Не люби меня

Нелюбинелюбинелюбинелюбинелюбинелюбинелюби меня Каждое слово рвётся наружу из-под красно-багровых ниток-вен, прорезавших кожу наподобие веток деревьев в зимнем лесу. Задыхаясь, Юра хватает себя за горло, царапая ногтями до красноты, чтобы добраться до трахеи и вырвать её без остатка. Лишь бы не произносить обожаемо-ненавистное, сладкое от слёз, заливающих щёки Костино имя. Давай, пинай в живот и смотри с жалостью-болью-блядским-состраданием, нахуй не нужно твоих жёлто-рыжих пронзающих мозг глаз и бледного бесстрастного лица: «Я же волнуюсь за тебя, Юрочка.» Иди, жалей, души своей любовью кого нибудь другого, очередного неудачника с проблемами в цветущих чернотой копоти лёгких, но умеющего принимать слащавую, хрустящую обломками костей слёзную эмпатию, или как там её ещё называть. А Татищев не умеет принимать заботу. Любую. Даже чёртову кожаную куртку, ласково наброшенную на узкие трясущиеся в туберкулёзной лихорадке плечи мягкой тёплой рукой, стиснув зубы и прикусив до фиолетового синяка бескровную губу, скинет, сожмётся в комок и будет шипеть. Возможно, даже кусаться и метать искры потемневшими от гнева стальными до серости глазами. Или с металлической холодностью сторониться протянутой руки, подставленного плеча, согревающего дыхания, срывающегося с губ на морозе облачками пара. Даже огонь, голубым-льдистым мерцающий и холодный на вид, загорающийся в зрачках Уралова, когда тот начинает злиться, стараясь скрыть раздражение от упрямого отрицания Юрой тупой боли в затылке, обжигает Татищева посильнее, чем если бы его облили керосином и кинули зажжённую спичку. Всё от того, что в этой сдержанной ярости тоже проглядывает сочувствие. Блядские чувства по отношению к Челябинску должно признать преступлением на федеральном уровне. Как его, разбитого и гниющего, отплёвывающегося колкостями и ощетинившегося на весь мир, можно любить?! Да любой контакт с Юрой должен уже быть непосилен спустя 10 минут общения и неприязненных взглядов. Принимать любовь от лучшего (и единственного нахуй) друга, спокойного, владеющего своими эмоциями и бесами в уголках подсознания, такого горячего, что он может согреть весь мир и Татищева в том числе, готового сорвать с неба любую звезду и обожжёнными пальцами приподнести её ничтожеству, которым Челябинск является, — как смотреть на ослепляющее, изжелта-бледное зимнее солнце, пытающееся упасть с неба в снег и растопить вечную мерзлоту жаром. И больно, и слёзы горчат во рту, расплывающемся в глупой, нервным тиком ползущей по лицу улыбке, и отвернуться не можешь. Потому что всё вокруг сияет алмазной пылью: снег, голубоватое небо, стёкла в окнах, вторит сходящему с ума светилу, размножает его миллиардами белых бликов. И страшно. Страшно, что Костя охладеет — солнце не утонет в сизых облаках, а просто померкнет, потухнет, как рано или поздно умирает любая звезда. Страшно, оттого, что понимает Юра в чьей он власти. От начала и до конца, целиком, каждой клеточкой принадлежит Уралову — что угодно делай, всё стерпит сквозь скрежещущие зубы и стёсаные колени и локти. Екатеринбург пока ещё этой властью не пользовался. Но кто знает. Захочет — кинет с головой в омут ледяной воды за городом, вышибет весь кислород серебристыми пузырьками из лёгких, подождёт, пока затихнут круги по воде. Чтоб с концами. А может просто уйти, однажды забрав ключи от квартиры и унеся с собой свой свитер, в котором Юре так хорошо закутаться на сквозняке. Чтоб больше не мучиться. Но почему-то жалеет. Из-за этой жалости всё. Бессмысленный и даже в каких-то отношениях вредный инстинкт человека - испытывать сострадание к заморенному, несчастному и тощему существу. Глупая штука - мозг.