Просто о сложном

— Все… Все слишком сложно, Люмин. — А по-моему просто, — с едва заметной улыбкой пожимает она плечами, и, скорее всего в попытке придумать еще хоть один аргумент, хоть один-единственный довод в свою пользу Дилюк снова отворачивается к реке и набирает воды в испачканные грязью и кровью ладони. Его пальто и рубашка с жилетом валяется на песке, кожа в темноте кажется очень светлой. От реки тянет сыростью, тиной и холодком, в темном небе над лесом взмывают и исчезают искры от раскаленного до малиновых углей костра, и в ореоле жаркого света, по-детски обхватив руками колени, Люмин наблюдает за его попытками спрятать себя в темноте. Где-то рядом в ветвях дерева шелестят листвой анемо-слаймы. Жар костра согревает руки и босые ступни, но со вздохом она поднимается, отряхивает приставший к коже песок. Не пытается даже ступать бесшумно — тень, дрожащая на темной как смоль воде все равно выдает, но Дилюк все равно позволяет ей подобраться близко, позволяет обнять, прижаться щекой между лопатками, рядом с перекрестьем свежих и старых ран. Вопреки ожиданиям от него никогда не пахнет ни сладким, благословленным мягкими ветрами Мондштада виноградом, ни землей, ни пьянящим вином. Его кожа горячая, всегда горячая даже на морозном Драконьем хребте, а запах — добела раскаленный металл, из которого куют мечи, выжженая окалина, дымный запах багровых углей в огне. Пламя сигнальных костров, у которых охраняют чужой мир и покой. С наслаждением Люмин вдыхает поглубже и переплетает пальцы на его твердом животе — что бы ни говорил, Дилюк накрывает ее ладонь широкой, грубой рукой. — Все просто, — повторяет она, мягко касаясь неровного, глубоко вырезанного в коже шрама губами. — Ты вообще довольно простой человек, мастер Дилюк. Хороший, простой человек. Обернувшись, Дилюк приподнимает бровь. — Вот оно, значит, что? — Хоть иногда и изрядный лжец — себе и другим, и чуть-чуть лицемер отчасти, — усмехается Люмин весело. — В то же самое время человек слова, рыцарь много больше чем девять из десяти тех, кто носят на груди герб защитников Мондштадта. Как бы ни пытался запирать свое сердце в душных, пыльных каморках, оно все равно доброе, хрупкое и прямое как лезвие твоего же меча. Простое до удивления. А простое на деле всегда оказывается самым лучшим и правильным — как хлеб, вода, солнце… — Любовь? — угол его красиво очерченных губ искривляется в язвительной полуусмешке, и растревоженные костром тени касаются лица, заостряя, искажая черты в этой нарочитой презрительности. — Это тем более никогда не бывает просто, Люмин. — Ну и что же здесь сложного? — тихо смеется Люмин, ощущая как его широкие, грубые от привычки к оружию ладони осторожно, почти невесомо ложатся на ее спину, такие теплые вопреки холоду слов. От Дилюка тянет жаром лучше и чище чем от костра, в этот жар хочется укутаться, завернуться, ощутить объятие крепких, горячих рук… Он высокий, широкоплечий, тяжелый — тренированные, стальные мышцы под расчерченной шрамами кожей; ощущать себя маленькой, тонкой, совсем по девчачьи хрупкой до странного хорошо. Даже для той, кто не боялась встать против богов и монстров. Впервые за долгое время беспрестанных, бесплодных поисков Итэра и его правды хочется не думать и не жалеть ни о чем. Слишком много сложного, слишком много невыносимо сложных людей вокруг, невыносимо сложных мыслей, с которыми она едва-едва справляется иногда. Хочется чтобы просто. Хоть чуточку, хоть раз — просто. Просто она заводит руки за спину, путаясь в шнуровках и застежках, и платье, шорты, белье смятым светлым комом по очереди ложатся на песок рядом с его рубашкой. Судя по хмурому и серьезному выражению лица Дилюк вновь собирается выдать ей очередную отповедь и найти десяток причин почему — нет, и она едва успевает коснуться его чуть обветренных губ пальцами. — Я тебе все сама расскажу, — тихо шепчет Люмин ему на ухо, с наслаждением замечая как раскрываются его губы, как глубоким и быстрым становится дыхание, а горячая твердость прижимается к низу ее живота. — Просто о сложном. Возьми меня. Люби меня. Береги меня. Прими меня своей. Ничего ведь сложного, да? Вдалеке от костра темнота к ней тянет лапы тенями, сыростью, холодом — кожу голых плеч и груди покрывают мурашки. Становится холодно, мучительно, мучительно холодно, и тепло его кожи под ладонями не спасает, потому что ей надо больше чтоб насытиться, чтоб напитаться, согреться. Телом. Сердцем. Душой. Закусив губу в этом слишком долгом молчании, Люмин почему-то начинает дрожать. Только внезапное прикосновение губ — сухих и горячих, успокаивает чуть-чуть; Дилюк целует ее лоб, замерзший кончик носа, царапину на скуле. Расстеленное на песке пальто тоже пахнет им — окутанная его запахом, понемногу она согревается. Поцелуи на вкус как дикий огонь, добела раскаленный металл — ожогами на плечах, на груди; перед глазами все плывет словно в дрожащем и дымном мареве. Тяжесть его тела, хоть он опирается на локти, вызывает лишь желание прильнуть ближе. — Как же давно я хотела, — бормочет Люмин, на ощупь торопливо распуская шнурок в его волосах. Густые алые пряди рассыпаются по ее пальцам живым пламенем, щекотно касаясь лица. Прикрыв глаза от удовольствия, она проводит по ним рукой словно гребнем, еще раз, и с его губ срывается низкий, гортанный выдох-стон, от которого у самой Люмин все внутри словно в пылающий узел скручивается. — Сейчас, — торопливо, жадно разводит она колени шире, но ощущает лишь прикосновение пальцев, мотает отчаянно головой. — Не надо, не трать время. Позже, потом — все что хочешь. На лице Дилюка отчетливо видна борьба — между жадностью, жаждой такой же мучительной как ее собственная и нежеланием поспешностью причинять боль. Он действительно твердый и большой, но от мысли как медленно, туго его член окажется в ней, раздвигая сжимающиеся стеночки, внизу живота словно все вспыхивает огнем. — Пожалуйста, — кончиками пальцев Люмин касается его приоткрытых губ, горячих скул, виска. Широкими, жесткими, горячими ладонями Дилюк вдруг до синяков стискивает ее бедра и прижимается ко входу. Останавливается зачем-то. В немой просьбе Люмин жмурится, запрокидывает голову, подставляя горло и плечи под поцелуи, но смутное ощущение его взгляда заставляет ее широко распахнуть глаза. Это странный, мучительно тонкий момент между их до и после, тоненькая грань — прогорающий костер зажигает в его глазах и впрямь огненные искры и всполохи. Жар и нежность, от которой сердце колотится так словно вот-вот из груди выскочит. Настоящее, живое, яростное пламя, за которым люди Мондштада неизбежно пойдут однажды — если отравленное ненавистью и местью оно раньше времени не погаснет. Просто пусть не погаснет, пожалуйста. Просто… Медленно, понемногу он проникает в ее тесное, нерастянутое толком тело — брови сходятся к переносице, пересохшие губы приоткрываются с чем-то невнятным и нежным на выдохе. Горячий. Твердый. Большой. Чуть-чуть больно и так хорошо, что невольно Люмин сжимается еще теснее, и он не выдерживает, толкается бедрами. Прижатая к земле его тяжелым телом она тщетно пытается изогнуть спину чтоб еще сильней, еще глубже… Откуда-то из словно обожженого горла вырывается хриплый вскрик. Горячие, сильные ладони Дилюка сжимают ее бедра, она не может пошевелиться и только вскрикивает в ответ на каждый мучительно медленный толчок. Еще никогда не чувствовала себя такой… принадлежащей, бездумной, беспомощной. Ничего не хочет сейчас сильнее чем гореть в его пламени. Почти выходит, заставляя ее всхлипывать и извиваться от разочарования, и вновь до упора, так глубоко что это почти на грани боли и наслаждения; губы, плечи, грудь — кажется, Люмин вся горит, в ответ запуская ногти в его широкую спину. Сама впивается в губы поцелуем в попытке разделить этот блаженный, мучительный жар — ничего сладко-виноградного, лишь отчетливый привкус раскаленного металла, живого огня. Поджимаются пальцы на босых ногах, жар внутри превращается в крик, в дрожь по всему телу — в ответ он сбивается с ритма, сквозь стиснутые зубы хрипло выдыхает в ее жадные, раскрытые губы: — Люмин, — и привычный звук собственного имени, два коротких слога, словно вспышкой ее прошибают. Под веками словно все виденные ей в странствиях звезды разом вспыхивают, жаркие и огненные. Люмин беспомощно вскидывается, прижатая тяжестью его тела; горячий рот на ее губах, руки на ее бедрах, широкая грудь, сминающая ее мягкие груди — кажется, между ней и холодом только он. Словно добела раскаленная, и мгновенная вспышка холода, когда Дилюк отстраняется, заставляет ее болезненно всхлипнуть; инстинктивно она обхватывает его руками, ногами. Запускает дрожащие пальцы в его и так растрепанные волосы. Глубже, еще глубже, сильнее, и что если немного больно, раз от того как он стонет, как выплескивается внутри нее, как бешено колотится его сердце, словно тугая пружина вновь разжимается в ее только успокоившемся теле. В этот раз они вместе достигают тех жарких звезд. Расслабленная, обессиленная, она лениво тянется за поцелуем, упрямо отказываясь его отпускать. Да он освободиться и не слишком пытается, полуинстинктивно лишь опираясь на локти чтоб ее не раздавить. Сырой речной воздух пахнет не только тиной и холодом, но и близостью, жаром влажных от пота тел. Повернув голову, Люмин смотрит на последние отблески затухающего костра в алых прядях его волос. Теплыми, щекотными потеками его семя вязко стекает по внутренней стороне ее бедер и в этом есть что-то неожиданно умиротворяющее. Впрочем, когда она с неохотой все же встает чтоб торопливо вымыться в холодной речной воде и так же нагишом торопливо юркнуть обратно в его объятия, Дилюк парой пировспышек успевает разжечь костер заново и попутно найти свои штаны. — Не думай об этом, — просит она, замечая что в тенях пламени его лицо вновь кажется застывшим и хмурым. — Я привезла из Сумеру кое-каких трав… Все обойдется. Потянувшись, он набрасывает пальто на ее покрытые гусиной кожей плечи. — А если не обойдется, обещай, что придешь ко мне. Так или иначе, ты не будешь с этим справляться одна. Глаза почему-то щиплет — наверное, от жара, дыма и света, и она только кивает, уткнувшись лицом ему в плечо. Иногда просто услышать — уже достаточно. Достаточно иногда чувствовать что кто-то есть за спиной кроме пропасти. — Ты и правду простой, — почти про себя шепчет она. — Хороший. Так же тихо Дилюк усмехается. — Все это достаточно просто — ты была права, — взяв ее за подбородок, он спокойно и почти мягко смотрит в глаза. — Надо поесть, согреться и вымыться. Хватит на сегодня речного песка в непредназначенных для него местах. В ветвях шелестят листвой анемо-слаймы. Бросив взгляд на зависшую над темной, блестящей водой луну, на костер, Люмин чуть-чуть смеется и вздыхает, прижимается к теплу ближе. — Ты убил всю романтику. — И комара, — с очень серьезным видом смахивает Дилюк докучающую мошку с ее щеки. — Но в искупление могу предложить кровать. Не будем дожидаться советов от хиличурлов, когда они сбегутся сюда со всего леса… — он касается ее губ, соскальзывает по шее как будто желая еще хоть ненадолго удержать жар ее тела на кончиках пальцев; на прикосновение ее тело вновь отзывается, откликается, тянется, и его взгляд вспыхивает отблесками того самого пламени. — Поэтому, знаешь… Хоть ненадолго: просто вернемся домой, Люмин. Это действительно просто, действительно хорошо — о сложном. Наверное, сейчас для нее только в этом и есть весь смысл и вся суть.