Battle-born

Обычно непроглядная летом черная ночь теперь была серой и промозглой от ледяной дымки. Здесь, на границе рваных снежных туч, нечем было дышать от льда и влаги. Они, словно живые, будто бы мелкие насекомые, заползали за воротник, в рукава, лезли под шаршаровый шарф и нещадно кусали за нос. Шото поправил длинную дубленку, бросил придирчивый взгляд на ежащуюся от холода Яойорозу. Она тоже мерзла, и даже созданная ею шаль никак не спасала. Шото глубоко вздохнул, подвинулся поближе, прижимаясь боком, а затем стянул шерстяную перчатку и зажег пламя. Красный свет магического огня выхватил из звенящего сумрака черные, бархатные от крохотных капель крылья и напряженные лопатки Фумикаге. Но ничего дальше не было видно. Небо клубилось туманом, полным такой же неизвестности, как и Фесса где-то там на горизонте. Конечно, Шото мог бы отправиться привычным путем. Быстрые, легкие новомиодосские кони доставили бы его в столицу Миодоссии за считанные дни, но тон письма Изуку был таким тревожным, что дни показались непозволительной роскошью, и Шото, не доверявший ни драконам, ни небу, оставил всяческие предрассудки и приказал Фумикаге доставить их в замок Мидории. Фумикаге оценил расстояние как приемлемое для пересечения за неполные сутки, и теперь оставалось только дождаться рассвета, а затем и полудня, чтобы оказаться на месте. — Ваше Превосходительство, — произнесла Яойорозу через некоторое время, когда ей, наконец, удалось отогреть закоченевшие руки, — Вы полагаете, ситуация исключительная? Шото кивнул: — Я давно знаю Мидорию. Он не обратился бы, не будь крайней необходимости. Надеюсь, мы не опоздаем. Но у них не было ничего, что обнадеживало бы в достаточной мере. Шото вздохнул. В голове роились мысли, и не было ни одной такой, что не вызывала бы у него тревоги. Мидория выиграл альянсу время окрепнуть и восстановиться, договорившись с Аоямой об отсрочке платежа. Это было неожиданно и радостно, но Шото не позволил себе воспринять это как поблажку. Последние несколько недель он был занят налаживанием торговли, дипломатическими встречами с Ка Ле Хо Ри и Ринной, и казна уже не была в таком плачевном состоянии. Деньги шли на восстановление разоренных провинций, на закуп хлеба, а дворец Шото теперь утратил богатое убранство и выглядел пусть и достойно, но все же скромно. И, казалось бы, забрезжил свет надежды, как верная Ибара принесла тяжелые новости. — Мертвы, — прошелестела она из-под густых зеленых волос, ниспадавших на ее лицо, преклонив колено перед Шото. Он не поверил: — Все? — Все, Ваше Превосходительство. Я разузнала о каждом. Никто из списка не умер от старости или болезни. Здесь, — она протянула серый бумажный свиток, — все, что удалось узнать о каждом. Шото взял предоставленный отчет, и бумага словно обожгла ему пальцы. — А Тойя? — он не стал разворачивать донесение. — Что ты узнала о нем? — Он бежал в Алрию после пьяной драки в таверне. Так говорят те, кто там был. — Ты свободна. И теперь подозрения в сердце Шото были кусачими и тоскливыми. Бастардов Тодороки устранили. Видимо, отец прекрасно понимал, чем может грозить незавершенное генеалогическое древо, и одна из его ветвей действительно развернулась карающей плетью. Только вот Шото теперь задавался вопросом: а если бы тогда Энджи завершил ту, неизвестную связь с какой-то «И», то что ждало бы самого Шото? Тоже оказался бы не у дел? Глупое, непреодолимое чувство вины клубилось под сердцем. Казалось бы, за что? Не Шото решал судьбу других, но тем не менее он был к ней причастен. Пожалуй, эти другие не были опасны для него, как для правителя — ведь остальные не были рождены в браке и не имели права наследования. Но, очевидно, они угрожали репутации. А Тойя… Пришел бы он войной на эту землю, не будь так вероломно с нее изгнан? Серый сумрак стал сизым, а затем и розовые лучи восхода стали пробиваться сквозь его густую дымку. Обозначился темной полосой горизонт, и Шото принялся вглядываться в его очертания, не мелькнет ли там вдали стройная Фесса. Фесса мелькнула. Не исчезла, но обозначилась высокими башнями замков, среди которых Шото тут же узнал и королевские, увенчанные флагами. Ветра почти не было, но флаги все равно были заметны — их заколдовали давным-давно, еще при Всемогущем, и теперь они всегда реяли независимо от погоды. Фумикаге принес своих господ на место даже раньше, чем они ожидали. Яойорозу встрепенулась, забыв сохранить лицо, и радостно захлопала в ладоши, ожидая скорого снижения. В замке было удивительно тихо. Да, на холме их встретили слуги, но они были молчаливы и, пожалуй, даже угрюмы, и смутное беспокойство Шото начало кристаллизоваться в чистое смятение. В коридорах царило запустение. Раньше, даже в столь ранний час здесь сновала прислуга и стража, с внутреннего дворика доносились крики кур и звуки скотины, но сегодня вокруг было тихо. Наконец, у дверей королевской опочивальни, Шото встретил Иида. Регент был учтив и немногословен: — Его Величество уже ждет вас. — Что с ним? — требовательно спросил Шото, понизив голос до свистящего шепота. Иида только покачал головой и отворил перед ним дверь. Яойорозу осталась ожидать снаружи. Здесь Шото присутствовал впервые. Все же покои короля не были тем местом, куда приглашали посторонних. А посторонними здесь были все, кроме приближенных слуг да супруги. Супруга. Шото невольно поморщился, прогоняя мысль о том, что Бакуго был здесь и на каких правах. Эта страница истории была закрыта и думать об этом сейчас было неуместно. Мидория лежал в постели, утопая в перинах и подушках, и, несмотря на прохладу, Шото показалось, что их было уж слишком много. Впрочем, стоило ему рассмотреть лицо Изуку в желтом свете десятка свечей, как все остальное перестало иметь значение. Изуку был бледен, его большие зеленые глаза теперь казались еще больше, щеки впали, под глазами обозначились темные круги. — Здравствуй, Шото, — но голос, голос был тем самым, чистым и сильным, и это внушало надежду. — Прости, что вызвал тебя так внезапно. — Ты не сделал бы этого не имея должного резона, — отмахнулся от извинений Шото. — Я приехал так быстро, как только смог. Зачем ты хотел меня видеть? На языке вертелись вопросы, но, очевидно, Изуку сейчас было не до светской беседы, и Шото позволил себе отложить реверансы, предписанные монаршим этикетом. Он совершит их потом, когда удостоверится, что Изуку ничего не угрожает. Изуку тяжело вздохнул, и пауза, томительная, покалывающая между лопаток, разлилась по комнате. — Шото, — уголки губ Мидории окрасились нотками горечи, — мы ведь давно знакомы. Ты знаешь, как я дорожу нашей дружбой. Но что бы ты сделал, если бы узнал, что я лгал тебе? Пламенная магия словно вспыхнула под кожей, и Шото на миг перестал дышать. О чем это говорил Изуку? Дипломатия дипломатией, но их отношения всегда были больше про близкое приятельство нежели про межгосударственные связи. Неужели… неужели Изуку узнал? Узнал про Бакуго? Его честность и доброхарактерность могли сыграть с ним злую шутку. Да и что говорить, последние дни на поле боя взаимодействие Бакуго и Изуку выглядело даже органичным, если не считать варварской несдержанности, которая в войне находила свой выход, а в мирное время должна была снова обрушиться на Изуку. Но… но если Изуку все же узнал, то отчего звучит вопрос, такой далекий и такой близкий к сути дела? Шото сдержал чувства, и голос его прозвучал пусть и взволнованно, но ласково: — Я расспросил бы тебя о причинах. Быть может, они были серьезны, а ущерба от этой лжи и вовсе не было. Изуку медленно покивал, и взгляд его, прикованный к собственным рукам, не дрогнул: — А если бы это касалось чего-то важного, Шото? Чего-то, что тебе было дорого? Шею начало печь. Неужели истина была открыта Изуку? Но почему тогда «было дорого»? Разве Бакуго и его иго это то, что могло быть дорого? Шото заставил себя не двигаться: — Мидория, — он должен был прозвучать уверенно, каких бы неимоверных усилий ему это не стоило, — сначала я должен был бы узнать о причинах. И только после я смог бы делать какие-либо выводы. Ты мой друг, и я не буду принимать никаких поспешных решений тебе во вред. Изуку еще раз кивнул, а потом, словно собравшись с мыслями, поднял на Шото усталые глаза: — Спасибо большое, Шото. Для меня было важно это услышать. Мне нужно тебе кое в чем признаться, — он поднял руку ладонью вверх, и темно-зеленые жгуты искрящейся магии закрутились над пальцами, сплелись в причудливый шар и запульсировали. — Это не моя магия. Шото, у которого у самого волшебное пламя зудело под кожей как ошалелое от одной мысли о разоблачении, смог только поднять брови в недоумении: — Как такое может быть? — На самом деле это долгая история. Но у меня не было выбора. Омега не может наследовать трон. Без магии все быстро стало бы достоянием общественности, поэтому Всемогущий передал мне свою магию по заклинанию пакта. В горле у Шото пересохло. Но ведь он сам… сам видел? Или же наоборот ни разу не видел, как Мидория использует магию до его полных тринадцати? До тех пор, пока вдруг не одряхлел Всемогущий? Черные, густые строки на вощеной бумаге голубиной почты вспыхнули в сознании. Изуку тем временем продолжил: — По верованиям дэньмитов, омеги способны вынашивать лучшее потомство и рожать даже от абсолютных магов. И лишь поэтому Бакуго вызволил меня из плена разбойников. Я умолчал об этом, потому что мне было стыдно и страшно, а такая правда могла подкосить Миодоссию на пороге войны. В голове Шото набатом билось сердце. Ровные стены замка вдруг покосились, угол комнаты вытянулся и воздуха в груди стало отчаянно не хватать. В глазах огненными вспышками вздрагивала написанная карандашом на книжной странице изящная «И». — Но сейчас моей жизни угрожает нечто большее, чем народные недовольства и восстание вассалов, — горько произнес Изуку, положив погасшую без магического света ладонь на свой живот, и только так стало заметно, что тот округлился. — Эти дети сильнее, чем мы могли только подумать. Я должен был бы приехать к тебе сам, чтобы просить, но слабость не позволяет мне длительных прогулок. — О чем ты хочешь просить? — тембр Шото остался теплым, но дрожь скрыть не получилось. — Позволь Яойорозу остаться здесь и помочь Шинсо и Ииде в создании артефакта, который даст мне достаточно сил, чтобы выносить этих детей. Это было сказано так четко и так просто. Мидория, наконец, смотрел на Шото, и в его взгляде не было ни страха, ни опасений, ни заискивания. Если бы не обстановка, то его выражению лица подошел бы тронный зал или стол переговоров. Но они были в спальне, среди свечей и подушек, с заледенелым окном. Неужели… неужели та «И» означала Изуку? Неужели у отца были такие планы? И неужели он был готов объявить войну только ради того, чтобы заполучить себе омегу? Поступить так же, как поступил Бакуго? Или же, учитывая линию, соединявшую «И» с его собственным именем, это Шото должен был перешагнуть их с Мидорией детскую дружбу и…? В желудке стало дурно. — Изуку, — Шото постарался проигнорировать вкус желчи на зубах, — я всенепременно окажу тебе любую поддержку. Но могу ли я узнать, зачем тебе эти дети? Если это так опасно и для твоего здоровья, и для политического положения? Изуку не дрогнул, провел ладонью по животу, и Шото едва не задохнулся, увидев озарившую его лицо нежность: — Знаю, за всей этой суматохой нам было не до разговоров. Наверное, ты мне не поверишь, но я люблю Бакуго. Киришима говорит, он жив. Он мечтал о детях. Представляю, как он обрадуется, когда вернется. Киришима? Значит, Киришима был жив? Но ведь Шиндо сказал, что харский глашатай погиб? — Я думал, это был брак по расчету. Был им. Должен был им быть! — По началу. Но с тех пор много воды утекло. Вкус желчи стал невыносимым: — Мидория, — Шото взял его за руку, крепко пожал пальцы, — я полагаю, я могу принять твои причины. Я всегда был на твоей стороне и сегодня это не изменится. Ты выглядишь усталым. Отдыхай. Все остальное мы решим с Иидой. Изуку благодарно вздохнул и пожал руку Шото в ответ. Ковры под ногами были топкими и шаткими. Шото насилу вышел из опочивальни, прошел несколько шагов по коридору, а после его занесло и пришлось опереться плечом о каменную стену. — Ваше Превосходительство! — тут же бросилась к нему Яойрозу, но он перехватил ее заботу, поймав тонкие запястья в ладони: — Момо, — они называли друг друга по именам только в обстановке наивысшей доверительности, и Яойорозу тут же замерла, поняв важность момента. — Сделай для Изуку все, что сможешь. Все, что сможешь, понимаешь? — Она обстоятельно кивнула. — Иди к Ииде. Не теряй времени. Яойорозу рыбкой выскользнула из его дрожащих рук и, лишь раз обернувшись, скрылась в полутьме коридора. Значит, вот как. Шото хотел как лучше, а поступил ровно так же как отец. И Мидория теперь был один, в положении, когда незаконность его власти в любой момент могла быть обнаружена. Был бы здесь Бакуго, никто бы рта не открыл — де юре он тоже был королем и даже то, что Мидория был омегой — боги, абсурд-то какой! — уже бы роли не играло. Бакуго… Шиндо обещал выслать его так далеко, что и пути возврата будет не найти, но так ли это было на самом деле? А что если… если теперь на руках Шото было не только предательство близкого друга? Боги свидетели, Шото желал всей душой избавиться от Бакуго, но только теперь в его голову закралась склизская мысль о том, что обещанная ссылка могла обернуться совсем иначе. Тошнота застряла в глотке, и Шото заставил себя отцепиться от спасительной стены и спуститься ко входу в замок, где скучал Фумикаге. Его массивный желтый клюв легко перекусывал куриные кости — слуги принесли ему целую корзину цыплячьих тушек. — Ваше превосходительство? — Фумикаге вопросительно уставился на Шото, оставив пищу. — Ты помнишь запах короля воров? — драконьи глаза мгновенно загорелись желтым. — Найди его и доставь сюда. — Ему принадлежит моя свобода, — прошипел Фумикаге не открывая клюва. — Ты получишь ее назад, — пообещал Шото, полагая, что уже потом с Бакуго можно будет договориться или сторговаться. Мысль о том, что торговаться может быть уже не с кем он стоически отогнал. — Но сначала доставь короля воров сюда. Невредимого. Фумикаге моргнул, подтверждая, что приказ принят, перекинулся и грузно поднялся в воздух. Шото проводил его черную, матовую на фоне оранжевого неба фигуру, и решительным шагом направился обратно в замок. Нужно было позавтракать да определить, в каких делах Мидории еще могла понадобиться помощь.

***

— Бакуго идет. Очако тут же вскочила на лапы, уставилась на Джиро, и, увидев ее повернутые в сторону леса уши, выбежала из пещеры. Он приходил снова и снова, шаркая слабыми ногами по снегу, кривя спину под тяжестью холщового мешка, и накануне, заметив, как Очако греет нос прямо в пламени костра, пообещал невозможное. И Очако, горько посмеивавшаяся над доверчивостью Денки, вдруг почувствовала и сама жажду веры и нежелание от нее отказываться. Она встретила Бакуго у орешника, и лапам ее было холодно утопать в снегу, и хвост мерз без костра, что он научил их жечь и днем, и ночью, и ледяной тонкий ветер кусал ее за челюсть и шею. Но Очако стояла, выжидая взгляда. — Охота тебе задницу морозить, — проворчал Бакуго, встречаясь с ней глазами. — Дура. Очако забыла обидеться. От него привычно пахло мясом — и Серым человеком — но, главное, мясом, а еще он был спокоен, и это значило, что сегодня опасность снова не вспомнила о них. Малышня и Джиро восторженно принялись за еду, стоило Бакуго разогреть им мелко порубленное и промерзшее мясо. Очако вопросительно изогнула шею, и Бакуго в ответ лишь покачал головой. Выступившую под языком слюну пришлось сглотнуть. Не время? Наконец, Бакуго перевел дух: перестали проступать капли пота на покрасневшем под кромкой шапки лбу, пар изо рта теперь выходил медленно, и Очако позволила себе тронуть хвостом его руку, будто невзначай. Она привыкла не беспокоить старших, и теперь, почему-то все больше привыкала к нему, не как к человеку, а как к дракону. И этот дракон был куда мудрее и опытнее нее. — Перекидывайся, — скомандовал Бакуго, одновременно распарывая коротким ножом холщовый мешок в нескольких местах. — Не шуба, но все ж не голозадой бегать. Накидка царапала кожу и была неприятной. Очако поерзала на месте, повела плечами раз, другой, стараясь привыкнуть, но одежа все равно была ей чуждой. — Погоди, завтра еще сапоги тебе справлю, — пообещал Бакуго, прикладывая ее ступню к своей ладони и помечая место, где заканчивалась ее пятка, неглубокой царапиной. — И мне? — шамкнула на драконьем, не превращаясь, Джиро. — И тебе, — неизвестно как понял ее Бакуго, хмуря светлые брови. — Даст Хань, на всех хватит. Очако предусмотрительно молчала. Теперь, когда в ее мире больше не было непонятного серого, а все вновь разделилось на черное и белое — плохое и хорошее, ей было легче. Наконец, Бакуго поднялся, кивнул ей, и она перекинулась, бросилась следом, довольная, что после превращения одежа не ощущалась. Их укромным местом стала маленькая поляна, окруженная густыми, непроглядными елями. Они спали под снежной пеленой, выдыхая мерзлую смолу и потрескивая старой древесиной. Бакуго отломал пару ветвей, похожих на чьи-то мохнатые лапы и бросил на снег: — Садись. — У меня получится? — с легкой опаской поежилась Очако, снова перекинувшись в человечье. Бакуго кивнул, достал нож и царапнул лезвием основание большого пальца: — На. Очако с сомнением уставилась на густую каплю крови, но потом все же слизнула языком. Во рту мгновенно стало жарко, десны защипало и ей пришлось поджать губы, чтобы справиться с этим ощущением. В глазах тоже стало влажно и чуточку больно, но вскоре она смогла вернуться к Бакуго взглядом. — А теперь сосредоточься. — Очако плохо поняла это слово, но голос Бакуго был вдруг серьезный и настороженный, жесткий, и она постаралась ему соответствовать. — Вспомни дом. Гнездо. Сибов. Мать. Ее плечи обмякли. Дом… Как бы она хотела оказаться сейчас там. В теплой, уютной пещере, где всегда пахло сухой травой и белым камнем, гладкой чешуей и древесным пеплом. Сибов — вылупившихся с ней в одном гнезде — она и не знала. Как и матери. Но был отец. И как же долго и отчаянно она высматривала его тень в проклятом голубом небе без единого облачка! Как она прислушивалась глубокой звездной ночью! И ничего. Он так и не пришел, чтобы ее спасти. Не смог? А что если те люди изловчились навредить ему? — Вспомни путь сюда. Смотреть на Бакуго стало невыносимо. Его красные глаза требовали, а Очако не могла отвечать его взгляду. Но путь до этой большой тюрьмы легко восставал в ее памяти. Тесная клетка, голод, насмешки и пинки заместо пищи, и жажда — гадкая, гулкая. Она не заслуживала этого. — Вспомни боль, — твердые, словно чешуйчатые пальцы, поймали ее под подбородок, заставляя не прятать взгляда. — Всю. Проживи ее заново. Будь Очако сейчас драконом, она заскулила бы, но в человечьем горло не слушалось. Ей было, что вспомнить и сейчас эта память хлынула в изувеченные челюсти, в замерзшие лапы, и за переносицей вдруг стало мокро-мокро, и в глазах помутнело. — Эй! — одернул ее голосом Бакуго. — Слезы это слабость. — Но Очако ведь и была слабой? — Проглоти ее. И стисни зубы, чтобы не выпустить и никогда никому не показать. Зубов у Очако не было, и от этого вмиг стало еще хуже, но стоило ей сомкнуть челюсти до ноющей боли, как тепло, зародившееся внутри от крови Бакуго, запульсировало в такт сердцу. — Сюда, — Бакуго жестко ткнул ее в грудь ниже ключиц. — Загони ее сюда и сожми крепко-крепко. А теперь вспомни Мясника. Злишься на него? — Очако кивнула, все еще жмуря глаза. — Злись. Твои слезы — это его вина. Вся твоя боль, голод — это он. Злись. Скулить было бы проще. Но скулить было нельзя. И от этого свербело в горле и начинало больно жечь за грудиной. Очако стиснула пальцы, стараясь. Голос Бакуго был тихим, но грубым, твердым, полосующим, и Очако, чувствуя его настроение, злилась. Злилась так сильно, так странно как никогда раньше. До сих пор ее злость была беспомощной, но теперь она опиралась на ярость старшего, и ее собственная тоже крепла. — Еще, — скомандовал Бакуго. — Преврати слезы в злость. Боль — туда же. Все, что у тебя есть — вложи в ненависть. Представь, как полосуешь ему глотку когтями. Как отрываются руки. Злись. Мокрый ком в горле стал жестким. Он больше не был склизким, и от него хотелось дышать. Хватать воздух ртом, но он весь пульсировал и становился все горячее и горячее, и Очако боялась разомкнуть губы. Кровь в жилах словно закипела, щеки загорелись изнутри, в ушах нарастал тяжелый, дурманящий шум. — Очако. — Она распахнула глаза, и вздрогнула от направленной на нее решительности. — Перекидывайся. Суставы и кости хрустнули, на этот раз почти не больно. Жар внутри стал невыносимым. — Выдыхай. Пламя. Темное, цвета закатного солнца пламя сорвалось с губ Очако и прокатилось по поляне, топя лед и опаляя хвою ближайшей ели. Получилось?.. Она не успела обрадоваться. Подкосились лапы, будто от долгой голодовки, больно заныло обожженное горло. Бакуго поймал ее ладонями под морду и шею, уложил на еловые ветки: — Охин сайын, — Очако не поняла, но послушно цапнула предложенный им снег. Во рту и глотке тут же стало легче. — Отдыхай, ящерица. Больше в его тоне не было ни злости, ни резкости, и Очако доверительно переложила подбородок с подстилки к Бакуго на колено. Они так и сидели некоторое время, пока к ней не вернулись силы, да не перестало тошнить. Она хотела бы радоваться, но ликование так и не приходило. Огонь истощил ее, а воспоминания и злоба расстроили. Она вновь перекинулась: — Это всегда будет так? Так… — Очако не смогла найти слов, и Бакуго, поправивший накидку на ее плечах, усмехнулся: — Больно? — она кивнула. — Нет. Ты просто мелкая еще, и глотка мягкая. Загрубеет — будешь огнем плеваться как дышать. До лога шли молча. И только когда снег под ногами сменился песком, Очако не выдержала: — Откуда ты это знаешь? Бакуго промолчал. Уже у пещерки он достал из-за пазухи небольшой мешочек с мясом — утреннюю порцию уже расхватали и ничего не осталось, а после хлопнул Очако по плечу: — Расти быстрей. Нам остается мало времени. Она не поняла, но как не вертелась вокруг и не вглядывалась в его лицо, больше ничего не услышала.

***

— Держи! Держи, криворукий, кому говорю! Море гневалось и сопротивлялось, вцепившись черными волнами в утлую лодчонку. Трое мужчин в промокшей, тяжелой от воды одежде надрывая руки тащили ее на берег. Их сапоги из шкур соскальзывали с гладких скал, темные волосы растрепались и, казалось, стекали по лицам вместе с солеными каплями. Меховые жилеты валялись за ненадобностью у повозки, и видно было, как под рубахами узлами ходят твердые мускулы, нажитые за непосильным трудом и ежедневной работой. Гиран вытряхнул истлевшее содержимое трубки и снова набил табаку. Его настроение было мрачным. Шторм разыгрался не на шутку. Ветер хлестал, косой дождь влетал фурией под брезентовый навес и даже внутри повозки было сыро. Было обещано три лодки. Но волны уже разбили одну о берег, а вторая и вовсе недоплыла. Гиран не слишком верил, что сейчас тщетные усилия этих варваров увенчаются успехом. Командовал ими улыбчивый мужчина с лисьими глазами, чье имя Гиран знал, но не желал употреблять без лишней надобности, будто бы оно оскверняло его аристократические чувства. Волосы командира были взъерошены, но в воду он не лез и рук о веревки не пачкал. Наконец, вопреки дикости Ганьского моря, людям удалось вытащить лодку. Она заскребла дном по камням, заскрипела древесиной и надрывно хрустнула, напоровшись на острые валуны. — Идите забирать товар, Ваше сиятельство, — насмешливо бросил командир, заглянув в повозку. Гиран отставил в сторону чашку с горячительным — горячего здесь и в помине не было, и выбрался под ливень. Товар выглядел жалко: на дне лодки, скрючившись, лежал весь перемотанный веревками да цепями серый дракон. Он был небольшим, даже крохотным на фоне тех гигантов, что сражались на стороне альянса. Гиран брезгливо поджал губы. Тварь больше была похожа на ящерицу, только крылья будто приделали. — И это все? — недовольно проворчал он. — Вам было уплачено за троих, а вы доставили лишь одного. — Не смотри, Ваша светлость, что он один, — ласково улыбнулся командир. — Он убил четверо человек, когда мы пытались его поймать. И быстр, и зол! Хороший дракон! — И как же вы с ним сладили? — отозвался Гиран скорей из ехидства, чем искренне любопытствуя. — В веревках крылья запутались. Концы за деревья зацепили, а там уже измором взяли. И действительно, крылья дракона были сплошь изломаны и в кровавых струпьях. Примотаны они были наспех и местами были неестественно выгнуты. Гиран наклонился было к лодчонке, чтобы посмотреть поближе, как дракон сверкнул желтыми глазами, дернулся, и огонь задрожал в его пасти. Но выплюнуть он его так и не смог: морда была туго перетянута железной цепью. — И как кормить эту тварь? — нахмурился Гиран. — Путь не близкий, подохнет ведь в дороге. Командир только засмеялся: — Те были еще меньше, но не сдохли же! Захочешь — промеж зубов пропихнешь. Мясо почует, жечься не станет. Только не торопись, раньше времени не лезь. Он хоть и молодой еще, а все равно бешеный. Гиран только переносицу помял пальцами: — Доставил бы ты его лучше сам. — Не могу, не время нынче покидать родные горы, — пожал плечами командир. Он хорошо говорил на миодосском. Видимо, сказывались месяцы, проведенные в лагерях альянса. — Пусть Шигараки не ждет меня раньше теплой весны. Пока на летовки переедем, пока окхели обустроим. Дела домашние спешки не любят. Скажи лучше, Ваше сиятельство, не передал ли он для меня ничего полезного? — А золото тебе уже нынче и ни к чему? Без надобности? — прищурился Гиран, и командир тут же засмеялся, сверкая черными глазами: — Что ж, ты прав, Ваше сиятельство, куда ж полезнее! Да и нитки те мне нынче вряд ли пригодятся. Ладно, полно нам разговоров. Давай погрузим дракона, и отпущу тебя в путь дальний. — Грузите, — милостиво подвинулся Гиран в сторону, показывая, что марать руки об эту тварь он лично не собирается. Дракона в повозке привязали мордой в сторону выхода, чтоб в случае чего лишнего не подпалил, навалили сверху мешков с прогорклой крупой, лишь бы прикрыть. Гиран же прошел вглубь, снял промокшие сапоги и сунул ноги под шаршаровое одеяло, тоже уже набравшееся сырости. Возница щелкнул кнутом и пара вороных, несоразмерных друг другу лошадей вразнобой зацокали копытами по горной тропе. Широко шагал жеребец, мелко стучал ногами низкорослый мерин. Впереди лежал день пути по выщербленной скалистой дороге, а за ним маячили холмы, спускавшиеся снежными шапками на равнину Тахи. До хижины Шигараки оставался месяц пути.