели прямо, прорывались снизу и бросались сверху, но Дазай всегда изворотливо обходил, насмешливо уклонялся, задиристо подцеплял спокойным видом, словно даже не напрягался в битве.       — Твои атаки не более, чем слепая пальба. Вот только противник не лежачее бревно, он дожидаться удара не будет. До этого элементарно додуматься, разве нет? У тебя вроде лёгкие атрофированы, а не мозг.       Злоба окутывала. Обвивала длинным вьюном. Но вновь поджигала.       Следующее столкновение продуманное, выверенное. Ради того, чтобы кровь наставника пролилась, чтобы в своём тихом бессилии он наконец признал всю мощь, скрываемую в тонком плаще. И когда Дазай загнан в угол, чёрная лента, острая, как бритва, летела прямиком к сердцу, пронзить наповал.       Но Расёмон рассеялся на крупицы. Исчез так легко и быстро, как не исчезает даже темнота при свете. Акутагава ошарашенно отшатнулся назад.       — Почему?.. почему не работает?!       Дазай убрал выставленную руку в карман и непринуждённо произнёс:       — Не знал? Рядом со мной любая способность становится бесполезной. — В повисшей тишине слышались постукивания каблуков — Дазай пошёл к выходу. — Видишь, Акутагава-кун? Ничего, кроме разочарования ты не испытал. Брось эти попытки и займись делом.

***

      Первая миссия.       Солнце давно скрылось за горизонтом, и на небе разливалась тёмная синева. Переставали гудеть автомобили на дорогах — лишь иногда проезжали грузовые фуры и пару-тройку легковых машин. Загорались холодно-белые фонари, а где-то вдалеке — неоновые огни.       Моросил дождь. Акутагава шёл, стараясь не отставать. Ноги ныли, почти волочились по земле. Дазай шагал размашисто, намеренно мчался в переулках, чтобы чёрный комок позади него заплутал на развилках и остался подыхать там, откуда пришёл: в мусоре, среди помойных крыс и червей. Но, к несчастью, переулки давно закончились, и теперь двое шли по прямой дороге к безлюдной остановке.       Дойдя до стеклянного навеса, Дазай плюхнулся на скамейку, склонив голову к земле. Казалось, что если он только посмотрит в ту сторону, то утром горожане увидят на остановке растерзанное тело. Когда Акутагава чуть позже встал под тот же навес и намеревался сесть на скамью, Дазай мысленно дал себе право на ещё одно убийство; но вместо задуманного плана холодно отчеканил:       — Постоишь.       Рюноске тяжко вздохнул через нос, но не стал пререкаться и отошёл к краю остановки. Молчание Дазая устрашало: оно таило в себе то, что не могло отобразиться на лице или выразиться в словах. Его глаз, не скрытый повязкой, был кристально чист, словно всё человеческое, что в нём было, вмиг испарилось.       Акутагава предпочёл бы быть униженным, растоптанным на земле, избитым, простреленным, но не выносить эту давящую пытку. Он вслушивался в мелкую дрожь дождя, пытаясь не сойти с ума в гнетущей тишине, пронизанной насквозь кислотным презрением. Но если бы он прервал эту тишину звонким кашлем, то открыл бы ворота туда, где был плач и скрежет зубов. Грудь сдавливало.       Резким облегчением, свободным выдохом стал голос Дазая, лживо умиротворённый:       — Акутагава-кун, напомни, в чём была суть задания?       Вырвался кашель, сгибая тело пополам.       — Это не ответ.       Вытирая рот рукавом, Акутагава прохрипел:       — Захват склада, обезвреживание контрабандистов.       — Я не расслышал, повтори громче. — Дазай сидя выпрямился, но всё еще не поворачивал голову.       — Захват склада, обезвреживание контрабандистов.       — Ещё раз.       Акутагава непонимающе уставился и после короткой паузы чуть медленнее сказал:       — …Захват склада… Обезвреживание контрабандистов.       Дазай вдруг усмехнулся, будто услышал неплохую шутку.       — Это же какое-то безумие напоминает, да? Я задаю один и тот же вопрос, с надеждой получить другой ответ! — Его интонация напоминала ведущего детской программы. — Это же безумие: повторять одни и те же действия и надеяться на другой результат! Но ты, по неясной мне причине, этим и занимаешься.       Акутагава чувствовал, что любое сказанное им слово обернётся против него. Но что терять? Упасть ниже некуда: он уже разочаровал Дазая.       — Дазай-сан, какое отношение это имеет к миссии?       Вопрос проигнорировали. Вновь натянулась тишина. Она продлилась не так долго, не больше двух минут, но Акутагава был готов самолично вскрыть себе горло за сказанную глупость. Дерзость, из-за которой только глубже вырыл могилу.       — Что-то не стыкуется. — Дазай встал и постепенно приближался. — Может, я говорю не «обезвредить», а «убить»?       — Нет.       — Или вместо «захватить» — «привлечь внимание полиции»?       Акутагава замотал головой, делая шаг назад. Он упёрся спиной в какую-то преграду и в ожидании стоял с напускной непоколебимостью. Если только проскользнёт намёк на страх, Акутагаву разорвут на клочки и нитки, как надоевшую тряпичную куклу. В этом он был уверен. Подойдя, Дазай наматывал чёрно-белую прядь волос на кулак.       — В таком случае, я не понимаю, в чем, собственно говоря, проблема. — Дёрнув руку в сторону, он с размахом приложил затылок к позади стоявшему столбу. В глазах у Акутагавы начало темнеть, но он пытался устоять на ногах.       — Слушать, что тебе говорят. — Кулак прилетел в челюсть.       — Выполнять то, что тебе велят. — Когда следующий удар пришёлся в нос, Рюноске рухнул на землю.       — Это же так просто. Для нормальных людей. — Дазай таращился вниз, на поваленное тело, и рука инстинктивно потянулась за пистолетом в кобуре. — Да… для нормальных людей. Не для выродков, вроде тебя. — Выпустить всю обойму, увидеть расползающиеся лужи крови на сыром асфальте и погрузиться в песню выстрелов — вот в чём благодать. Не в трущобном сироте — его нужно стереть из своего мира.       Акутагава не видел наставленное дуло, как и не слышал мотор двигателя.       Прорезался свет фар. Подъехал чёрный автомобиль с тонированными стёклами. Водитель с роботизированной точностью в движениях открыл дверцу. Дазай неохотно, с толикой разочарования убрал пистолет.       Сидя в кожаном салоне, он вытирал платком пальцы. На них перешла кровь.       Дазай нарушил свой главный запрет.       Акутагава, теряя сознание, лежал у остановки. В ушах звенело. Дождь чудился ледяным: мелкие капли пронизывали холодом до костей. Как когда-то в пустом бараке с дырявой крышей осенней ночью. А руки Дазая были такими тёплыми, словно июльское солнце на поле в полдень. Хоть и оставляли ожоги.       Дазай впервые коснулся его.

***

      Акутагава всё-таки вернулся. Он не пришёл мстить, наоборот, в нём стали преобладать та невиданная покорность и отчаянное самоотвержение, которые раньше неуловимо проскакивали, но никогда не выпячивались так явно и броско. Но в то утро, когда в штабе появилась неупокоенная душа, Дазай пожалел о невыпущенной пули. Это наихудшая месть из возможных.       С того момента он не скупился на избиения. Воплощение его слабости из раза в раз приходило на тренировку и с рвением участвовало в совместных миссиях. Слабостей у Дазая не было и быть не должно.       Акутагаву это только подстрекало к совершенствованию. Такой язык был ему понятен, на нём же он говорил и сам. Пистолеты им ненавистны с детства.       Проходили дни, и теперь с дождём моросил снег. Ветер хлестал по щекам и свистел в ушах. Лёгкий морозец обдавал пальцы и нос, почти не ощутимо, лишь покусывал и холодил. Улица кишела людьми, бегущими куда-то через непогодицу. Мимо горящих вывесок различных заведений проносился Дазай, изредка и незаметно оглядываясь назад; Акутагава не так умело скользил в толпе, иногда она его засасывала. Но среди сотни макушек он находил одну нужную и следовал за ней, как за путеводной звездой. Правда, она не светилась, а чёрной дырой возвышалась над горящим сборищем.       Дазай резко завернул за угол, и оживлённый проспект сменился на пустынную улочку. На ней свет был не так ярок, он казался приглушённее и оттого притягательнее. Рядом с забегаловкой, к которой вёл Дазай, стояла припорошённая табличка с потускневшим названием, едва читаемым. Снаружи заведение смотрелось давно заброшенным, но внутри, как ни странно, горели лампы, а на висящем в углу телевизоре крутили вечерние программы. Столики одиноко пустые; лишь за одним сидел, по виду напоминающий хозяина, тучный мужчина с пухлым лицом, куривший дешёвый табак. Он неторопливо обернулся на зашедших, нехотя предложил меню и вяло протопал на кухню. Каждое движение в нём выдавало, что принимать гостей на сегодня он не планировал.       Дазай с облегчением уселся за столик возле обогревателя и растирал окоченевшие пальцы. Акутагава осторожно присел напротив, оглядываясь, и с недоумением смотрел, как наставник что-то выбирает и ничего не поясняет.       — Дазай-сан, что мы тут делаем?       — А зачем, по-твоему, ходят в кафешки? Поесть, конечно!       Акутагава на время примолк и наблюдал, как Дазай отложил меню в сторону и, оперевшись на кулак, глядел на закрытую форточку. Но заметив, как Рюноске продолжает смирно сидеть, невзначай спросил:       — Чего не выбираешь?       — Я не голоден.       — Человек, не евший семнадцать часов, не может быть неголодным. А за такое откровенное враньё можешь и получить.       — У меня нет денег, — буркнул Акутагава.       — Ха, думаешь у меня они есть? Я собирался тебя под залог оставить, — шутливо сказал Дазай. Однако по поджатым губам и хмурым редким бровям он понял, что шутку восприняли слишком серьёзно. Нет, безусловно, в иной раз Дазай бы так и поступил: оставлять Акутагаву у кассы в придорожном магазине и уезжать на полной скорости по трассе, вызывать его в срочном порядке в бар, заказывая счёт на него, и уходить без гроша в кармане шляться дальше по городу стало делом привычки. Иногда ради злобной издёвки, иногда в наказание за очередной провал. Но сейчас придираться было не к чему — к удивлению, Акутагава по-настоящему справился с сегодняшним заданием и ни разу не ослушался приказов.       — Ладно-ладно, я заплачу, только лицо попроще сделай. И выбери наконец.       — Берите на ваше усмотрение.       После того, как хозяин забегаловки лениво принял заказ, Дазай откинулся на спинку стула и периодически посматривал на кислотно-яркий экран телевизора, где шло, уже ночное, шоу. Под тёплыми волнами обогревателя тело обмякло, будто оттаивало; отдалённый звон посуды и недовольное бурчание голосов навевали дремоту. Он мог бы заснуть, — его сон бережно бы охранял пёс, сидевший напротив, прирезал бы молча противников, но никак не своего хозяина, — но всё-таки решил сохранить бдительность, хотя бы для вида.       Акутагава смотрел на расслабленного Дазая, как на нечто чуждое: он выжидал подвоха, когда наставник переменится в лице, когда все декорации спадут и принесённые блюда окажутся отравленными. Но ничего не происходило. За таким Дазаем хотелось неотрывно следить, запечатлеть в памяти его задумчивый о чём-то своём взгляд и прочувствовать ту усталость, которая исходила от него в тот момент. Но такой роскошью Акутагава мог довольствоваться не долго: рано или поздно Дазай замечал, что его тщательно рассматривают, и лицо накрывала знакомая маска холода, смиряющая. Тогда Рюноске отводил взгляд, засматривался на муху, бьющуюся о лампочку, или на поток белых хлопьев за маленьким окошком. Но когда он слышал отнюдь не едкую усмешку, по телу разливалась одурманивающая слабость, и уже ни муха, ни снег не могли его заинтересовать. Акутагава ненавидел слабость.       Вскоре принесли миски варёных овощей и плошки риса. Мужчина валкой походкой вернулся на прежнее место и докуривал сигарету, потупив взгляд то ли в экран, то ли в стену.       Пар от свежеприготовленной еды лип к коже и скручивал желудок, но Акутагава не спешил притрагиваться к ней, ожидая на то позволение, и только наклонился чуть ближе к тарелке.       — Команды ждёшь, что ли? — с насмешливым тоном сказал Дазай и протянул приборы, — на, можно.       В ту же секунду Акутагава набросился на овощи, попутно заедая рисом: по началу он старался себя сдерживать и даже пережёвывать пищу, но с каждым новым горячим куском темп нарастал.       Смотря, как Акутагава по-звериному пожирает, громко заглатывает и готов уже отбросить палочки, окуная морду в миску, Дазай невольно приостановился и скорчил презрительную мину; даже неподалеку сидящий хозяин развернул голову, услышав частый стук палочек о посуду.       — Ешь поспокойнее, а то подавишься и задохнёшься — спасать-то тебя я точно не буду.       Акутагава резко прервался и дикими голодными глазами уставился на наставника, а после замедлился и перебирал овощи как-то виновато.       Окончив недолгую трапезу, они собирались уйти, но все движения выходили смазанными и нерешительными: покидать эту тёплую обитель никто не желал, разве что только её хозяин. Но и тот прирос к стулу и, вырубив телек, продолжал курить, так и не обращая внимание на гостей.       Насладившись вдоволь внешним теплом, Дазай перешёл к внутреннему: проводил ночь в компании бутылки сакэ, развалившись на стуле. Из-за накатившей волны щедрости он заказал чай. Акутагава поклялся бы, что вкуснее того разбавленного и остывшего чая никогда ничего не пил.       В повисшем безмолвии жужжала муха, неустанно тянущаяся к свету, трещали лампы и завывал через старые окна ветер. Жизнь в забегаловке протекала текуче, время будто замедлило ход, если и вовсе не остановилось. Одно мгновение растягивалось в длинный эпизод, напоминавший вечный, беспробудный сон.       В реальность возвращал Акутагава. Он, казалось, так и не утерял сосредоточенность — оно, наверняка, и к лучшему. Сам Дазай начинал забываться.       — Весь заляпался, — увидев прилипшие рисинки и капли бульона вокруг рта, Осаму потянулся за платком в нагрудном кармане, — ты так неаккуратно ешь… Тц, да где же он…       Найдя платок, он потянул его к лицу напротив, стал вытирать подбородок, смазанно проводил по губам и тщательно вычищал и без того чистые щёки, ненароком касаясь их пальцами. Он не понимал, зачем это делает; лицо в незаживших ссадинах, вызывающее в обычные дни проблески гнева, сейчас казалось милым, а сам Рюноске из помешанного животного, ослепленного яростью, превращался в недолюбленного и, может быть, в чём-то умного зверька, со слепой преданностью.       Акутагава застыл, как статуя, задержал дыхание, боясь разорвать эту тонкую шёлковую нить. Но прикрывая глаза, ощущая ласковость рук, он льнул к ним навстречу, позабыв о страхе. Когда ладонь накрыла щеку почти полностью, Акутагава прошептал, еле шевеля губами:       — Дазай-сан…       Этот шёпот вмиг отрезвил. Дазай словно очнулся и выронил платок, отпрянул назад и суетно засобирался, рыская по карманам в поисках денег.       — Мы что-то засиделись, пора уже… Пойдём. — Оставляя несколько купюр и монет на столе, он быстро направился к выходу, будто хотел сбежать.       Акутагава, оторопев и подняв с пола платок, последовал за ним, так и не поняв, чем мог спугнуть эту идиллию. Уже на выходе он догнал Дазая.       — Дазай-сан, ваш платок…       — Оставь себе. А лучше выкинь, — отрезал Осаму.       Да, это было определенно лишним.

***

      Закатное солнце золотым диском заходило за горизонт. Розовые облака плыли по алому небосводу. Стрекотали цикады, провожая последний летний месяц. Знойная духота сменилась на влажную прохладу, и последняя душистая зелень выцветала в жёлтую ломкую траву. Они шли вдоль железных путей.       Дазай больше не расточался на ласку. Тот эпизод остался побуревшим воспоминанием, мутным и липким, словно никогда не существовал. Но со временем, от скуки, он стал общаться с Акутагавой, то на пролетающие мимо новости, то на абсурдно поднятые темы, не имеющие ничего общего с миром материальным. Беседы с вечно молчаливым собеседником стали досугом на затянувшихся миссиях.       Голос Акутагавы наждачкой резал по слуху, сухость его ответов горчила на языке. Его неприятно слушать — хрип, переходящий в кашель, и кашель, переходящий в хрип. Образ безмолвного пса возможно подходил ему намного больше, был гармоничным, но всё же иногда именно эти нескладные речи и хотелось услышать, как обязательный пунктик в программе дня, будь это даже обычное приветствие.       Акутагаве по душе приходилась роль слушателя сладкого и мелодичного голоса Дазая. Он не раз про себя подмечал, что сложись у наставника судьба по-другому, из него вышел бы превосходный певец или талантливый актёр. Но от этого голоса бросало в дрожь, когда речь заходила про неудачи и разочарования, словно судья выносил смертный приговор.       Несмотря на редкие диалоги, Дазай не собирался прокладывать мост над беспросветной широкой пропастью, предпочитая рыть её глубже. Его мысли забинтованы, и показывать оголённую душу он точно не намеревался. Однако всегда на задворках сознания медленно подъедало сомнение, что малая часть под пытливым взором Акутагавы была замечена — он просто скрывает всё в могильном молчании. От этого Дазаю становилось дурно.       Издалека подъезжал товарный поезд. Его поступательный грохот носился по округе, приносил бурю на тихое поле. Когда могущественная машина мчалась по рельсам мимо, громко распевая боевой гимн технического прогресса, Дазай и Акутагава остановились, заворожённо и с каким-то воодушевлениям смотрели на поезд, как на сокрушительную, но обузданную силу, движущуюся чётко по прямым рельсам.       Цепь вагонов уносилась вдаль, и на пустыре вновь воцарилось прежнее спокойствие: с тоненькой песенкой цикад и мелодией ветерка. Продолжая шагать вдоль путей, Дазай внезапно спросил:       — Тебе нравятся поезда?       Акутагава недолго поразмыслил и выдал ответ:       — Не очень. От них есть польза, но разрезать их долго. Тем более когда они движутся с такой скоростью.       — Значит, ты из тех, кто бросается под поезд.       — Почему?       — Сам посуди, ты не поставил себя на место машиниста, сказав что-то вроде: «Ох, управлять грузом металла такая ответственность!», или на место пассажира, который недоволен пользоваться поездом как транспортом. Нет, ты подумал, что сможешь противостоять поезду. Но стоит признать, что резать в тупую такую махину крайне безрассудно. Остаётся только пасть под её колёса.       Акутагава оторопел. Было ли это нравоучение или ещё одна загадка — он не знал. Но слова эти запомнил.       Вырастали редкие низкие дома, над крышами которых тянулись провода электросетей. Двое подошли к железнодорожному переезду. Мигали поочереди красные лампочки, опускался шлагбаум. Среди сигналов раздался вопрос:       — А к кому вы себя относите?       Дазай, казалось, призадумался, будто у него нет ответа. Хотя ответ он нашёл для себя уже давно.       — К тому, кто поездом раздавлен. — Он прибавил вдогонку, окидывая взглядом Рюноске: — Впрочем, и ты тоже.

***

      В кабинете тихо. Тихо и темно. На верхних этажах штаба всегда мало людей; ночью остаётся только несколько охранников, беззвучных и почти неприметных. С высоты открывался вид на ночной город, который пестрел красками и бурлил огнями. Панорамные окна зашторены; в помещение не просачивалась ни одна полоса лунного света.       Дазай не понимал, как до этого дошло.       Март. Весна началась гадко: старый снег оттаивал, разливаясь грязными лужами, температура скакала, то накрывая город тёплыми лучами света, то вновь замораживая промозглым ветром и тучами. В этот противный месяц родился его ученик и в этот же месяц мог погибнуть.       Его тело проткнул ржавый штырь, когда он вновь попытался опередить вражеского эспера. На вопрос: «Зачем?» он тогда не ответил, медленно истекая кровью и блестящими глазами смотря на Дазая. Тот впервые перепугался.       В знакомой больничной палате он снова застал Акутагаву, на этот раз что-то бессмысленно бормочущего после операции. В потоке бессвязных звуков и шептаний Дазай смог различить только своё имя. Если бы в его руках был скальпель, он прирезал бы сначала Рюноске, потом и себя.       Паучок, вязавший тонкую паутинку, сплёл толстую верёвку. Она завязывалась вокруг шеи. Дазай надеялся, что у Акутагавы, хотя бы у Акутагавы, хватит сил перерезать её, но вместо этого, поддавшись слабости, он затягивал туже петлю и вверял второй конец Дазаю.       И теперь Акутагава сидел за столом, подняв голову вверх, смотрел в упор, разъедал, испепелял взглядом. В темноте Дазай не видел, как его силуэт расплывался, становясь одним целым с влекущей тьмой, но точно знал, что в этих глазах есть его отражение. Присев на край стола, Дазай опёрся одной рукой на подлокотник кресла.       Чёрный уголёк вместо сердца оставлял мазки сажи на всём, к чему прикасался. Дазай марал, потому что нуждался. А Рюноске готов был копотью дышать, сгорал бы столько раз, сколько этого пожелает Осаму.       Дазай заправил прядь тонких волос за ухо.       — Не ищи во мне спасение, — ласково, с наставлением поучал.       — Но рядом с вами я забываю о смерти.       Сверкали искры на оголённом проводе. Акутагава привстал, и, поддавшись вперёд, отпечатался на губах, быстро, но твёрдо. Он чувствовал, что Дазай не ударит: наутро, когда опомнится, через день припомнит в отместку — быть может, но только не сейчас.       — Дазай-сан, вы и есть моё спасение. — Все внутренности вынуты наружу. Немного больно, но не смертельно.       — Ты заблуждаешься, — мягко схватив за плечи, Дазай чуть наклонился и процедил: — вся твоя никчёмная жизнь — сплошное заблуждение. Ты этого пока не осознаёшь и рядом со мной никогда не осознаешь.       — А разве вы осознанно меня не прогоняете?       — Не тебе ли за радость сидеть здесь? — Дазай положил руку на шею, надавливая на позвонки и гортань. Акутагава откинул голову; дыхание задрожало. Взгляд замыливался, и любые отголоски темноты он пропускал мимо. Дазай сам был на пределе: хотелось как можно сильнее стиснуть пальцы.       Еле слышный шёпот сорвался с губ:       — Ненавижу.       Дазай наклонился ближе.