Battle-born

Мир впереди разливался морем до самого горизонта. Правда, оно не было синим. Белым, серым, местами желтоватым и черным, испещренным горами, долами, с пеной еще снежных лесов и ледяных вершин, и бесконечным по сравнению с узким видом с земли. Солнце уже поднялось в зенит, и Кацуки чувствовал его робкое тепло на своих щеках. Фумикаге летел ровно, почти не шевеля своими крыльями, и можно было расслабиться. Наверное. Драконы так и сделали: спала, свернувшись клубками промеж черных лопаток мелочь, вытянув лапы дремала рядом с ними сытая Джиро. Очако, с перемотанным крылом, лежала подле Кацуки, и глаза ее были закрыты. Киришима же, очевидно соскучившийся за долгие месяцы, почти целиком забрался к Кацуки на ноги, обхватив руками за талию, и бессовестно лыбился во сне, периодически урча. Его волосы под пальцами ощущались совсем другими, и внутри от этого едко чесалось, и Кацуки продолжал гладить их, чтобы стереть это подлое чувство из-за грудины. Если бы Кацуки хватило сил… ловкости или здоровья? Было бы по-другому? Мысль была паршивой, обессиливающей, и Кацуки до крови прикусил щеку, прогоняя ее прочь. Сожаления еще никого не воскрешали. Вместо этого он подтянул Киришиму к себе поближе и поплотней подоткнул под его бока овчинное одеяло, позаимствованное Фумикаге в ближайшей деревне. Это было в новинку, но с этим предстояло научиться жить. Ллуй цус иммик, конечно, не стал панацеей. Пусть затянулись все свежие раны, но старая травма, нанесенная мясником, никуда не делась. Быть может, и слава богам, что так и осталось. Киришима был дурной, а с некоторых пор и бесстрашный, так что и жизнь мог отдать ненароком. Кацуки вздохнул и снова почесал черный затылок Киришимы. Они узнали об этом средстве не то, что бы случайно. Никогда не искали и были удивлены, когда Рюкио озвучила такую возможность. Древняя легенда, которую Кацуки никогда не хотел проверять. Мол, жила когда-то давно пара драконов. Он — белый как день и сильный как солнце, и Она — синяя и скрытная как ночь. Кацуки, правда, презрительно фыркал, говоря, что ночь синей не бывает, но тут уж было дело вкуса. Он и Она любили друг друга, выводили потомство, зимовали и летовали, меняя скалы пещер на серый песок далеких пляжей под фиолетовыми цветами. Но однажды Он схватился за Нее в великой битве. Три дня и три ночи длился бой, пока Он не разорвал вражеское горло. Но бой забрал у Него слишком много сил. Он ослаб, и жизнь затихла в его сердце. Тогда Она накрыла его своими крыльями, необъятными как небо и отдала свою жажду жить с кровью, что била струями в ее жилах. И поднялся Он, и взлетел Он, и зарычал Он. А Она осталась на земле, бескрылая, будто ящерица. Киришима проверил эту легенду сам, не спрашивая ни мнения, ни желания Кацуки. Первый раз — в Тахи, когда вражеская стрела проломила лопатку, и Кацуки потерял сознание, захлебываясь собственной кровью. Он пришел в себя уже в окхеле, где всегда горит огонь, под тревожным взглядом Мицуки. Отлежался с день, не понимая, отчего это ни плечо не ломит, ни разорванную железным наконечником кожу под повязками никак не тянет. А потом, уже поднявшись, и самостоятельно ощупав место, где должна была быть рана, осознал. Киришима глупо лыбился, уворачивался от летящих в него проклятий, магических сполохов и сапог, и никак не хотел перекидываться. А потом, все-таки уступив, развернул всего два крыла вместо четырех. И зубов в человечьем у него на поверку оказалось на два меньше, чем раньше. Кацуки тогда наставил ему синяков да выгнал из окхеля нахрен думать над своим поведением, да толку-то: сделанного не воротишь. Теперь же даже ругаться смысла уже не было. А бить так тем более. Это на драконах все как на собаках заживало, а тут от драконьего только зубастая улыбка осталась да взгляд, без которого жить холодно. Киришима словно услышал его мысли, зевнул, открыл глаза: — Не спишь? — Кацуки мотнул головой. — Спи. Дорога дальняя. Хочешь одеяло? Кацуки накрыл его лицо ладонью: — Вот и спи, ящерица. Мне не хочется. Киришима хихикнул, потерся носом о подушечки пальцев и снова задремал. Кацуки же продолжил упрямо смотреть промеж черных гладких рогов Фумикаге. Строго вперед. Туда, где его ждала Фесса. Она оказалась куда дальше, чем он мог бы ожидать. Неудивительно, что Киришиме потребовалось столько времени, чтобы прийти на зов. И порой сон все-таки брал свое, и Кацуки дремал помаленьку. Порой играл с драконами, порой просто наблюдал, как те возятся с Киришимой, делая вид, что его эта возня не интересует. И все равно упорно возвращался взглядом вперед. Деку. Его Деку. Изуку. Он выстоял. Слабохарактерный мальчишка, которого при первой встрече Кацуки записал в инструменты, не требующие уважения. Тот, кто незаметно, но уверенно проложил тропинку в его сердце. И тот, кого Кацуки предпочел из него вычеркнуть, чтобы не добивать себя болью. И теперь, не имея никакого чувства вины за душой, Кацуки хотел его увидеть. Обнять, подхватить на руки, кружить вокруг себя, целуя круглый живот и задыхаясь от волнения предстоящего таинства. Только бы добраться. Только бы до конца выстоял. Урарака… Кацуки моргнул, на этот раз долго, словно отрезая родившееся в голове от грядущего наяву. То была Урарака. Изуку справится. Сейчас Кацуки вернется, и дальше уже все будет нипочем. День сменился ночью. Схолоднуло, и Фумикаге взял ниже, чтобы не морозить малышню. Киришима жег один факел за другим, и это было смешно — как они старались поддерживать этот воздушный костер, чтобы и согреться, и не обжечь дракона. Все ж кому понравится, когда у него на спине жгут валежник! Рыжие привычно спали, умаявшись за последние дни и ошалев от безопасности. Теперь они уже не жались друг к другу, стараясь занимать поменьше места, а валялись вверх брюхом и громко сопя. Джиро глодала беззубыми челюстями оленью кость, Очако лежала на коленях у Кацуки, пока они с Киришимой шептались в неровном свете факела. Изуку. Все разговоры были о нем. О том, как Мицуки сбилась с ног, поддерживая его здоровье, о том, как он чуть не погиб, когда разбушевалась магия наследников. Боги, наследников! Харсайым ждала сразу двоих! Кацуки улыбался одними уголками губ, не смея перебить, а Киришима рассказывал так воодушевленно, словно целую страну захватил в одиночку и вернулся с победой. — И как выжил? — нахмурился Кацуки. — Мы… с Миной зализали, — поспешно ответил Киришима, стрельнув глазами в сторону, и Кацуки, потрепав его по волосам, не стал требовать большего. А потом Киришима принялся рассказывать про Энь Ю, про отмену пошлин, и Кацуки только усмехнулся. В овечьей курчавой шкурке таился волчонок. Хотя нет, это Кацуки все детство кликали волчонком, намекая, что чести за душой у этого вечно голодного и жадного до власти паршивца никакой нет. Изуку был скорей похож на котенка ирабиса. Пушистый, с мягкими широкими лапками он был безобиден и игрив, но со временем к большим круглым глазам да роскошному меху добавились острые когти да крепкие зубы. И, когда Киришима рассказал о случившемся в становище, Кацуки, наспех хлебнув горечи утраты, переспросил, не сразу уверовав: — Приказал казнить? Изуку? Киришима довольно кивнул: — Ага. Никого не отпустил. Мы с Шинсо нашли всех по запаху, и харсайым омыла сапоги свои в их крови. Кацуки довольно крякнул и подпер голову рукой: — Ишь ты. Совсем не котенок нынче. — Киришима непонимающе поднял бровь, и Кацуки махнул ладонью. — Продолжай. Слова журчали весенним ручьем. Сколько всего произошло. Сколько упустил он и сколько предстоит нагнать. Но главное, Мина и Шинсо в родных горах, должны удержать все в целости, будто в ежовых рукавицах. Еще и Ииду туда послал Изуку. Совсем подле себя никого не оставил, все на себя взвалил. Плечо ему нужно, чтобы опереться да не рухнуть. Кацуки бросил взгляд на горизонт, заметный лишь по тому, что ниже его не было звезд. Щелкнуть бы Фумикаге магией, чтоб летел быстрее. Большой, неповоротливый. Вот Мина бы летела так, что ветер бы в ушах свистел, она так умела. Но ладно. Все не пешком. — Кацуки? — окликнула его Очако, зевая беззубым ртом. — А твоя харсайым красивая? Он благостно усмехнулся: — Еще какая. И, наконец, мгла чужбины сменилась рассветом бескрайних полей Миодоссии. Проталины были широкими, и Кацуки в очередной раз подивился тому, как радушно и ласково принимала весна в свои объятия эту страну. В горы вон не дождешься ее, как шаманы ни пляшут с бубнами у своих костров. А тут едва солнце выглянуло, а уже чуть не цветы из черного дерна лезут. Тьма отступала, и с теплым ветром на Кацуки накатывало странное ощущение, будто бы не природа вокруг просыпалась от долгой зимы, а он сам впервые открыл глаза после глубокого, страшного сна. Словно пришлось нырнуть на самое дно пролива Уйхон, где мрак смешивается с водой и живут жирные хищные рыбы, а теперь возвращаться обратно, туда, где желтые лучи пронзают тонкую, уже прозрачную у поверхности воду. Легкие чесались, требуя воздуха. Фесса, наверняка, еще спала, но деревушки вокруг уже проснулись, и люди замирали, глядя на черную громадину, что бесшумно рассекала небо своими крыльями. Рыжие восторженно повскакивали, задергали хвостами и крыльями, удивленные тем, сколько людского вокруг, и Джиро причудливо рычала, выражая недоверие. — Не ссы, — потрепал ее по шее Киришима. — Никто здесь тебя не тронет. Здесь все его, — кивнул он на Кацуки, а когда Очако и Джиро вылупили на него глаза, гордо добавил. — Да, все. Каждая овца и каждая травинка! И каждый дом, и каждый человек! Звучало и глупо, и сладко. Но малышне хватит. Рано им еще было знать, что «свое» означает еще и необходимость все это свое защищать. Очертился острыми башенками замок, и Очако проскакала по отцовскому хребту до самых ушей, перекинулась уже там и закричала: — Это он, Бакуго?! Дом о десяти рогах? Кивнул, с удовольствием отметив, что счет палочек даром не прошел — мигом посчитала. Фумикаге щелкнул клювом, прогоняя Очако обратно на лопатки, изогнул крылья, и земля стала приближаться. Кацуки поднялся вопреки дрожи в коленях. Не положено воину немощным домой возвращаться. Привычно легли пальцы на рукоять меча. Чуть больно было между лопаток, но плечи Кацуки все равно расправил. Такая уж была у него привычка. Фумикаге сделал круг, второй, приземлился у самого замка, улегшись брюхом в квелый снег и подтопленную грязь. Киришима соскользнул по его широкому боку первым, принял мелких рыжих, которых Кацуки буквально спихнул ему в руки, чтоб долго не трусили. Джиро и Очако слетели вниз сами, хлопая крыльями, а потом спустился и сам Кацуки, притормаживая себя магией, чтобы не разбить при приземлении спину. Ворота уже были открыты, стража стояла вытянувшись по стойке, нарочито прямо, и поклонилась при виде короля. Собственная хромота злила Кацуки. Он забыл о ней в полете и сейчас она мешала ему выглядеть достойно. Он замедлил было шаг, чтобы встать поустойчивее, как вдруг заметил в глубине внутреннего дворика знакомую бело-красную шевелюру. Боль отступила, и под ногами земля вмиг выпрямилась, присмирела, перестав попадаться колдобинами округлой брусчатки. Правая ладонь привычно легла на рукоять меча. — О, герцог! — обрадованно щелкнул зубами Киришима. — Смурной чего-то. Хоть бы здоров был. Я у него много магии пожрал, не захворал бы. И, легко обогнав Кацуки, почти подбежал к Тодороки, встретившего его с улыбкой. Кацуки стиснул зубы. Киришима к тому чуть не ластился, сдержанно, но заботливо, и внутри все полыхнуло злостью. Знал бы Киришима, чьей милостью Мине пришлось грызть его кости! Но магию дракону нельзя взять силой, а значит Тодороки делился ею с харским глашатаем намерено. И, видать, с намерением добрым, раз Киришима был так рад его видеть и беспокоился о его здравии. Вот Тодороки перекинулся парой слов с Киришимой, чуть коснулся его черных волос белой перчаткой, и повернулся к Кацуки. Взгляды схлестнулись, подобно двум мечам. Кацуки крепче сжал рукоять. Раньше он бы одним ударом отрубил ублюдку голову. Но рядом стоял Киришима, восторженно сияя красными глазами. Поравнявшись с Тодороки, Кацуки разомкнул было губы, но не успел ничего сказать. — Не трать на меня время, — тихо, так чтобы никто другой не услышал, опередил его Тодороки. — Иди к Изуку. Свою месть свершишь после. Вряд ли Тодороки был бы здесь, знай Изуку о его предательстве. А значит, не знал никто, кроме Кацуки. — Будешь в долгу за свою жизнь, — коротко отозвался Кацуки, позволяя себе непривычное, но расчетливое великодушие. И широким шагом, каким шел от самых ворот, проследовал в замок. Здесь было пустынно: обычно по всем коридорам сновали слуги, а тут все будто вымерло. — О положении Его Величества уведомлен лишь ограниченный круг лиц, — пояснил Тодороки, догнавший Кацуки у первой же лестницы. — Купель там же, где и раньше. Действительно, обмыться с дороги бы не помешало. Не грязным разбойником же на глаза харсайым появляться. Вода в купели мгновенно стала черной, и Киришима с хохотом окатил Кацуки из второй кадки, смывая грязь, кровь и копоть. Казалось, будто они слезали шкурой во время линьки, и Кацуки с непередаваемым удовольствием тер волосы полупрозрачным кастильным мылом, приводя себя в порядок. До сих пор ему приходилось довольствоваться малым — ковшами да узкими кадками, да серым мылом, и ароматная пена, легко набегавшая на руки, теперь казалась роскошью. Наконец почувствовав себя чистым, Кацуки еще раз обмылся водой, уже весьма прохладной, завернулся в хлопковый отрез. Без следов прожитого на коже дышалось свободно. В дверь купели постучали, и Киришима быстро подскочил к ней, открывая. На пороге стояла Яойорозу, держа сложенные стопкой штаны и красный харский плащ: — Целительница велела передать Вашему Величеству, — доложила она, чуть склонив голову, чтобы не смотреть на наготу Киришимы, — роды начались. Время замерло. Замер и Кацуки. А потом оделся наспех, влез в сапоги и ушел в опочивальню. Перед самой дверью остановился на мгновение. Быть может даже на два. Предательски неровно билось сердце. Слышалось быстрое цокание каблучков, какие носили миодосские женщины в замке, чуть слышно ступали ноги Мицуки в шитых из шкур мокасинах. Судорожный, короткий стон стегнул плетью между лопаток. Кацуки толкнул дверь и вошел в комнату. Все было как в окхеле, но и вовсе не так. Косыми лучами освещало пустую, белоснежную постель солнце. Хлопотали женщины в свежих одеждах да с собранными волосами. В них Кацуки мгновенно узнал и Мицуки, и Инко. Они вздрогнули, встретили его улыбками, которые он заметил, но не удостоил ответом. Поперек опочивальни звенела натянутая до напряжения веревка. И как положено дэньмитской женщине, облаченный в длинную тунику из тахского льна, за нее цеплялся Изуку так, что пальцы белели. Он тоже вздрогнул на скрип распахиваемой двери, не сразу нашел Кацуки помутившимся взглядом, но потом разглядел. — Каччан, — в его голосе смешались радостный смех и тихие слезы. — Я сейчас помру. Кацуки преодолел разделявшее их расстояние в два шага, поймал стиснутые кулаки Изуку в свои ладони, стараясь дать дополнительную опору, прижался лбом к его лбу: — Не позволю. Держись, Деку. Изуку. Изуку засмеялся, но новый приступ боли быстро превратил его смех в стон. — Не отвлекайся, харсайым! — строго напомнила о важном Мицуки. — Тужься! Инко держала простыню наготове. Изуку болезненно всхлипнул, и Кацуки на мгновение крепче сжал его пальцы. Быстрый поцелуй вышел смазанным, как будто неуместным, но Изуку на него ответил жадно, словно стараясь урвать хоть немного близости. Мир за спиной Кацуки рушился. Словно витражное грязное стекло, в которое прилетел камень из пращи, он разлетался на осколки, превращаясь в пыль и крошево, о которых больше не было смысла беспокоиться. Безысходность, боль, грязь — все было в прошлом, которое все больше отходило на второй план, уступая место главному. И у этого главного были глаза цвета горного малахита, россыпь веснушек по щекам и растрепанные кудри, в которые хотелось зарыться пальцами. От него пахло — невозможно и неуловимо — горячим маслом, дымящимся в вечернем огне хворостом да сладковатым кухтыком. Всем тем, чего не было в королевской опочивальне. Здесь было чуть прохладно, но по лбу Изуку и по вискам стекали мелкие капли пота, которые Кацуки наспех стирал пальцами. Каждый стон — и удар плети, и жар ожидания, и мороз, что скручивает внутренности колючим страхом. — Сейчас, Изуку, еще чуть-чуть, — шепотом просил его Кацуки, помогая держаться на ногах, и Изуку кивал отрывисто и часто, хватая воздух ртом и хныча в подставленное запястье. — Идет! Сильнее, харсайым! — приказала Мицуки, в очередной раз послушав руками сквозь тунику, и Инко, ойкнув, помогла ей натянуть теплую простынь промеж ног Изуку. По щекам и шее Изуку пошли красные пятна, стон перелился в крик, стегнули в стороны темные жгуты искрящейся магии. Веревка лопнула, но Кацуки успел поддержать Изуку под запястья и локти, не давая упасть. И буквально сам почувствовал, как Изуку вдруг стал чуточку легче. Мицуки тут же ловко подхватила младенца в простыню, а Инко, беззвучно причитая и белея на глазах, поспешно подставила следующую. — Дыши, харсайым! Еще не все! — бросила Мицуки через плечо. Сильный. Боги свидетели, какой же он был сильный! Руками Кацуки чувствовал, как Изуку бьет крупная дрожь, его колени подкашивались, но он стоял, цепляясь за подставленные ему ладони изо всех сил. Но это была передышка, и Кацуки собирался быть в ней полезным настолько, насколько только может быть супруг в великом таинстве появления на свет. Защищать от злых духов? Ха! Кацуки было, что им ответить, заявись они сюда! Лишь бы не Уухэль. Но мысли о ней удалось прогнать быстро, пусть и не без легкой горечи на языке. Изуку дышал рвано, с присвистом, но через миг его взгляд окрасился из страдания в облегчение и нежность — опочивальню затопил истошный детский крик. Изуку и Кацуки оба уставились на Мицуки, что орудовала костяным ножом да заговоренными нитями. Еще мгновение, и она уже завернула вопящего младенца в свежую простынь, быстрым движением натянула вторую веревку и, когда Изуку отцепился от крепких рук супруга, вручила Кацуки копошащийся сверток. — Сын, — возвестила она и сразу же вернулась к Изуку. Красный, влажный, такой несуразный… Кацуки смотрел, забыв как дышать. Живой. Его. Боги… — Моске, — невольно вырвалось имя. Первый. Старший. Ярый. Как отец, как сам Кацуки. Изуку улыбнулся, и Кацуки спохватился: — Тебе нравится? — Да, — отозвался Изуку с огромной нежностью, словно забыв, сколько ему пришлось вытерпеть ради этого момента. Кацуки прижал младенца к груди плотнее, второй рукой вновь поймал стиснутые пальцы Изуку, стараясь быть с обоими одновременно. Изуку потерся носом о его запястье, а потом снова стиснул зубы, мучимый схватками. Младенец кричал недолго. Быстро пригрелся и успокоился, и даже шелест вновь всколыхнувшейся магии Изуку его не беспокоил. На этот раз веревка выдержала, и Изуку повис на ней всем телом, ошалело глотая воздух. Мицуки быстрым движением выдернула послед, который теперь полагалось скормить ргапаллу, и вскоре новый крик, уже больше похожий на недовольное квохтание, наполнил комнату. Заплескалась вода в кадках. Инко помогла Изуку переодеться в чистое, сгребла испачканные кровью тряпки в сторону, чтобы позаботиться о них позже. Мицуки хлопотала о втором младенце. По спине Кацуки вдруг разлилась усталость, и вдоль ребер затянуло болью, но он не подал виду, стоя все так же прямо и гордо. Изуку уложили в постель, и Кацуки сел рядом. Так, чтобы Изуку мог видеть сына и касаться при желании. — Дочь, — устало выдохнула Мицуки, отдавая в руки Изуку второй сверток. Она была спокойнее и, в отличие от мальчишки, с густыми волосами на макушке. Кацуки засмотрелся, не понимая, что такого красивого в ней было, что глаз не оторвать. Изуку решился первым: — Мэй, — и перевел со старомиодосского. — Победа. — Моя Мэй, — повторил Кацуки, чувствуя как неожиданно хрипнет горло. Мицуки наспех напоила Изуку отваром трав, Инко выгребла белье, и в опочивальне стихло. Изуку, обычно разговорчивый, уронил голову на подушку и засопел, прижавшись носом к плечу Кацуки. Дети спали, видимо, тоже утомленные родами. А Кацуки все смотрел на них троих и никак не мог насмотреться. Наступил покой, непривычный, давно забытый. Все страшное было позади. Его собственный путь был вознагражден. Впереди же не было ничего, что требовало бы тревоги. В горле стоял ком, хотелось шмыгать носом, а по щекам легким холодом отзывались две влажные дорожки. И Кацуки был счастлив.