Послание в бутылке

Они припарковались на плацу у коттеджа и какое-то время сидели молча, пока тишину не нарушил Юнхо. — Я не приду завтра, — этой фразы Ёсан боялся так же сильно, как и ждал. Не было смысла спрашивать почему. Свои обязанности Юнхо выполнил, потому и наведываться в особняк Томпсонов, лишний раз подогревая уже наверняка пущенные по всему городу слухи о связи с «залётным британцем», не имело никакой выгоды. Ёсан понимал это разумом, но сердце предательски ныло. Почему-то ему казалось, что, пытаясь обмануть Юнхо признанием в любви, он сам остался в дураках, но, бросив взгляд на сидящего на пассажирском сидении парня, прочитал, с какой горечью тому на самом деле далась неясно для кого разыгрываемая драма. — Чего ты боишься? — Ёсан до последнего не хотел задавать этого вопроса, но внутреннее негодование было сильнее здравого смысла. — Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Поэтому… держись от меня подальше. Слова вновь выбили из лёгких весь кислород. Он попытался сделать вдох, но будто разучился дышать, потому только и смог, что, затая дыхание, посмотреть на Юнхо взглядом побитого щенка. Тому было не лучше. Сейчас он был открытой книгой, в которой без труда читалось: «Я должен был это сказать». И Ёсан, чтобы не делать горше, поджал губы и выдавил из себя примирительный кивок. Парень не выдержал первым: притянул к себе и прижался лбом ко лбу, словно желая забрать боль себе, когда хотелось поделить её на двоих. Когда он ушёл, громко хлопнув на прощание дверцей «Мустанга», Ёсан понял, что боль при делении не уменьшилась, а лишь возросла в геометрической прогрессии. Потому что, малодушно поддавшись страсти и горькому расставанию, он так и не сказал то, что должен был. Но как теперь достучаться до Юнхо? Подкараулить у магазина? А под каким предлогом? Он также не мог без повода наведаться на ферму. Что подумает семья Чон о нежданном визите чужака в связи с уже наверняка разошедшимися по всему Карнеги сплетнями? Ёсан ударился головой о руль в надежде, что физическая боль запустит работу мозга. От отчаяния жутко захотелось курить. В карманах точно ничего не было, и он полез в бардачок, думая отыскать там заначку, но вместе сигарет нашёл ответ на все свои вопросы. Кассеты! Нужно вернуть кассеты! В спешке выпотрошив бардачок, он принялся складывать их вместе, когда его взгляд привлекла потрёпанная коробка «Regatta de Blanc». Вспомнился спор и проигрыш по глупости. И как только можно было усомниться в песне?! Ёсан вынул кассету из кейса и дрожащими руками, будто от скорости воспроизведения зависела судьба миллионов людей, вставил в проигрыватель и промотал до неё — обманчиво-динамичной по мотиву, но раздирающей душу «Message in the Bottle». «Seems I’m not alone at being alone», — строка, и раньше резонировавшая в сознании какой-то неясной болью, сейчас казалась пророческим посланием свыше. Посланием, которое Ёсан бросит обратно в море. Он достаточно был одиноким, метаясь в душевных терзаниях, и за свою ошибку получил сполна. Теперь пора было сбросить груз былого с плеч и идти дальше, сколько позволит бренное тело. Однако вступить на тропу в неизведанность будущего он мечтал не один. Это будущее, пусть наверняка далеко не радужное, хотелось разделить с кем-то. Этим кем-то был Юнхо — тот, кто так же, как и Уён в своё время, перевернул привычную жизнь с ног на голову и подарил надежду. И Ёсан бы без промедления бросился с предложением отправиться по дороге из жёлтого кирпича, если бы не булыжник на сердце, мешающий сделать малейший шаг вперёд. «Время настало», — подумал он. Время вылезти из панциря, прямо посмотреть Юнхо в глаза и покаяться. А там — будь, что будет.

***

Однако сделать дело было куда сложнее, чем о нём говорить. Ёсану всё ещё не хватало смелости. Он перенёс все кассеты домой с намерением получше их упаковать, но это было очередной отговоркой. Так же, как и малодушная мысль о том, что один стаканчик виски «для храбрости» точно не перерастёт в полноценную сольную вакханалию. Он пил, коря себя за то, что пил, но всё никак не мог остановиться. Тишина в доме стояла такая накалённая, что порядком захмелевший Ёсан принялся разговаривать с призраком, словно это было в порядке вещей. Пара ушей, пусть и невидимых, сейчас была лучше, чем их полное отсутствие, потому он, явственно ощущавший чужое неуловимое присутствие, изливал душу поддельному Джеймсу Дину, как старому знакомцу. Призрак, знамо дело, и не планировал отвечать, но запала это не умаляло. Он слёзно уверял эфемерное создание в том, что завтра наконец во всём признается и примет любое решение Юнхо, и воображал, что тот понимающе кивал в ответ. — И разыграется же воображение, — посмеялся сам с себя Ёсан и бросил в призрака пепельницу. Тот после такого вопиющего акта неуважения растворился, решив отомстить очень правдоподобной галлюцинацией. Чем же ещё, если не галлюцинацией, был поздний звонок в дверь? Он встал с кровати, поднял пепельницу и двинулся на кухню, чтобы опустошить недра холодильника, как звонок повторился. Более настойчиво, но при этом как-то жалобно, словно у дверного звонка был свой особенный голос. На долю секунды стало страшно. Сегодняшняя перепалка с компанией Майка явно не прошла даром: Ёсан без труда вообразил, как агрессивность местных хулиганов, вкупе с их твердолобой тупостью, могла вылиться в полноценный погром, и потому с опаской приблизился к двери, чтобы глянуть в глазок. Однако увидел он там вовсе не полночных мстителей, а Юнхо. Точнее, его жалкую копию. Ёсан открыл дверь без малейших раздумий, чтобы тут же поймать в объятья парня, едва державшегося на ногах. У него самого подкашивались ноги и дрожали коленки. Не столько от тяжести, навалившейся на плечи, сколько от вида полуживого Юнхо, бледного, как кадавр. — Какого… какого дьявола?! — страх перерос в возмущение — обычная защитная реакция, усугублённая алкоголем. — Это грёбаный кошмар! — Это взаправду, — просипел Юнхо и обессиленно закрыл глаза, держась за чужие плечи, как утопающий за край бортика. Отрицание едва ли помогало. По крайней мере, стойкий запах крови оно явно не перебивало. Ёсан, придерживая Юнхо, осмотрел его на предмет ранений и только и смог, что ахнуть: на красной клетчатой рубашке алело кровавое пятно. Это мгновенно протрезвило. — Быстро в ванную! Он сам не понял, откуда хватило сил затащить парня на второй этаж, в панике найти аптечку и дрожащими руками разорвать рубашку. — Блядь! — другой реакции на увиденное было не подобрать. Поверх заросшего шрама сейчас рдели свежие, ещё кровоточащие порезы в виде всё той же буквы «F». — Да что это такое с тобой сделали?! — Они не тронут тебя, — был весь ответ. — Это главное. Юнхо закинул голову назад, прижавшись к краю ванны, и протяжно выдохнул. Ёсан слышал всю боль, которая крылась в этой выдохе, и больше не мог сдерживаться. Почему было так сложно? — Ты плачешь? — Юнхо поднял голову, чтобы убедиться в своём предположении, но тут же выругался: антисептик больно защипал рану. Он продолжал бы матерную тираду и дальше, как вдруг замер на полуслове, в удивлении открыв рот. На ранку легонько подули, желая облегчить жжение. Боль как рукой сняло. А может, это было всего лишь по-детски наивным самоубеждением. — Что ты делаешь? — Проявляю заботу? — вопрос на вопрос. У них это стало частой практикой, так же, как и отмалчивание. — За что? Ёсан пожал плечами и продолжил аккуратно обрабатывать рану. Правда, движения дрожащих от волнения и опьянения пальцев едва ли можно было назвать аккуратными. — О тебе хочется заботиться не за что-то, а просто так. Он хоть и старался избегать зрительного контакта (так почему-то было проще признаваться в очевидных вещах), всё же явственно ощущал на себе чужой взгляд. Это напрягало и отвлекало одновременно. Ёсан малодушно радовался: мысли о произошедшем с Юнхо переключили на себя всё внимание, а значит, он мог забыть о том, чем отчаянно мучался пару часов кряду. — Я не заслуживаю, — наконец выдал парень, но Ёсан не мог с этим согласиться. — Ты заслуживаешь даже больше. Собрав волю в кулак, он оторвался от раны и заглянул в глаза напротив. Хотелось, чтобы Юнхо прочитал всё во взгляде, чтобы всё понял., но тот смалодушничал: отвернулся и вновь привалился к стенке ванны. — Виски остался? Ёсан молча кивнул и спустя минуту вернулся в ванную с полупустой бутылкой. Юнхо жадно хлебнул из горла. Морщины на лице разгладились, и он наконец решил признаться в том, что до этого хранил на душе: — Ты как-то сказал, что много обо мне знаешь. Может, это и так. Ты знаешь то, что никто обо мне не знает. Но знаешь ли ты то, что обо мне знают все? По тому, с каким трудом он формулировал мысли, можно было понять, что говорить было совсем не просто. Однако Ёсан всё равно принял откровение, как ценный дар, и постарался выказать почтение за оказанную честь. Юнхо, получив приглашение высказаться, указал на обработанный шрам и обвёл кровавую букву по контуру. — Пидор. Это клеймо мне в жизнь не свести. Они и тебе хотели такое же поставить, но я не дал. — Мать твою, Чон Юнхо! Зачем ты это сделал?! Получилось, кажется, слишком резко. Совсем не так, как стоило бы ответить на столь выстраданное признание. Но Ёсан был полон негодования, потому что не понимал, для чего была принесена эта жертва. — Потому что я не хотел, чтобы эти уроды сделали больно человеку, которого я люблю. Он готов был к любому повороту, но только не к этим финальным словам. Простое «люблю» накрыло градом острозубых стрел. Он никогда не слышал настоящего «люблю» в свой адрес. Уён всегда избегал этого слова, словно оно было каким-то заклятьем. Поэтому сейчас, когда после безбашенного до глупости заступничества, Юнхо абсолютно искренне, с поразительной лёгкостью говорил «люблю», у него едва не случился разрыв сердца. И как он только мог так подвести Юнхо? Стало обидно на самого себя. Обидно и гадко. Что следовало сказать в ответ? Уж явно что-то получше, чем выпаленное в адреналиновой горячке признание. Но на ум ничего не шло подходящего. Мозг наводнило мрачными мыслями, теми самыми, что он каких-то полчаса назад изливал несуществующему духу дома Томпсонов. Было паршиво: моральные потрясения вкупе с алкогольным отходняком давили на черепную коробку многоцентнеровым прессом. В таком состоянии Ёсан просто не мог думать ни о чём, кроме своих зацикленных на вине мыслях. Их нужно было срочно выпустить, открыть шлюзы и дать излиться, как застоявшейся воде. Кажется, то самое время признания наконец настало. К чёрту, что это было не к месту! Сейчас или никогда! — Мне нужно тебе кое-что рассказать, — слова давались с трудом. Они были патокой, липшей к нёбу и не позволявшей говорить свободно. — Это касается моего прошлого. И нас. Недоумение на чужом лице сменилось беспокойством. Ёсан подумал, что всё потому, что у него не было права сгребать себя и Юнхо под одну гребёнку этим давящем на жалость «нас». Он обессиленно опустил голову и закусил губу: ему стоило быть аккуратнее с выражениями. Однако парень, как оказалось, был вовсе не против этой фразы. Что-то другое тревожило его. — Давай оставим прошлое в прошлом, — даже с тяжёлым ранением он пытался сыграть на эмпатии Ёсана. Только вот, сколько бы он ни храбрился, эманации захлёстывали беспокойством, если не отчаянием. — Мне плевать на то, что было с тобой раньше. Мне важен ты настоящий. Ёсан не ожидал подобной банальщины. Только не от Юнхо. Это обескураживало и злило, а вовсе не поддерживало. Он ведь за это и влюбился: за то, что перед ним никогда не притворялись, всегда были собой. А сейчас, когда Юнхо будто бы вышел из дешёвой мелодрамы, хотелось плакать от ярости, пусть злодею плакать и не пристало. — Тебе разве не интересно знать, почему я бросил всё в Лондоне и перебрался в эту глушь? — поборов приступ накатившей истерики, выдал он. — Почему сбежал, оставив работу, друзей и семью, в город, который даже на карте найти сложно? Я и сам не раз задавался этими вопросами, но ответ всегда был до безобразия малодушен. Это всё из-за него… Его звали Уён. Он был моим первым любовником. Я стал его последним. — Ты здесь? — вопрос разрезает болтовню героев вестерна, который, кажется никто из них двоих не смотрит. Уён, вырванный из размышлений, слегка вздрагивает, выдавливает из себя ленивую улыбку и прижимается ближе. — Буквально — поцелуй в плечо, — у тебя, — в линию подбородка, — под боком, — финальный укус в губы. И вроде как подобная игривость вполне в его характере, только вот Ёсан видит, что она наиграна. — Я не про это, — он не думает отступать. — Ты здесь? — Что ты имеешь в виду? — Уён пытается всеми способами избежать зрительного контакта, скрывая лицо в изгибе чужой шеи. Однако раззадорить привычными мокрыми поцелуями в этот раз не удаётся: Ёсан раскусывает тактику и не поддаётся на провокации. Он отстраняет парня от себя, подспудно замечая, что рёбра под безразмерной майкой стали ещё более выразительно-острыми. Уён уверял, что граничащая с истощением худоба нынче в моде, и то ли Ёсан ничего не понимает в последних тенденциях, то ли ему бессовестно врут. Как и про постоянную слабость, частые головные боли и резкие перемены настроения. — Мне в последнее время кажется, что ты стал другим, — он тянется к пульту, чтобы уменьшить громкость. Посторонние шумы сейчас только мешают назревающему серьёзному разговору. — Будто, когда ты рядом со мной, мысленно ты совсем в другом месте. Знаешь, горит свет, но никого дома нет. — Я… я просто думаю. Уён продолжает смотреть куда угодно, только не Ёсану в глаза. — О чём? — Да так. О разном… — он выдерживает слишком долгую паузу, чем сразу выдаёт себя. — Например, сейчас я думаю о вечеринке Кевина. — Ты врёшь. — Как думаешь, стоит ли нам наведаться? — парень игнорирует вопрос, продолжая сохранять напускное спокойствие, и это выводит из себя. Меньше всего сейчас хочется оказаться в первом ряду очередного перформанса. Хочется правды. — Уилл… — Думаю, там будет весело. Много алкоголя и травка, ну, ты знаешь эти вечеринки Кевина. — Уён! — это вырывается само собой. Ёсан знает, что парень терпеть не может своё корейское имя (и ему совсем не надо знать, что в сознании оно закрепилось намертво), но ничего не может с этим поделать. Уён будто бы и рад: он хватается за ремарку, как утопающий за соломинку, и уже готовится перевести свой бытовой опус в разряд драмы. — Да что?! Ёсан собирает остатки здравомыслия и просит себя сохранять спокойствие. Если не будет кипяться он — не будет лезть на рожон и Уён. Однако это вовсе не значит, что он собирается сдаваться. Наоборот, теперь нацеливается выпытать правду любыми способами. Потому что то, что происходит с Уёном в последнее время, переходит все границы даже по его «безграничным» меркам. — Что случилось? — Ёсан надеется, что искренняя озабоченность хоть как-то спровоцирует откровенность, но парень продолжает отмахиваться. — Я же сказал, ничего. Я просто решаю, пойти или… — Скажи мне правду! Ёсан до последнего не хочет прибегать к этому, но, кажется, пора проявить силу. Он хватает Уёна за подбородок, поворачивает к себе и наконец смотрит в чужие глаза. Глаза, в которых едва теплятся чёртовы кострища. — Правду?! Я болен, мать твою!.. И ты теперь тоже! — Поражение иммунной системы, — это страшное сочетание, смысл которого едва ли был ясен Ёсану, звучало, как самое зловещее из проклятий. — Я был единственным, кто знал это. Больше он никому не сказал. Не осмелился. Да и не успел. Он помнил тот день, как вчерашний. Такие дни принято называть чёрными, но для него он был серым. Словно дождливый день, когда зрение размыто из-за непрекращающихся мороси и тумана, а на сердце бесконечно паршиво, да и последующие были такими же. Вплоть до того момента, как в его в корни изменившуюся жизнь не ворвался лучезарный Юнхо. Юнхо, которого он, как последняя сволочь, обрёк на позорные страдания. — Он был в отчаянии, а я… я был напуган и оттолкнул его. Не потому, что ненавидел за измену, стоившую нам нормальной жизни. Нет. Всё потому, что я любил его, наверное, даже слишком страстно. Но ты сам говорил: чем сильнее страсть — тем печальней у неё конец. Конец Уёна был ужасен. Он наглотался какой-то синтетической дряни и подох, как собака. А я… а у меня просто не хватило сил подохнуть. Хватило только на то, чтобы поклясться больше никогда не попадаться на глаза родителям, ткнуть пальцем в глобус и отправиться, куда назначила судьба. Юнхо молчал всё это время. Можно было подумать, что он превратился в камень, если бы не тёплые ладони, которыми сминал чужие. — Твои родители… отвернулись от тебя? Когда парень наконец отмер, Ёсан не удержался от вздоха облегчения, но оно мгновенно сошло на нет. Из него хотели выжать все соки, и это нужно было стоически принять, доведя откровение до конца. — Их можно понять. Люди ведь больше всего боятся того, чего не знают. Эта болезнь — как невидимая чума. А я — как прокаженный, — раньше эта мысль казалась до жути драматичной, но сейчас почему-то хотелось смеяться над своей неоправданной поэтичностью. — Прокажённый с привилегиями, как тебе? Человек, которого до самой смерти готовы содержать, лишь бы он не позорил семью. Знакомо? Выпалив последнюю фразу, Ёсан ойкнул и прикрыл рот ладонью. Он вовсе не хотел произносить это вслух. Потому что знал, как слова отрезонируют в Юнхо. — Прости, — опять вырвалось само собой, однако едва ли имело ценность. — За всё прости. Я не должен был спать с тобой. Чужие руки едва заметно дрогнули, как и голос, когда Юнхо спрашивал: — Ты жалеешь, что мы переспали? — Да. — Идиот! Ёсан так и не понял, к кому относилось это произнесённое в сердцах ругательство. Клял ли Юнхо его или же самого себя — так и осталось загадкой, но, несмотря на свежую рану, парень поспешно поднялся на ноги, схватил разорванную рубашку и поплёлся вон из ванной, оставив привкус недосказанности на языке. Совсем не то. Ёсан хотел сказать совсем не то. Но сил исправить ошибку не осталось. Признание вымотало его. «Я проебался. Опять», — повинился он, услышав хлопок входной двери.