Battle-born

В становище Дэйдоры Кацуки работой обеспечили сразу же. Правда, не той, что была зимой у Тсунагу. К хозяйским ргапаллам рабов не допускали, а потому пришлось вспоминать, как овец пасти да груды грязного белья стирать. Вещи, подаренные Тсунагу, отобрали сразу же — слишком уж хороши были, и в тонкой рубахе да трижды шитых лоскутных штанах было мерзляво. Благо монеты успел припрятать в сапогах, а те были так перепачканы грязью да ргапалльей шерстью, что никому и не нужны были. К вечеру, устав и проголодавшись, Кацуки выпросил у стряпухи нож и побрел к ущелью-кувшину, в надежде загнать туда какого неосторожного зверька да поживиться — к ужину он не успел и Дэйдора приказал после уже не кормить. В сумраке почти ничего не было видно. Снег за день подтаял, а теперь схватился коркой. Следы остались на нем только старые, размазанные, а новых было не видать. Однако вскоре потянуло дымком, и Кацуки прибавил ходу. Это было странно: пастбища в этой стороне еще не освободились от снега, охотничьи тропы лежали к югу да к западу и никого встретить здесь Кацуки не ожидал. Но пахло костром, греющим пламенем, что пожирает сухой валежник, и для него, замерзшего и усталого, этот запах был сладок. На дне оврага-кувшина действительно плясали оранжевые отблески. А у костра лежал, раскинув красные крылья… — Киришима! Дракон вскочил, перекинулся и побежал по снегу босиком, весь в прошлогодних обносках, что теперь уже были ему коротки. Кацуки пыхнул магией, спрыгнул в овраг, и они столкнулись, покатились по земле в шуточной борьбе, смеясь и рыча. Лето в дружбе пролетело быстро. Дел и забот было много, но вдвоем со всем можно было управиться. Осень подкралась незаметно. Пожелтели травы, схолоднули ночи. Становище начало собираться к зимовке. Киришима ожидаемо заскучал и все чаще стал заглядываться на небо. В один из вечеров, когда день уже почти сравнялся с ночью, они вновь укрылись в овраге-кувшине, пользуясь тем, что стада здесь больше не пасли. Болтовня не клеилась. Кацуки нынче претило говорить о богах да пересказывать легенды, кои Киришима любил слушать, а потому он заговорил о том, что волновало его самого. — Не знаю, — выслушав, протянул Киришима, одновременно выгибая спину на манер едва проснувшегося ирабиса. — Холодает так-то. — Оставайся, — повторил Кацуки, решительно укладывая ладонь на его поясницу и грубо почесывая вдоль позвоночника. Киришима довольно прикрыл глаза и подвинулся поближе, позволяя чесать себя двумя руками. Потом он снова зевнул и улегся на ноги Кацуки, практически обвиваясь своим телом вокруг него. — Кто будет там с тобой так возиться? — проворчал Кацуки, выглаживая красные непослушные космы. — И что ты вообще там будешь делать? Лежать на берегу и рыбу жрать? — Ну… — Киришима повернул голову, подставляя виски. — Да… — Это скучно, — назидательно щелкнул его по носу Кацуки. — Здесь будет куда веселее. Я почти доделал твой деревянный меч. И теплые сапоги справил. Киришима чихнул в ответ и потерся затылком о живот Кацуки. Потом поймал его запястье своими широкими пальцами с заостренными ногтями и тщательно обнюхал красные полосы на нем. Они уже затянулись, но все равно пахли скорее мясом, чем кожей. — Лучше ты со мной, — он снова провел языком по шрамам, стараясь быстрей залечить их. — Море будет гладким, пока не ударят морозы. Я смогу тебя перенести. Кацуки тяжело вздохнул и ничего не ответил. В глаза Киришиме снова бросилась синяя, рабская метка чуть выше запястья, которую они так и не смогли содрать ни ножом, ни зубами. Что бы они не делали, она проступала снова, сотканная из магии. Киришима не знал, как она работала. Знал только, что Кацуки, сильный и непокорный, почему-то не может ей противостоять. Киришима ткнулся было в нее носом, но снова не уловил ничего, кроме тонкого, пыльного аромата чужого наговора. Пальцы Кацуки в его волосах перестали двигаться, и, пусть Киришима не видел его взгляда, но знал, что тот замер и перестал видеть. — Эй-эй, — он нетерпеливо боднул руку Кацуки, привлекая внимание, — я знаю. — Немного помедлил, но все же добавил. — Я останусь. Тсунагу прибыл раньше, как и обещал. Еще не ударили первые морозы, а он уже въехал в становище верхом на Кутхи, ведя в поводу Лихту да еще одного молодого ргапалла для заездки. И немало удивился, когда вместо одного помощника обзавелся двумя. Зима выдалась морозной, но сухой. Снег как выпал густым покрывалом, так и пролежал всю зиму, изредка обновляясь потворствующей охоте пороше. Вдвоем Киришима с Кацуки успевали все сделать засветло и тут же пропадали на ближайших склонах, чтобы вечером вернуться с перепелкой или кроликом. Тсунагу из кургума, гибкого кустарника, да овечьих сухожилий сделал им луки, и на ужин каждый день было мясо. Порой мяса было даже много, и на закате мальчишки махали деревянными мечами. Казалось, Тсунагу это не интересовало: он больше был занят починкой да изготовлением сбруи — ргапаллов в заездке было много, они нещадно мочалили веревки да кожаные поводья и каждый день что-то да требовало ремонта. Но все равно Кацуки чувствовал на себе его пристальный взгляд и в эти моменты старался держать меч ровнее да и стоять как-то покрасивше. — Слишком вперед лезешь, — как-то сказал Тсунагу за ужином, прихлебывая травяной чай. Кацуки чуть вяленой грудинкой не подавился. Вмиг запекло уши. Киришима, к счастью не заметил. Тсунагу тем временем продолжил: — Подойди ко мне завтра, я покажу. И Кацуки подошел. Про ргапаллов на целый день было забыто. Весь день Киришима и Кацуки упражнялись в воинском искусстве, прерываясь лишь на то, чтобы покормить своих подопечных, а Тсунагу сидел на согретом солнцем камне да на куске овчины и все правил да советовал. Постепенно это стало традицией, и день не заканчивался без короткого, но жаркого поединка, в результате которого кто-то оказывался на земле или же без меча в руках. Если это был Киришима, то мальчишки возвращались в окхель. Если же Кацуки, то Тсунагу возвращался один, зная, что сегодня упражнения не прекратятся, пока тот не застолбит за собой победу. И пусть Тсунагу заметил любопытную странность — ргапаллы Киришиму слушались беспрекословно, но ничему под его началом не учились, и Кацуки приходилось возиться с молодняком заново — зима прошла уютно и без происшествий. Уухэльхог покряхтел метелями да и отступил, сытый от щедрых жертв, что каждый вечер мальчишки по очереди подкидывали в огонь. Все тридцать ргапаллов уверенно встали под седло, набрали мышц, и были готовы к продаже. Шкуры их лоснились, блестели и молодняк выглядел дорого. Мальчишки тоже подросли. Справленная им Тсунагу по осени одежда снова была впритык. Раздался в плечах Киришима. Кацуки все больше походил на подростка — лицо окончательно потеряло детскую округлость, что мелькнула в начале зимы, когда он, наконец, отъелся после, казалось бы, сытого лета, заострились подбородок да углы челюсти. Он обзавелся привычкой скалиться на манер Киришимы, но делал это в улыбке и от того она выглядела хищной. Руки у обоих загрубели как положено мужским рукам, привычным к мужской работе — к охоте, к заездке да к бою. На следующую зиму все трое питали определенные надежды — Тсунагу прикидывал, а удастся ли продать сорок ргапаллов, а Кацуки при разговорах едко обещал по лету не выпендриваться, чтобы не провоцировать своего злобного хозяина. Киришима зевал и просился на охоту. Пришла пора собираться, и ничто — ни природа, ни боги, ни духи — не предвещало беды.

***

Орлог шумел гуляниями и ярмаркой. Ворхиды провожали суровую зиму, всюду гремели трещотки, изгонявшие морозы, пели заклинательные гимны шаманы. Киришимы было не видать, он крутился где-то среди торговцев, вынюхивая да высматривая. Кацуки же вел себя на удивление примерно, почти не отвлекаясь от ргапаллов, но Тсунагу все равно замечал его голодные взгляды, украдкой брошенные в сторону воинских игрищ. Вон, чуть свободное время выдалось, а уже залез на плетень, да высматривает, как там старшие мечами машут. И глазами за каждым движением, как ирабис за добычей. Когда очередной ргапалл был продан и в хутту их осталось меньше пяти, Тсунагу обратился к Кацуки: — Иди, тоже разомнись. Я тут сам управлюсь. Кацуки только фыркнул, крепче сжав в руке ремни ргапалльей узды: — Скажешь тоже, кто меня пустит. И невольно почесал запястье, испорченное синим узором рабской метки. Действительно, такие развлечения были лишь для свободных людей. Тсунагу пожал плечами: — Да кто узнает, — и протянул Кацуки небольшой свёрток. Лицо Кацуки стремительно менялось в чувствах. Размотал с любопытством, а после на миг замер в неверии. А потом обрадовался. Растянул губы в улыбке без тени хитрости или надменности, натянул тканые рукава с орнаментом рода Тсунагу, и плетение скрыло его искусанные руки от запястий до середины плеч. Рабская метка исчезла под тканью. — Бля… — Кацуки поднял глаза на Тсунагу, но больше ничего не смог произнести, захлебываясь дыханием. Тсунагу не стал его мучить подбором непривычных слов, переиначив его сквернословие в то, что под ним было скрыто: — Иди, пока все не разбежались. Кацуки кивнул, и в этом жесте Тсунагу увидел достаточно искренней благодарности, чтобы у него самого густо потеплело за грудиной. И уже через миг шум Орлога перекрыл требовательный в своем призыве крик: — Киришима! От рядов с деликатесами тут же метнулась красная взъерошенная шевелюра, и Тсунагу похромал следом к площадке, где упражнялась в умениях молодежь, зная, что уж эти двое никому спуску давать не собираются Их неспешные тренировки, занявшие всю зиму, дали свои плоды. Впрочем, Тсунагу мог сказать точно — от хилых не рождаются сильные, и, видать, в роду у обоих мальчишек были могучие воины. Кацуки привычно брал скоростью и злостью, Киришима добродушно махал деревянным мечом рядом, не слишком уворачиваясь от нападающих. Вскоре вокруг двоих новичков образовался круг: к ним не решались подходить. Беззаботное улюлюкание наблюдающих сменилось уважительными и подтрунивающими возгласами. Воины оставляли неспешные беседы, подходили посмотреть. Хвалили. На душе у Тсунагу было благостно. — Твой щенок? Тсунагу не повернул головы. Ему хватило голоса. Камихара, хэгшин крупнейшего ранее, а ныне потрепанного и обедневшего племени ворхидов, стоял рядом, прищурив черные, и без того узкие глаза. Взгляд их был устремлён на Кацуки. — Мой, — отозвался Тсунагу. — И волчонок тоже. Камихара чуть склонил голову к плечу: — Не помню у тебя детей. Кацуки увернулся от выпада подростка постарше, проскользнул под рукой и ударил деревянным клинком по шее — А меч держит прям как ты, — усмехнулся Камихара. Да, это был из самых удачных выпадов Тсунагу, пока он ещё мог сражаться. Киришиме он пока не давался, а вот Кацуки разучил прием меньше, чем за неделю, и теперь активно им пользовался. В следующий миг на него напали сразу двое подростков из архасслов, и он припал на колено, позволяя им столкнуться друг с другом, а потом ударил снизу: одного по колену, второго, с разворота, в бок. Оба подростка остались корчиться на земле, а Кацуки вскочил на ноги и снова бросился в бой. — А это я видел у другого воина, — задумчиво почесал серую от седины бороду Камихара. — Только вот его давно уже нет в живых. — Ничто не исчезает бесследно под бдительным взором Ханя, — изрёк Тсунагу с интонацией мудреца, постигшего истину. Камихара поддержал его глубокомысленным молчанием, но после все же добавил: — Стыдно сыну так походить на мать. Быть может, Тсунагу стоило зиждить свои собственные надежды, но все же неспешное ремесленничество было не тем, чем хотел жить Кацуки. И Тсунагу решился: — У рабов нет матерей. Ветер стих, мальчишеские вопли тоже. Толпа же наоборот одобрительно гудела: на ногах, готовыми продолжать бой, осталось всего пятеро: наследник Гурандо, ворхидский детёныш, парнишка с рассеченной бровью и эти двое без роду и племени. — Кто пустил сюда этого ублюдка?!!! Яростный, мокрый от брызжущей во все стороны слюны крик на грани визга перекрыл и улюлюкание, и шум шаманской трещотки. Тсунагу глубоко вздохнул, заметив, как Кацуки, на миг вздрогнув и едва не съежившись, вцепился в рукоять своего деревянного меча до побелевших костяшек. Казалось, готов был умереть, но не сдаться. Киришима, не сразу поняв случившееся, озирался, облизывая обветренные губы. Дэйдора чуть не бежал через толпу напропалую, тряся боками да тулупом, смурные нукеры в кожаных башкулах на головах распихивали зазевавшихся из-под ног своего хозяина.Тсунагу же сам преградил ему путь: — Срок пользования не истёк. Он мой до конца солнцестояния. Дэйдора, чьи щеки за зиму стали ещё больше и висели теперь ещё ниже, лишь оскалился и глаза его налились кровью: — Я забираю свое слово! И раба своего тоже забираю! С этими словами он схватился за плетёный браслет с бусинами. Кацуки вмиг осел, закусив губу до крови и держась за левое запястье. Старший нукер Дэйдоры прошел на площадку, бесцеремонно схватил Кацуки за волосы и выволок наружу. Киришима было дернулся занести меч, но остановился, услышав шипящий приказ друга не лезть. — Ты прогневаешь богов, Дэйдора! — повысил голос Тсунагу. — Где это слыхано, чтобы брать свои слова обратно по прошествии лун да за полный барыш? — Да подавись ты! — прошипел Дэйдора, выхватил несколько серебряных монет из мешочка на поясе, и бросил их Тсунагу под ноги. — Мой раб! Что хочу, то делаю! Потом он обернулся к собравшимся и принялся громко стыдить их: — А вы куда смотрите, псовьи дети? Рабу оружие дали, на игры пустили! Перед предками себя опозорили! Рты разинули, зрелища им подавай! Богами меня попрекают, а сами глаз из масла не вынули! Тсунагу было шагнул к Дэйдоре, но нукеры преградили ему путь мечами. Сражаться с ними не было никакого резону. Хромой и давно потерявший хватку Тсунагу не смог бы их одолеть. — Домой гнать прикажете? — подобострастно поинтересовался старший нукер. — Гнать! — голос Дэйдоры дрожал от злости. — Но сперва высечь! Лупи, пока волком не завоет! Затрещала швами наспех сорванная меховая жилетка, засвистели плети. Тсунагу не стал отворачиваться. Лишь Дейдоре решать, как поступать со своим имуществом. Киришима протиснулся сквозь зевак, встал подле Тсунагу. Он стал сильнее за зиму и теперь ерзал на месте, ковыряя утоптанный снег пятками. Но все равно правильно сказал ему Кацуки не лезть. Полоснут мечом — и боги не помилуют. Эх Хань, дай волчонку мудрости! Ведь слышал хозяйский приказ! Тсунагу невольно положил ладонь на плечо Киришимы, словно успокаивая, а заодно надеясь утихомирить и собственное сердце. Гордый. Какой же Кацуки был гордый! Только вот рабу гордость, что собаке пятая нога — мешает только. Киришима был разгоряченный потасовкой, и ладонь Тсунагу грелась сквозь овчину. Снег, вокруг Кацуки, скрючившегося на коленях, стал розовым. Но горы не слышали ничего, кроме свиста плетей да перешептываний, что становились все громче да насмешливей. Дейдора все держался за браслет, а Кацуки все крепче стискивал зубы. Среди воинов поползли смешки. «Хороши у Дэйдоры нукеры, с мальчишкой справиться не могут». Щеки Дэйдоры окрасились пунцом, маленькие кабаньи глазки превратились в точки. — Что ж, — властный голос Камихары погасил шелест толпы. — Верно нас учат боги: не пасти овцам волков. От неожиданности Дэйдора даже руку с браслета убрал. Нукеры его тоже замерли в изумлении. — Как ты смеешь? — голос Дэйдоры забулькал подобно кипящему в котле кипятку. — Оскорбить меня вздумал?! — Что ты, сердечный друг мой, — усмехнулся Камихара, и Тсунагу нахмурился, ожидая нелестного. Сердечных друзей у Камихары отродясь не было. — Для дела такого у меня есть острый меч, а так лишь беседу да спор тебе предлагаю. Нет у тебя зубов, чтобы такого раба в узде держать. Продай, пока он тебе глотку не перерезал. У тебя нукеры вкруг уже трижды станцевали, а все бестолку. Беззубые они у тебя. — Ничего, — прорычал Дэйдора. — Не плетьми, так кнутом! Завоет! Не хуже волчьих стай в уухэльхог! — Мальчишке десяти снегов нет, а вам кнут подавай? Еще мечи возьмите, немощные да безрукие! — рассмеялся Камихара. Дэйдора затрясся от злости, но сказать ничего не успел. — Спор тебе предлагаю. Один раз ударю. Взвоет — продашь. А нет — поступай как знаешь. Хоть здесь заруби. Нукеры Дэйдоры пристыженно переглянулись. Над ними потешался не только хэгшин, но и немногие зеваки, оставшиеся наблюдать за расправой. И ворхидские воины, пришедшие вместе со своим хэгшином. Те скалились не таясь. Дэйдора все это тоже видел. Ударили по рукам. Тсунагу глубоко вздохнул, придерживая воздухом вдруг понесшееся галопом сердце. Крепче сжал пальцы на плече Киришимы. Кацуки тем временем сидел на коленях, упершись руками в землю. Снег под его ладонями оплавился до серой сырости, и пальцы его были все в жирной грязи. Лица его было не видно за растрепанными волосами, но спина вся была в синяках да кровоподтеках. Казалось, он не слышал, о чем говорили неподалеку, ошалев от наконец наступившей передышки. — Ну, смотри, Дэйдора, глядишь, и место свое пред богами поймешь, — крутанул Камихара в руке плеть и ударил. Он был куда старше нукеров Дэйдоры. В его осанке была выправка воина, привычка, но силы в его шагах давно уже стало мало. Серебро окрасило его волосы и редкую бороду, а глубокие морщины вокруг глаз выдавали годы, прожитые им под сердитым горным солнцем да переменчивыми ветрами. И годы эти Камихара провел не в теплом окхеле, да не в сытости. С мечом в руке, усиленном магией, он кроил горы на свой лад год за годом, пока силы не начали оставлять его. Мало кто знал о его магии, обо всех ее гранях, коих было больше, чем пальцев на руке. Тсунагу запретил себе моргать даже на мгновение. Не плеть просвистела. Будто бы мечом ударил, и по долине пронесся рваный, захлебывающийся болью крик. Кацуки от удара выпрямило так, что лопатки едва не встретились, голова запрокинулась. Глубокая багровая полоса пролегла от плеча до самых штанов и кровь густо потекла на снег. Киришима под ладонью Тсунагу дернулся. — Не лезь! — тихо приказал Тсунагу. — Он выдержит. Взгляд Киришимы, которым он ответил Тсунагу, пылал от ярости. И, боги свидетели, глаза его не были человеческими. Желтые, с длинными зрачками как у каменной гадюки, они горели. — Быть может, ты, мой трусливый друг, думаешь это случайность, — раздался насмешливый голос Камихары. — Но Хань не позволит, чтобы мне повезло дважды. И снова свист, и снова крик. Вдоль первой раны легла бороздой вторая. Тсунагу лишь крепче сжал пальцы, запрещая Киришиме двигаться с места. Благо еще до них никому не было дела, и странностей некому было заметить. — Хань сказал свое слово, — заключил Камихара, бросив окровавленную плеть в снег. — Назови цену. Некоторое время Дэйдора бесполезно открывал и закрывал рот. То ли задыхался, то ли злые духи его речи лишили. Лишь когда Камихара подошел к нему, на ходу развязывая поясной мешочек с деньгами, голос его наконец прорезался: —Десять! Нет, двенадцать! — заверещал Дэйдора. — Тринадцать златов! Дешевле не продам! Камихара лишь усмехнулся и отсчитал монеты. Зеваки забурлили полноводной рекой. Пусть их было немного, но шепот их был громким, недоумевающим, едва восхищенным. Цена была неслыханной. Тсунагу за всю долгую зиму трудов выручил не больше десятка златов. А тут целых тринадцать! Обменяв деньги на властительный браслет с бусинами, Камихара развернулся и, не удостаивая вниманием более ни Дэйдору, ни его нукеров, направился к своим воинам, из уважения к своему хэгшину сохранявшим почтительное молчание. Он остановился возле Кацуки лишь на мгновение. Тот до сих пор стоял на коленях, держа спину прямо, лишь немного опустив голову, все еще неспособный преодолеть боль. Камихара бросил ему пару фраз, быть может, приказал встать, и Кацуки повиновался. Он плелся за своим новым хозяином подобно бешеной собаке — не видя дороги, и люди уступали им путь. Киришима проморгался, успокоился и потянул Тсунагу вслед Камихаре: — Теперь-то можно? — нетерпеливо закрутился он под ладонью. — Не гони ргапалла, — строго одернул его Тсунагу. — Вместе пойдем, только поперед меня не суйся. — Понял-понял, — закивал головой Киришима и тут же умчался на десяток шагов вперед. Потом, правда, вернулся, но все равно в лад с хромым Тсунагу попасть не мог. Что ргапалл молодой без узды. Путь их был недолгим. Дошли до целительского окхеля, да и остановились поблизости. Киришима сначала крутился всячески вокруг, а потом вернулся и сел рядом, прямо на снег, бесстрашный перед еще зимним холодом, струящимся по земле. — За что его? — наконец клацнул он челюстями. — Не Дэйдора, про него знаю. Этот, второй? За что? Тсунагу только по волосам его потрепал: — Кацуки объяснит. Наберись терпения. Киришима вздохнул, уткнул нос в запястья, скрещенные на подтянутых к груди коленях, и принялся ждать.

***

В целительском окхеле все было знакомо. Впрочем, чего уж там. Все они были одинаковы. В глазах у Кацуки было мутно. Пахло асотом и другими сушеными травами, пахло горячим котлом и кипячеными тряпками. Эти запахи сплелись воедино и забили нос, смешавшись с железным осадком проглоченной крови. Кажется, он прокусил себе щеку. Впрочем, сейчас было не разобрать. Все тело было словно не его, превратившись в сгусток боли, к которому белыми нитками были пришиты бесполезные конечности. И сейчас, лежа на набитом травой мешке, Кацуки хотелось лишь одного — уснуть. Провалиться в небытие и пробыть там так долго, как только позволят боги. Целитель хлопотал вокруг него с отварами и чистыми отрезами конопляной ткани, но Кацуки это уже не волновало. В пожилом человеке, сидевшем напротив, можно было узнать хэгшина. По узорам на одежде, по орнаментам на высокой ворхидской шапке. По осанке воина да по шрамам на руках, какие были и у отца. Кацуки об этом не думал. Просто видел и понимал — хэгшин. И как ведь одним словом на ноги вздернул. «Вставай, Бакуго, у меня на тебя большие планы». И Кацуки встал. Потому что Бакуго не мог не встать. Он опозорил бы этим род. Нет, этого Кацуки бы себе не простил. Хэгшин взял его за левую руку, стянул тканый рукав, подаренный Тсунагу. Приложил к синеющей рабской метке властительный браслет, пробормотал чего-то под нос, а затем и бросил его в пламя очага. Глухо затрещали, полопавшись, бусины, и метка исчезла. Кацуки насилу нахмурился в безмолвном вопросе. Сил ворочать языком не было. — Меня зовут Шинья Камихара. — От громкого звука в голове Кацуки поднялся гул и тошнота поползла вверх от желудка. — Я хэгшин ворхидских племен. Кацуки моргнул, показывая, что услышал. Тело отказывало ему все больше, не подчиняясь даже в попытке пошевелить губами. — Битвы унесли четырех моих сыновей к Уухэль, оставив род без следующего главы. С этого дня я буду растить тебя как своего наследника. И пусть боги даруют тебе такую же стойкость, какую я увидел сегодня. Ты понял меня, Бакуго? Кацуки подумал, что хорошо было бы кивнуть. Или ответить. Или потребовать к себе Киришиму. Но вместо этого он вздохнул с облегчением и просто уснул. Камихара покровительственно усмехнулся себе под нос, отмахнулся от вмиг запричитавшего целителя и вышел из окхеля.

***

Впрочем, уйти далеко Камихаре не удалось. Не сделал он и трех десятков шагов, как его встретил Тсунагу. Солнце уже поползло вниз по небосклону, и тепло его прямых, ласкающих лучей, уступило место клубящемуся от промерзшей земли холоду. — Спасибо, — без обиняков произнес Камихара. — Маленький, а серый. Но взгляд Тсунагу не был радостным или спокойным. Напротив, в нем застыл требовательный вопрос, от которого вмиг заныли плечи. Камихара вздохнул, отягченный необходимостью оправдываться: — Он молодой. На таких все быстро заживает. — Когда поедете обратно в становище? — Друг ты мой сердечный, никак совсем одичал со своими ргапаллами, — покачал головой Камихара. — Негоже добрым людям сразу о делах да о тревогах. — И то верно. Да только это хэгшинское дело — друг друга разговорами развлекать. Мое дело маленькое. Но ежели желаешь, пойдем к моей палатке. Торговля нынче бойко шла, есть чем тебя достойно приветить. Камихара сделал вид, что не заметил нетерпеливости и некоторого вызова в голосе Тсунагу. Никому другому бы он не позволил такой дерзости, а тут сердце приятно согрелось воспоминаниями о временах былых. И Камихара кивнул, и даже остановился, ожидая приглашения-подсказки, куда идти далее. — Да только одно дело решить нужно раньше, чем сядем потчевать себя дузом. — Камихара нахмурился, а Тсунагу будто бы и не увидел его недовольства, кивнул в сторону. — Разреши, дабы к Кацуки пропустили. Камихара посмотрел, куда было указано. Под высохшим ясенем сидел красноволосый мальчишка. Его острые волосы торчали шипами вверх, а взгляд был уперт в закрытую и ныне охраняемую дверь в целительских окхель. В его облике было что-то, что тут же насторожило Камихару, но объяснить этого он сам себе не смог. Зато внутри тут же хлопнула крышка деревянного сундука: — Нет, — ответил Камихара. — Волчонок будет хэгшином. А хэгшину не пристало держаться друзей. Хэгшин должен думать о племени, а не разменивать свою жизнь, угождая дружеским пожеланиям. В бою думать о победе, а не о спасении чьей-то особенной жизни. Выбирать полезное, а не любимое. — Но хэгшину нужны соратники, — возразил Тсунагу. Это Камихаре откликнулось. Как не ему знать, как важно, чтобы рядом были верные люди. Он едва наморщил лоб, и Тсунагу добавил: — Поверь. Этот будет сильнейшим из тех, кого Кацуки когда-либо встретит. Глубоко вздохнув, Камихара кликнул нукера и позволил. Красноволосый мальчишка, заметив разрешающий жест от Тсунагу, тут же вскочил, отряхнулся от налипшего на штаны снега и рванул в целительский окхель. Ночь прошла за разговорами. Вспоминали о былом, греясь у костра, жадно пожиравшего подносимые нукерами сухие ветки. Но мысли Камихары были далеки от дней минувших. У него оставалась последняя надежда не оставить свое племя обезглавленным. Сыновья умерли. Его новая, молодая жена никак не могла зачать. Уухэль притаилась неподалеку и ждала своего часа. Нет. Камихара не станет для волчонка любящим отцом. Всех, кого он любил, уже встретили боги. Теперь он должен был воспитать хэгшина. Того, кого не испугают набеги жадных соседей, того, кто не содрогнется в кровавой битве и проведет сквозь нее воинов. Воспитать хэгшина, от звука имени которого матери будут прятать детей в окхелях, как делают они это сейчас, заслышав о Чисаки из архасслов. И будет в горах у всех на слуху «Камихара», как было завещано предками.

***

— Ну так расскажешь? — с любопытством пихнул Киришима Кацуки носом, как только целитель вышел из окхеля. Кацуки, проснувшийся только к закату следующего дня, подвинул к себе плошку с бульоном. Вставать ему пока не разрешили. — Да нечего пока рассказывать, ящерица. — Фыркнул он. — Я должен этому старику тринадцать златов. — За свободу? — За свободу. Киришима растянул губы в предвкушающей улыбке: — Значит, этот жирный больше тебе не указ? — Кацуки довольно кивнул. — А нам снова придется работать? Кацуки усмехнулся: — Шепчут духи, небо еще не посылало никому такой работы. Это могло бы прозвучать плохо, но было сказано с азартом и бахвальством, и Киришима облизнулся, размазывая запах ожидания и любопытства по губам: — Подлечить тебя? А то так до зимы проваляешься. И никакой работы не увидим. — Цыц, придурок! — шикнул на него Кацуки. — Заметят. И будет из тебя хорхог, да кожа на седле. Мне чай не кишки вывернули! А шкура заживет. Киришима пожал плечами, но все же взял котелок с целительным отваром асота, набрал немного в рот, подержал и сплюнул обратно. Кацуки выразительно поморщился и возражать не стал. Через четверть луны целитель, удивленный, но радостный, замотал Кацуки спину, снабдил толчеными кореньями да топленым ргапалльим жиром.Нукер Камихары подвел ему серого, будто бы обмазанного глиной, ргапалла. Киришима, как полагалось мальчишке, не посвященному в нукеры да не имеющему рода, пошел пешком. Проститься с Тсунагу не вышло — целительский окхель нукеры охраняли от посторонних и его не впустили. Он уехал почти сразу, передав через Киришиму пару кусочков земляничного кухтыка, завернутых в чистую тряпицу. Кацуки в это время спал и ничего не слышал. После он злился и ночью даже выслал Киришиму отыскать Тсунагу, но сколько тот не кружил в ночной мгле над тропами да скалами, Тсунагу как в воду канул. От него остался только подарок — тканые рукава. Их Кацуки приказал Киришиме тщательно отстирать в реке от налипших грязи и крови да высушить в полутени, чтобы не испортить солнцем рисунка. Три дня спустя их встретит недоверчивой тишиной ожидания Хонаг — родное становище рода Камихары. Кацуки и Киришима проведут здесь следующие пять лет до тех пор, пока Камихара не соберет достаточно сил, чтобы объявить войну архасслам в целом и Чисаки лично. Решающая битва, сказ о которой будет еще долго передаваться из уст в уста, получит название Мерголдой, что значит «Схватка огней» на языке горных кочевников. А пока Кацуки едва ли исполнилось десять.