Бывают ли серые ангелы?

Мируко восемь. Она весело смеётся, громко хохочет и никогда-никогда не плачет. Даже когда падает с конусообразной крыши башни, что возвышается над высокой-высокой горкой. Она вместо этого бодро подскакивает и ликующе сжимает маленькие кулачки: победила ведь. Другие девчонки нагибаются к ее разбитым коленям и маленькими пальчиками пытаются сошкрябнуть наиболее крупные песчинки, как можно безболезнее и тут же одергивают руки, как только Камуи не замечая их идёт вперёд. Они провожают ее гордо выпрямленную спину восхищенными взглядами – поспорила с самым бойким мальчишкой, залезла на такую высотищу и даже не заплакала. Почти божество в детских умах. Сама Мируко медленно, но верно подходит к зачинщику спора, хмыкает и попутно как-то излишне высокомерно отряхивает пыльную футболку некогда белого цвета на правом плече, то на которое она приземлилась отнюдь не мягко. Мама будет ругать, но это потом. Сейчас она победила и сейчас она здесь лидер. Все дети на детской площадке смотрят только на Камуи. Галдят и шепчат только о ней. Это, черт возьми, безумно льстит и подкармливает зубастое тщеславие. Солнце красным диском летит за горные хребты, расположенные до обидного далеко. Ватные облака облепляют сиренево-розовое небо и в самой вышине, на пару тонов темнее, зажигаются маленькие фонарики-звезды, отражающиеся бликами в антрацитовых глазах Мируко. Цикады поют свои колыбельные. Поздно. Девочка слишком тягостно для своего возраста вздыхает и медленно бредёт домой, пиная мелкие камушки – торопится незачем, все равно получит. Футболке конец, колени в кровь и время проворонила: дома положено к шести быть, а сейчас... Точно не шесть и не около того.

***

Мируко пластом лежит на деревянном полу рядом с растеленным татами. Одеяло смятое кучкой где-то рядом. Камуи чувствует, как все тело ломит, слипшиеся смольные волосы прилипают к затылку и как холодит маленькие стопы. Под носом что-то назойливо зачесалось и холодной дорожкой покатилось вниз. На бледных пальцах черная в темноте кровь. Ее кровь. Кровь... А если она умрет? Потеряет больше положенного и покинет мир, так и не попробовав жизнь на вкус. Ей кажется это странным. Все. Окно открыто и на улице совсем не дневная жара.. Тогда почему так гулко сердце бьётся в ушах и так крепко обволакивает жар ладони?.. Почему так.. страшно.. ?. Чего она боится? Кровь все не сворачивалась. Ладошки судорожно тёрли под вздернутым носом до красноты. Воздуха, кажется, становится все меньше и меньше с каждым почему-то глубоким вздохом. Внутри торнадом взметается неясное ощущение. По крайней мере она его расшифровать не может. Сейчас в голове только одно.

Почему так страшно умирать? Она ведь умирает, да?..

И где-то там, за тонкими дорогими сёдзи, в другой комнате слышится скрипучий мамин смешок, ненавязчивая мелодия по радио и тянется шлейф мужских духов. Эти уже вторую неделю. А на утро Мируко Камуи просыпается совершенно невыспавшаяся, но заинтригованная внезапными гостями. Спускается вниз и замечает сперва почти осыпавшиеся перья у всех присутствующих в комнате и разные цвета, коконом облепляющие их. Незнакомцы в черных костюмах. Ненавязчиво всплывает вечерняя странность: мама тоже была вчера черной, но Камуи подумала, что это ей повиделось – мало ли что увидишь, когда так об голову трескают. Но переведя взгляд на нее ничего не меняется. Мама такая же какой и была все прошлые дни. Или почти ничего... Мируко Камуи ставят в известность тихим голосом, что теперь она поживет в другом месте. С другими детьми. Возможно заведет друзей. Или другую семью.

***

Мируко смотрит на себя в серебряную зеркальную гладь. Смольные волосы теперь неровным каре то падают на плечи, то колят лопатки сквозь тонкую одежду – парикмахеры из девчонок-забияк те ещё, конечно. Но если б Камуи не вырывалась, вероятно, шевелюра была бы гораздо короче, чем есть сейчас. Крылья за спиной не красивые – она кривится. Перья выпадают каждый день, мягкий пух летит под ноги и обнажаются кости. Не белые, нет. Красные от крови. Небо серое, серые стены и серая она сама. Как-то однотонно, думается Мируко и обветренные губы разъезжаются в перекошенном подобии улыбки. Ей пятнадцать. И она по-прежнему не плачет. Камуи продолжает улыбаться всем и ужасаться от чернильного цвета их аур внутри. Вот так способность. Буквально видеть какой человек внутри. Мируко все ещё смеётся, пока вокруг толпа народу и все ещё является лидером в своей компании. Воры. Вот кто они теперь. А она у них авторитет со льдинами вместо глаз и улыбкой, до боли острой. У каждого из них аура разная, как и крылья: у кого-то аура лавандово-золотая и крылья раскидистые, огромные, а у кого-то черно-серая с примесью других цветов и крылья совсем мелкие. У кого-то аура почти прозрачная, а у кого-то такая яркая, что глаза слепит. Сама Камуи серая. Грязно-серая. Без каких либо примесей и с большими, совсем не удобными на самом-то деле, облетающими крыльями. Тоже грязно-серыми. И очень-очень болезненными.

Таких одноцветных не то, чтобы по пальцам пересчитать... Таких одноцветных, как сама она, попросту нет и это отнюдь не радует.

***

Мируко скоро двадцать. Она сидит на крыше многоэтажки и безрадостно наблюдает за размеренной городской жизнью. С высоты видно просторное антрацитовое море, совсем как глаза у нее когда-то. С высоты видно бурный водоворот людей. И с высоты видно мирияды искусственных огней. Йокогама поздним вечером притягательна по-особенному. На темно-синем бархате, повешанном над их головами рассыпается белый бисер разных размеров. Внизу гудит жизнь, а здесь, на высоте, мертвая нота. — Как тебя зовут? — спрашивает Камуи. Сидящий рядом упирается забинтованными руками позади себя и запрокидывает голову к небу. — Воспитанные дамы сначала представляются первыми. — бесцветным голосом шелестит он. — А если дамы, скажем, не воспитаны? — Это, скажем, мало что меняет, — темно-карими глазами он упирается в ее силуэт. Анализирует. — Прежде чем спросить чье-либо имя, следует представиться первым. — Рио Куросаки, — хмыкает Камуи и чуть щурит глаза. Заметит? — Шуджи Цусима, — слетает с губ парня. Он отвечает той же монетой, совсем-совсем себя не выдавая. — Знаешь, Шуджи, ты очень-очень необычный, — пространно замечает Мируко. — Потому что чуть не прыгнул отсюда? — приподнимает бровь. — Не хочу огорчать, но это потому, что двойной суицид с красивой девушкой прерогатива лучшая, чем умереть одному. Кстати, не желаешь двойной суицид со мной, милостивая сударыня? — Соловьём поешь, прям. Но самоубийство – это не выход. По крайней мере, не мой точно, — хмыкает Камуи и заваливается на спину. Сразу чувствует холод от безжизненного бетона под собой, мороз пробирает. — В моем случае, все обстоит несколько иначе, — говорит назвавшийся Цусима. — Жизнь кажется гораздо хуже, чем смерть? — Может быть. Кто знает? — И ладно. Чужая душа – потёмки. Мало ли сколько всего обманчивого? — собеседник пожимает плечами. — Море вон тоже... Спокойное такое на вид, а на деле задавит и понять не успеешь. — Наверное, сейчас я должен был восхититься твоими высокой философией и незаурядной личностью? — кидает шпильку забинтованный. — Эй! Ты, вообще-то, меня больше других понимать должен, — возмущённо пыхтит Камуи. — Только встретились, а уже что-то должен? Да я в долгах, как в шелках, — усмехается парень. — Я другое имею ввиду. Способность у меня такая. Ауру и крылья вижу. — И какие они у нас? Если я правильно полагаю, то или слишком похожие, или одинаковые. — Одинаковые. Темно-серые. И аура, и крылья. Твои, кстати, тоже опадают. — И что это значит? — спрашивает он, не выказывая и толики интереса. — Ну.. ..ты достаточно осторожный и полон недоверия. Скептицизма, что-ли. И травмирован, — поясняет Камуи. — Довольно исчерпывающе. — С помощью дара больше не скажу — ты скрываешь энергию, — слегка двигает бровями Мируко. — Звучит, конечно, интересно, но что необычного? — убирает руки в карманы горчичного в вечернем освещении плаща. — Ты единственный одноцветный. Такой же, как я. На некоторое время воцаряется молчание. Цусима задумчиво кидает: — Про других сказать сможешь больше? — Ну да. А потом, на следующий день, встретившись у сыскного бюро, они заваливаются в детективное агентство, пихаясь и возмущенно даказывая что-то друг дружке про лопату. Озадачены были многие.

***

Камуи все ещё почти двадцать. Через два месяца заветная дата. Она смеётся, изредка пишет отчёты и каким-то образом ладит с Куникидой. Мируко забегает в лавку со сладостями возле дома, а потом делится большей частью с Рампо. Она помогает раскрывать дела или просто облегчает что-то повседневное. Вооруженное Детективное Агенство кажется хорошим местом с хорошими людьми. Такими чистыми, светлыми и яркими. Камуи очень-очень боится их заляпать своей внутренней гнилью, своей мертвечиной, серостью. Иногда, она крадёт. На заданиях у преступников, или у прохожих, которым потом все возвращает, только чтобы напомнить себе кто она. Не забывать, чем жила большую часть осознанной жизни. Осаму Дазай, как выяснилось позже, лишь смотрит на это ничего не выражающим взглядом, не лезет и не осуждает. Молчаливо смотрит. В один момент он рядом. Камуи кажется, что вот он, дотронься и Дазай не распадётся пылью, чувствует чём-то очерствевшим, что может на него положится и будто они на самую маломальскую малость ближе, чем обычно. А на следующий день между ними снова пропасть. Мируко смеется, радуется появившемуся какому-никакому авторету у коллег и трясущимися руками собирает грязно-серые длинные перья, окрашенные в красный, дома вечером.

Она не плачет. Она глубоко-глубоко и часто дышит, ощущает как жар окатывает кожу и до сих пор не понимает почему так дико боится умереть. Кучка серых крыльев, окрапленных маковыми брызгами крови, внушает тихий ужас. Она внезапно вспоминает, что за картонной стеной Дазай терзает себя, скрывает все бинтами и так же остро, как сама она улыбается на публику, после начиная все по-новой. Одним вечером она заваливается к нему.

***

— Знаешь.. ...люди, они.. как сосуды, что ли.. У них безумно светлые души и.. чтобы хрупкие тела их выдерживали им дали частички тьмы... — тихо говорит Камуи, сидя напротив Дазая. Комнату обнимает сумрак, ночная прохлада несмело заглядывает через распахнутое вместе с тусклым освещение фонаря. — Звучит интересно, но ты совсем не понимаешь людей, Мируко, — тихо отзывается Дазай, делая глоток крепкого кофе. Никто из них сладкое не любит, но на поверхности стола на измятой фольге лежит поломанный на плитки горький шоколад. Как сама их жизнь. Темная и горькая. Поломанная. Даже забавно. — Человек не определяется, как отношение того, что ему кто-то даровал. Даровали ему только жизнь, а все остальное определяется по мере его существования. Свет и тьма, подразумеваю в твоём понимании, тоже добро и зло, верно? — получив неуверенный кивок, Дазай продолжает: — Всю эту нравственность придумал человек. Не бывает добра и зла – это человек придумал, чтобы регулировать поведение себе подобных, в свою угоду. — Например? — Было бы государству удобно, если б мы продолжали блуждать в порочном кругу.. положим, кровной мести?. — Осаму кладет подбородок на переплетённые пальцы. Видит, как Камуи отрицательно качает головой. — Все это противоречиво, имеет несколько смыслов и не всегда логично.. Те же грехи. Пить алкоголь один из грехов, но разве вино не считается кровью Христа? — Что-то такое слышала, но не вдавалась в подробности. Я несколько атеистка, — отвечает Камуи. — Но попасть в ад все равно боишься, — заявляет Дазай. На её удивленный взгляд пожимает плечами: — Пальцем в небо. — А как думаешь, бывают ангелы серые?..

***

Посиделки по вечерам становятся чем-то обычным. Они не включают свет, пьют крепкий кофе и чувствуют, как одинаково горчит темный шоколад на кончике языка. Дазай считывает ее состояние по мимике, жестам и слишком знакомому взгляду — на миг теряется от того, насколько они с Одой схожи — и всегда попадает словами четко в цель, не позволяет, чтобы его не услышали. Камуи смотрит на его залитые бардовой кровью крылья, смотрит, как от них шлейфом падают длинные перья и слышит что Дазай говорит. Крадёт шоколад из запасов Рампо и приходит к нему вечером. Он не выгоняет. Мируко Камуи сегодня двадцать. Она реже смеётся, никогда не плачет и философствует об экзистенциализме по вечерам с самым интересным человеком на свете. Таким, какого днём с огнём не сыщешь. Она фокусируется на его словах при внезапном приступе и помогает ему перевязывать истерзанную им же плоть. Они страдают сами от себя и пытаются принять друг друга. Мируко Камуи сегодня двадцать. Вечером они вновь разговаривают, а после, неожиданно для самих себя, крепко цепляются друг за друга. Эти объятья очень-очень теплые и они как никогда близко. Впервые жар на коже не ассоциируется со страхом – горячее покалывание от чужого дыхания, лёгкий поцелуй в щеку и тихое «с днем рождения» внушают только безмерное, мягкое спокойствие. Они не знают, что будет дальше. Но это спокойствие попытаются сохранить всеми силами, потому что даже грязно-серые ангелы с почти бесперыми крыльями тоже бывают...