Мой кот пришел назад

Легко догадаться, о чем вы подумали, прочитав название главы. Хэй, да сколько можно! Хватит уже «кульминаций»! Тут с первых строчек понятно, что никто из ключевых персонажей на самом деле окончательно не умрет, и все у всех (когда-нибудь) сложится просто распрекрасно. И вообще, хоть одна миссия консервной банки Джеймса Тиберия Кирка проходила спокойно и по плану? Без разных там неожиданных взрывов, ловушек, засад, взрывов, стычек с дикарями, взрывов, обвалов, дипломатических катастроф, взрывов или, на худой конец, парочки взрывов? Только лишь по четко продуманному плану и в строгом соответствии со всеми пунктами устава Звездного флота? Ну, что сказать? Космос — действительно опасное место. Бескрайнее, хаотичное и не признающее правил. Идеальное для капитана Кирка. А наш с вами главный герой, может быть, и должен оставаться в мире живых до финала (и десятки лет «долго и счастливо» после него), но отнюдь не готов вот прямо сейчас бросить любые попытки это исправить. Такая уж у него работа. На этот раз предыстория будет совсем короткой, потому что, видите ли, она и была короткой: Аликанте VIII в Рукаве Центавра, пара ромуланских хищных птиц, один неожиданный взрыв — и доктора Леонарда Маккоя, начальника корабельной медслужбы USS «Энтерпрайз», выбросило в открытый космос. Если бы кто-нибудь однажды спросил его, не для протокола, в приватной, комфортной обстановке, что он думает о ромуланцах, доктор Маккой сказал бы: шумные и проблемные ребята, у нас на юге таких не любят. Но поверьте, в его словах не было бы ничего ксенофобного. Маккой искренне желал Империи жить долго и процветать — точно по заветам всенародно обожаемого на Ромулусе Сурака. Да, именно так: непрерывно и неуклонно процветать. По другую сторону нейтральной зоны. Периодически надирать задницы клингонам, периодически получать на орехи от клингонов — словом, все как водится между добрыми соседями. Особенно мила сердцу каждого жителя Федерации была привычка ромуланцев внезапно нападать на одинокие корабли Федерации, слабо укрепленные форпосты Федерации, изредка — небольшие колонии Федерации. И в целом периодически прощупывать оборону Федерации малыми диверсионно-разведывательными группами. Причем если одному из высокопоставленных офицеров Федерации удавалось затем напрямую полюбопытствовать у лидера ромуланской группы, а какого, собственно, черта сейчас произошло — в ответ он получал «и что?», щедро приправленное отборной ромуланской бранью. Кораблям класса «Конституция» такие встречи выпадали редко. Все же в поединке один на один хищная птица проигрывала вчистую, что по мощности щитов, что по ударной силе. «Энтерпрайз» исключительно повезло наткнуться посредине нигде на отчаянного сорвиголову. Как обычно. Стандартные протоколы Звездного флота охватывали, помимо прочего, полный список ситуаций, когда начальник корабельной медслужбы должен находиться на мостике. При взлете, перед посадкой или стыковкой (при отсутствии в медотсеке пациентов в тяжелом и крайне тяжелом состоянии), в начале каждой альфа-смены, перед каждым спуском капитана на планету… или только в тех случаях, когда в десант собирались одновременно капитан и первый помощник? Честно признаться, Маккой давно не держал в голове этот список. У них с Джимом все было проще. Взлетали вместе, а потом, если оба не были катастрофически загружены, встречались где-нибудь хотя бы раз за смену. Если были, Джим благосклонно принимал краткий (иногда очень краткий) устный отчет по комму. Увы, именно перед атакой ромуланских хищных птиц доктору Маккою в кои-то веки приспичило отчитаться об успехах своего подразделения где положено: перед капитанским креслом на капитанском мостике. И когда вовремя поднятые дефлекторные щиты стойко выдержали первый залп плазменными торпедами, он вбегал в турболифт. Истово умоляя про себя всех богов Вселенной, чтобы в системе ничего не заклинило. Путь от мостика до медотсека начинался с обязательного спуска на четыре палубы. Турболифт был не слишком устойчив к резким перепадам напряжения, но по аварийным лестницам добираться предстояло целую вечность. Затем нужно было миновать полукруглую секцию коридора, ужасно длинную, если счет идет на секунды, и коридор-перемычку, отделяющий смотровые от палат — и вот наконец-то доктор Маккой на своем рабочем месте, вознесем же хвалу Господу за это. Турболифт на сей раз справился, зато на спринте по удивительно пустым коридорам для Маккоя все очень быстро закончилось. Если подумать, он ведь с самого начала как-то так себе и представлял свои последние мгновения: зеленые лучи ромуланских дезинтеграторов, бесшумно расплавляющие корабельную обшивку, удушливый запах горелого пластика, резкий рывок, бессмысленные попытки ухватиться за воздух — и вечная тьма проглотила его. Космос — это болезни и смерть во мраке. И дьявольски логично, если доктор Леонард Маккой упадет во мрак, в кромешный, беспросветный Тартар, прямиком оттуда, где годами сражался против болезней. Если капитану положено идти на дно вместе с кораблем, то врачу, пожалуй, в самый раз — вместе с его медотсеком. Ладно, до медотсека, который, к слову, был бронирован на порядок лучше и почти наверняка выдержал бы прямое попадание луча, он немного не добежал. Но ведь пытался. Его предшественник, доктор Амрит Пури, высококлассный хирург и неплохой человек (Маккой с ним толком и не поработал, но был на похоронах и слушал там всякое), погиб совершенно так же — разве что прорывался к медицинскому крылу не с мостика, а с инженерной палубы. Если в ближайшие годы бездна получит еще парочку начмедов Звездного флота, им, пожалуй, придется сделать с этим что-нибудь. Признать смерть от аварийной разгерметизации профессиональной вредностью, назначить специальные выплаты родственникам, объединить мостик с медицинским крылом. Или, может быть, отменить к чертям это дурацкое предписание, обязывающее начальника медслужбы временно покидать смотровые-операционные-лаборатории. Он успел еще подумать: на могильной плите Леонарда Маккоя выбьют «он был отличный хирург и так себе человек, отвратительный муж и худший отец галактики». Жаль, в землю ничего не опустят. Его насквозь промерзшее, отвердевшее тело еще столетия будет дрейфовать от звезды до звезды, как щепка в безбрежном море. Он успел ощутить холод. Нет, не так. Холод. А потом вдруг оказался лежащим на лопатках в каком-то полутемном помещении. И, вроде бы, пол снова был внизу, а потолок — наверху. Слава искусственной гравитации. И, вроде бы, смерть снова перенесли на неопределенный срок, проклятая старуха с косой больше не дышала в затылок и не скалилась из темноты, блестя глазами-звездами. Надо было вставать, приводить себя в порядок и разбираться, что вообще произошло. Кто-нибудь другой на его месте мог бы и порадоваться, но наш герой, как уже однажды упоминалось, изрядно хлебнул от жизни дерьма. Если Маккой и был в чем-то уверен на все сто процентов, так разве что только в этом: у любого везения обязательно есть цена.

***

Позже он вспомнит: знакомая болезненная тяжесть в животе, как будто переднюю брюшную стенку вскрыли и вовсю копаются в кишках. И началось это если не в турболифте, то сразу после выхода на палубу E. Кто-то зафиксировал его координаты, инициировал процесс молекулярного перемещения. Белые искры, как маркер трансформации материи, тоже были в наличии. Маккой их просто игнорировал, — заодно с головокружением и слабостью в ногах — целиком сосредоточился на том, чтобы бежать быстрее, еще быстрее, как можно быстрее. А потрясение на лицах энсинов-научников, с которыми он столкнулся на площадке у турболифта, легко про себя объяснил: если вам навстречу несется с выпученными глазами корабельный начмед — это в принципе не очень хороший знак, готовьтесь к тяжелой смене и предупредите коллег. Точно в момент, когда ромуланцы прогрызли брешь в их обшивке, и Маккоя поволокло наружу, транспортерный луч наконец обратил его в направленный поток энергии. И перенес туда, куда должен был перенести: на платформу другого корабля. Не хищной птицы — это Маккой понимает с первых же секунд. В окружающей обстановке нет и намека на традиционную ромуланскую эстетику: ромуланцы по-настоящему тащатся от зеленого, цвета их крови, цвета их войны, резких, изломанных линий и пернатой эмблемы флота Империи. Транспортерная, где Маккой постепенно приходит в себя, напоминает скорее о гражданских судах Федерации. Очень маленькая, рассчитана на единовременное перемещение двух человек, не более. Какое-то частное исследовательское корыто? Маккой не может сходу определить класс (и не только «сходу», он в этом совсем не эксперт, не-а, несите спецификации), но догадывается, что к стандартным чертежам добавили парочку самых передовых и не вполне законных модификаций. Комплексные датчики «Энтерпрайз» видели только птиц в радиусе поражения, Маккой четко помнит рапорт навигатора. Но и луч транспортера не мог захватить его из соседнего квадранта. Корабль «спасителя» должен был болтаться где-то поблизости — значит, его маскировка флагману Звездного флота оказалась не по зубам. Что само по себе уже наводит на размышления. Пультовая как изолированный отсек на корыте не предусмотрена. Платформы от терминала управления отделены несплошной прозрачной перегородкой. Поэтому, выпрямившись, Маккой тут же осознает, что кроме него в комнате больше никого нет. Едва ли целью спасения была игра в прятки, и вывод напрашивается сам собой: платформой управляли с мостика, через удаленный доступ. Это возможно, хоть и не очень удобно. Если главную навигационную консоль банально не на кого оставить, поднимать людей на корабль можно прямо с нее. Паззл начинает складываться, а последний фрагмент Маккой добавляет к нему, пока ищет дорогу на верхнюю палубу. Тот, кто перемещал его, должно быть, чертов гений: вычисляет быстрее Чехова, и потому способен захватить цель, даже если она постоянно движется по сложной, нестабильной траектории. Например, пытается обогнать само время по извилистым корабельным коридорам или беспорядочно кувыркается в невесомости. Теперь Маккою и силуэт Мистера Сверхорганизма не нужно видеть. Цунами злости пополам с горячим стыдом уже поднимается в груди — условный рефлекс. Нет, правда, его как-то напрягает эта внезапная благотворительность. Тем не менее, торчать у платформ в ожидании чуда или пытаться вернуть себя на «Энтерпрайз» нет смысла: Маккой плох во всем, что связано с инженерной электроникой, формулами энергопреобразований, трансмолекулярными уравнениями и прочей высшей математикой. Его скорее размажет тонким слоем по стенам этой комнаты, чем вернет в родной медотсек. В итоге Маккой успевает выйти в коридор и даже немного осмотреться, когда подкатившая к горлу тошнота, звон в ушах и легкая дезориентация прозрачно намекают: корабль перешел в варп. Чудесно, превосходно, просто вот лучше некуда! Идеальное завершение идеального дня. Теперь Маккоя похитили. Что там дальше по плану? Пытки? Прямая тускло освещенная секция примыкает к атриуму с турболифтом. Все двери в боковые помещения заблокированы. За одной из них, кажется, лаборатория: Маккой видит очертания какого-то громоздкого оборудования сквозь двойное стекло. Турболифт тоже не склонен сотрудничать. Стоит Маккою приложить ладонь к панели, как интерфейс загорается красным, и механический женский голос радостно оповещает весь корабль: пользователь в системе не найден, для повторной идентификации требуется личный код. — Ну, и? — не менее громко интересуется Маккой, разводя руки в стороны и поворачиваясь вокруг своей оси: поблизости точно есть хотя бы одна камера. — Что я должен?.. Двери турболифта бесшумно открываются. — Так-то лучше, — его почти наверняка не только видят, но и слышат, поэтому ворчать обязательно надо, даже если не очень хочется. — Кошмарный сервис: ни выпивки, ни оркестра. И чем ты тут занят? Прикоснуться к терминалу внутри ему уже не дают: едва Маккой замирает лицом к створкам, как они сразу смыкаются, и кабина плавно скользит вверх. Увы, корабль действительно очень маленький, передышка длится от силы три стандартных секунды. Потом Маккой вынужден ступить на мостик. И первое, что он там видит — безупречно прямая спина, обтянутая черной форменной рубашкой. Точно такую же рубашку Хан носил, когда скучал у них в изоляторе. И откуда только взялась эта драматическая неприязнь к цветам? На востоке ведь любят яркие краски — всегда любили и любят до сих пор. Ему бы пошло что-то… синее. — Доктор, — невозмутимо кивает Хан, продолжая водить пальцами по консоли. Маккой прилагает огромные усилия, чтобы гран-при среди его эмоций на сей раз точно досталось раздражению. Потому что если вперед снова вырвется неловкость или, упаси Боже, то самое, неопределенное и неназываемое, мучительное и сладкое, выжигающее в мозгах все предохранители — они могут случайно вернуться к тому, на чем закончили полтора месяца назад. Очень, очень плохая идея. — Знаешь, я уловил закономерность, так что, пожалуй, не буду даже спрашивать, из какой пространственной дыры ты вылез теперь и откуда у тебя корабль, — скрестив руки на груди, цедит Маккой. — Ни черта ведь не объяснишь. — Любезны, как всегда. — Могу я хотя бы узнать, куда, мать твою, мы летим? Сконцентрироваться на мыслях о похищении — самый разумный вариант. У Маккоя нет долбаного стокгольмского синдрома, ему определенно не нравится быть похищенным. И ощущать себя девой в беде (дважды! уже дважды! с него и правда достаточно) тоже, кстати, неприятно. Не то чтобы Маккой очень рвался умереть, но и таскать за собой по всей галактике генетически модифицированную подушку безопасности не подписывался. Выживал ведь он как-то без Хана, верно? И прекрасно, между прочим, справлялся. — Это не должно вас волновать. — Да как это может меня не... Изящная кисть ложится на варп-рычаг, и безо всяких предупреждений сдвигает его на себя до упора. Звезды, только что растянутые до светящихся параллельных линий, резко сжимаются в привычные белые точки. Корабль немного вздрагивает, и Маккоя ведет. Кажется, модификации стабилизаторов не вызывают у Мистера Я Соберу Вам Дредноут На Завтрак особого энтузиазма. — Ладно, сейчас я хотя бы могу связаться с Джимом и сообщить ему, что по-прежнему дышу, — бормочет Маккой, обращаясь скорее к самому себе, чем к Хану. — И, видимо, наврать что-нибудь. Удивительно, но после всей этой беготни, полетов и перемещений, его личный коммуникатор остался при нем. Маккой успевает откинуть крышку и начать продумывать легенду, когда Хан вдруг, резко развернувшись, выхватывает прибор у него из рук. И тут же сминает в кулаке — легко, без усилий, как сухой осенний лист. Маккой потрясен, но не готов ответить, чем именно: реакцией Хана на попытку связаться с «Энтерпрайз» или тем, что они, черт побери, опять оказались опасно близко друг к другу. Глаза Хана, словно впитав за долгие часы стерильность лабораторных стен и белизну изморози на стеклах криокапсул, сейчас кажутся совершенно прозрачными. — Эй! Я бы не рассказал про тебя! — Почему? Потому что Джим занят своими делами и счастлив в неведении, Мистер Наследие Далекого Прошлого занят своими делами и не лезет в бутылку — и кто такой Леонард Маккой, чтобы нарушать эту идиллию? Да, как видите, идиотский мяч по-прежнему на его поле. Полтора месяца самовнушения спустя Маккой почти убежден, что в порядке. Ничего в нем глобально не поменялось: все тот же южный джентльмен старой закалки, кровь и плоть умеренной, консервативной Джорджии. Просто нормального секса у него не было годы. Годы. Только вдумайтесь. При полном физическом здоровье! Еще немного, и у него, пожалуй, встанет на Кинсера. На привычку контр-адмирала Айвс стучать стилусом по консоли, пока Джим зачитывает рапорт. На фотонную торпеду. Если так прикинуть, Хана вообще нет в топе «Худшие триггеры для возбуждения». Космос слишком велик и многообразен, когда речь заходит о всякой жути. — Мы это уже обсуждали, — ни в коем случае нельзя отводить взгляд, здесь как с диким зверем: если дашь слабину, он сразу кинется. — Я абсолютно уверен, что обсуждали. Маккой позволяет себе смотреть не в глаза, внимательные, умные и недобрые, а на полоску обнаженной кожи на шее. Воротнички-стойки, безмерно обожаемые всеми дизайнерами формы Звездного флота, однозначно придумали для того, чтобы Хан их носил. Ублюдку даже не нужно быть офицером, чтобы долбаная рубашка сидела на нем как влитая. — Догадываюсь, что тебе несколько все равно, но попробую объяснить. На «Энтерпрайз» напали, проделали нам дыру в корпусе. Я не видел, пострадал ли еще кто-то, но могу голову дать на отсечение, что да, и в медотсеке хаос и паника. Джим умеет складывать простые числа, и сейчас наверняка уверен, что я погиб. Ты ведь отлично знаешь, как это ощущается. Когда теряешь друзей. — По-вашему, я должен посочувствовать капитану Кирку? Хан все еще сжимает в отведенной руке немыслимо искореженный коммуникатор, хотя даже Скотти теперь не смог бы восстановить его функциональность. Голос спокоен, на лице нет признаков ярости: крайне нелепое предположение Хана скорее забавляет. — Да нет, что ты, мы же не хотим, чтобы Вселенная схлопнулась! Просто я бы не рассказал про тебя. Тебе этот маленький сеанс связи вообще ничего бы не стоил. Я слышал, даже кровавые тираны иногда делают своим подданным поблажки, если это не требует никаких затрат. — А вы считаете себя моим подданным, доктор? Или хотите им быть? Почему это вдруг звучит настолько тревожно? Не ужасно, не агрессивно, но — тревожно. Наверное, потому что Маккой, даже покалеченный неудачным браком до частичной потери социальных навыков, все еще может узнать флирт, когда сталкивается с ним лоб в лоб. Искусственно выведенный мутант, однажды подмявший под себя четвертую часть Земли, флиртует с простым сельским доктором. Хан с ним флиртует. Кобыла по кличке Раздражение трагически ломает передние ноги на третьем круге, и Смущение снова вырывается вперед, на полкорпуса обходя остальных фаворитов. Катастрофа. — О, не беспокойтесь. У ромуланцев с самого начала не было ни шанса. И я верну вас вашему капитану, когда придет время, — подозрительно мягко уговаривает Мистер Дипломатия Работает Лучше Если Сразу Начать Стрельбу. — Доверьтесь мне. Я честен с теми, кто честен со мной. Может, это древняя военная тактика, благополучно погребенная в пепле истории по причине полной нежизнеспособности? Что-то вроде «шаг первый: соблазните начальника медслужбы флагмана Звездного флота; шаг второй: готово! вы восхитительны, и вся галактика у ваших ног». Зачем Хан, чтоб ему к дьяволу провалиться, начал флиртовать? — Ну, раз уж мы об этом заговорили... Я имею в виду честность. Так вот, рассуждая о честности: а для чего ты меня вообще сюда вытащил? Хан оказывает ему огромную услугу, отступая от консоли к панорамным окнам и обращаясь лицом к холодной пустоте. Останки комма летят на пол и напоследок крошатся подошвой тяжелого ботинка. Хану можно отступать, Маккой едва ли вцепится ему в горло, даже почувствовав слабость. Так уж сложилось, когда доктор Маккой чувствует слабость — в ком бы то ни было — он в первую очередь тянется за трикодером. — Чуть больше благодарности, доктор, было бы уместно. Маккой благодарен вот ровно настолько, чтобы героически проглотить отличную шутку о сорок седьмой хромосоме. Которую создатели Хана целиком выделили под сокрушительный апломб в любой ситуации. Сдерживать природное остроумие сложно и даже вредно, как пить собственный яд, и на большие жертвы Мистеру Спасителю прямо сейчас лучше даже не надеяться. Возможно, в будущем (в далеком будущем) Маккой пришлет ему голографическую открытку с какой-нибудь симпатичной планеты — если Хан к этому времени останется хорошим мальчиком и ничего больше не взорвет. Он решает выждать немного. Хан мнит себя образцом сдержанности и терпения, но Маккой как никто в курсе, до чего сложно ему помалкивать перед внимательным слушателем. — А ваш вопрос… Поскольку «игривое поддразнивание» и Мистер Меня Создали Нагибать Вашу Реальность однозначно существуют в параллельных мирах, дела доктора Маккоя обстоят еще хуже, чем он думал. — Разве все действия и события обязаны иметь причину? Вы же сами так не считаете, — это точно слуховая галлюцинация, без вариантов. Итак, один из них окончательно спятил. И не особенно важно, кто именно, Маккою при любом раскладе ничего хорошего не светит. — Кому-то вроде меня, может, и не нужна причина, — отзывается Маккой почти угрюмо. — Мы ведь до сих пор даем клятву, когда получаем диплом. Знаешь, вот такую: «Я буду помнить, что остаюсь членом общества, но с особыми обязательствами». Ей уже больше трехсот лет — ну, то есть, примерно как тебе — но каждое слово по-прежнему работает. И часть про «особые обязательства ко всем собратьям» тоже. Понятно, к чему я веду? Спасать людей — мои серые будни, приятель. Я этим живу. И если спасать приходится за пределами медотсека — считай, просто сверхурочные. А вот ребятам вроде тебя причина обязательно нужна. Мостик посудины Хана раз в пять меньше мостика «Энтерпрайз», и хозяйничать на нем могут максимум с полдюжины единиц экипажа. Считая капитана. Хан, впрочем, неплохо справляется и в одиночку. Маккой всегда находил слегка странной его безудержную звериную привязанность к замороженной стае, ведь буквально каждое слово и действие Хана (взять хоть бой с клингонами на Кроносе, хоть принцип управления «Возмездием») было этаким манифестом самодостаточности. Наверное, вот почему Маккою сложно — почти невозможно — понять и принять, что спасли его, скажем, просто так, что Хану всего лишь не хотелось видеть его труп среди космического мусора. Не потому что Хан враг. В космосе бывает всякое, в жизни бывает всякое, но Маккой, положа руку на сердце, до сих пор не в силах осмыслить, зачем Мистер Мраморная Статуя отчаянно рискует и бьется с целым миром даже ради себе подобных. Таких же, как он: сильных, гениальных, безжалостных. Пугающе, неестественно прекрасных. Что уж тут говорить о докторе Маккое из Атланты, человеке, в целом, совершенно заурядном. Хан сам себе Вселенная, и альфа, и омега, и спасательный круг, и камень на шее. Сам себя вытащил из цепких лап адмирала Маркуса, сам себя и загнал обратно в криокапсулу — своим потрясающим неумением сперва думать, а уже потом впадать в кровавое бешенство. Маккою давно не приходилось встречать людей до такой же степени независимых — от обстоятельств и окружения. Людей, которые до такой же степени абсолютно ни в ком не нуждаются. — Ладно, — быстро произносит он, охваченный внезапной догадкой. — Не хочешь говорить, не говори. У меня уже есть версия. — Я весь внимание. — Ты наконец-то забрал друзей из того жутко секретного места, где вас держали после твоих выкрутасов в Сан-Франциско. И сейчас они прямо здесь, внизу, смотрят сладкие сны про овечек-мутантов и зайчиков-убийц — или что там действует на вас умиротворяюще... В общем, теперь тебе нужна помощь опытного медика, чтобы вывести их из криогенной заморозки. Хан издает чертовски странный звук горлом: какое-то промежуточное звено между гневным рыком и глубоким кашлем — и лишь по его дальнейшим словам Маккой догадывается, что на самом деле это был смешок. Ух ты. Мистер Архитектор Судного Дня, оказывается, умеет смеяться. Неловко, словно не практиковался десятилетиями, но Маккой все равно подсознательно одобряет: большой прорыв в социализации эталонного социопата. — О, нет, доктор. Одного раза более чем достаточно, — он поворачивает голову, и резкий профиль на фоне звезд и чернильной тьмы напоминает Маккою лунный лик в ясную земную ночь. — Никто из вашего рода к моим людям отныне не прикоснется. При всем уважении, даже вы к ним не подойдете. — Ого! «При всем уважении». Какая неслыханная честь. — Если вы сомневались в этом, то напрасно. В любом другом случае я говорил бы с вами сейчас совершенно иначе, — целый фрегат сарказма бесследно исчезает в черной дыре аугментского сверхсамомнения; Хан смотрит открыто и напряженно, и беседа вновь сворачивает в ужасно некомфортное русло. — Вы исключительный человек, доктор. Слишком человек в мире, где каждый пытается сбросить свою человечность, как змеи сбрасывают старую чешую. Впрочем, в некоторых вопросах одни лишь ваши личные качества ничего не меняют. Я когда-то уже доверился капитану Кирку, как наиболее достойному и высокоморальному представителю Федерации, и был жестоко обманут. Да вы поглядите на эту безвинную жертву! Ну просто агнец Божий. На полминуты у Маккоя от возмущения пропадает дар речи: вот как, оказывается, при желании можно все вывернуть. Одновременно замести под коврик десятки, сотни пострадавших и вручить Джиму, до черта высокоморальному Джиму, призовую ленточку в номинации «Мудак года». Все же в некоторых вопросах пациента только могила исправит: Хан до сих пор искренне не понимает, что та история годовой давности никогда не была историей сугубо его страданий и разочарований. Вольно или невольно, но в нее оказалось вовлечено огромное число людей. И зачастую эти люди знать не знали, кто такой Хан Нуньен Сингх — но все равно получили от него по полной. — Вы можете попробовать еще раз, — с вызовом, с веселой злостью предлагает Хан (да так предлагает, что почти требует). — Выдвинуть еще тысячу абсурдных теорий. Но ответы на все ваши вопросы лежат на поверхности, и вы это знаете. Не замечаете их, потому что не хотите замечать. Маккой и сам уже догадывается, что его «версия» (слишком громкое слово) трещит по швам, не выдерживает никакой критики. Он и близко не выдающийся специалист по криосну, это вообще не его профиль. Не было никакого смысла преследовать «Энтерпрайз», терпеливо выжидая, пока ее начмед случайно пролетит мимо смотровых окон. Хан мог отыскать настоящего знатока анабиозоподобных состояний на Земле, опять применить старый добрый шантаж или какой-нибудь другой метод давления. Хан вообще-то умеет добиваться своего, и только с командой «Энтерпрайз» у него в конце концов вышла осечка. — Нет, черт тебя дери, я не знаю! — тоже постепенно распаляясь, настаивает Маккой. — Откуда, по-твоему, я должен знать, что у тебя в голове? Я доктор, а не телепат! Я не понимаю намеков! Почему так сложно взять и ответить, без всех этих дурацких уловок и уверток? Хотя бы на один вопрос! Один. Долбаный. Вопрос. Зачем… как ты… Погоди, а как ты меня нашел? То есть… ну, ты же не мог все полтора месяца просто висеть у нас на хвосте, от самых Гиад. Расстояние между ними сокращается незаметно, как между двумя галактиками. Причем наступает именно Маккой: именно он теперь преодолевает десять футов от мерцающих терминалов до окна, чтобы орать Мистеру Напыщенному Индюку в лицо. Хан молча отворачивается и опускает взгляд. Но нет, это, конечно, не смущение. Он смотрит на обломки личного коммуникатора доктора Леонарда Маккоя. — А, ну конечно. Ты запихнул жучок в мой комм, пока я был в отключке. — Вот видите, доктор. Вы без труда приходите к правильным выводам, как только перестаете упорствовать в своем отрицании, — уголки губ Хана приподнимаются, обозначая улыбку. — А прямо сейчас я хочу, чтобы вы поняли еще кое-что. Вы можете сколько угодно кричать и проклинать меня, но только что я спас вашу жизнь, и это — факт. И вы не способны его игнорировать. Не потому что однажды я потребую вернуть долг. Я не потребую. Но такова ваша суть: судьба редко бывает добра к вам, и потому вы навсегда запоминаете каждый подобный случай. А это что должно значить? Мистер Я Пытался Вас Всех Поиметь Но Сам Был Обманут Джимом Кирком Ах Как Же Так хочет, чтобы Маккой был ему до печенок благодарен, но ничем не расплачивался? Какой-то удивительный, непостижимый сверхчеловеческий способ заводить друзей? — Слушай, приятель, мы с тобой родились и выросли в очень разных условиях. И, наверное, вот здесь корень всех наших трудностей. Мы не понимаем друг друга и не можем понять, — по здравому размышлению Маккой решает немного придержать коней: во-первых, кричать на Хана и правда бессмысленно, оскорбления не делают его сговорчивее, во-вторых, Маккой не слишком заинтересован в том, чтобы ему переломали ноги. — Я не воин и никогда им не был. Не такой, как ты. Мне не близки разные фразочки в духе «достойному врагу достойная смерть» и… И глаза Хана вдруг вспыхивают, как сверхновые. Он обрывает на полуслове, горячо и убежденно: — Разумеется, вы воин! Произнесено почти… с обвинением? с досадой? Как будто Маккой ошибся в чем-то слишком очевидном: перепутал между собой круги кровообращения, или трахею с пищеводом, или заявил, что секс в позе наездницы гарантированно предохраняет от беременности. — Мы отличаемся, это неоспоримо. Меня создавали для наступательной войны, вы же по своей природе защитник. Таких не встретишь в первой шеренге, но когда вся ваша армия обратится в бегство, именно вы будете стоять до последнего, прикрывая отход. Когда весь мир вокруг запылает и сильнейшие из сильных утонут в отчаянии, вы единственный сохраните холодную голову и сделаете все, что необходимо. Я видел, доктор. Я помню ваше лицо, ваш взгляд в те часы, когда труп капитана Кирка остывал в вашей лаборатории. Хан, конечно, не может лишний раз не вытащить из коробочки кошмаров одно из самых «любимых» воспоминаний Маккоя. Но стоит ли этому удивляться, наверняка зная, что у парня меньше эмпатии, чем у операционной лампы? А еще, кажется, впервые за весь разговор, они мыслят на одной волне. Мистер Фанатичный Милитарист откровенно восхищен, и Маккой внезапно осознает в себе предмет его восхищения. Он ведь не просто доктор, он хирург. Вы никогда никого не спасете, если перед окровавленным, агонизирующим телом по самую макушку погрузитесь в сострадание и сопереживание. Ваша рука дрогнет над жизненно важной артерией и никогда не вскроет гнойный абсцесс, если в критический момент вы будете видеть перед собой личность, а не решаемую проблему. Подходящее время для сантиментов наступает позже, с выключением регенераторов и сменой статуса пациента хотя бы на «средней тяжести». И образ мышления — это не то, что вы можете изменить по щелчку пальцев. Мир вокруг Маккоя уже пылал несколько раз. И ощущая всей кожей неистовую ярость пламени, он был спокоен. Пока Джим без дыхания лежал в криокапсуле, Маккой насвистывал какую-то прилипчивую андорианскую песенку. Потому что еще не сделал тогда для Джима все, что мог сделать. — Господи, ну какой же ты умный, — понизив голос до громкого шепота, признает Маккой. — Какой невероятно проницательный. Это хотел услышать? Валяй, наслаждайся. Только вот знаешь что? Ни твой острый ум, ни твоя проницательность, ни вся твоя долбаная генетика ни хрена тебе не помогли против кучки самых обыкновенных людей и одного полувулканца. Обидно, не правда ли? Он понимает, что по-настоящему злить Хана опасно. Понимает, что вторгается в чужое личное пространство, когда бесцеремонно тычет пальцем в каменную грудь, что это нельзя назвать иначе как грубой провокацией — и огромной глупостью. Понимает, что Мистеру Крушителю Черепов прямо сейчас достаточно протянуть руку и в четверть силы сдавить его горло, а потом просто выбросить тело доктора Маккоя с перемолотым, перетертым в песок хребтом в утилизатор — и ничего Хану за это не будет. Понимает, что единственная преграда между доктором Маккоем и смертью — выдержка Хана Нуньена Сингха. Далеко не самая прочная вещь в галактике, даже не в первой сотне рейтинга. — Мы тебя сделали, — торжествующе шипит Маккой. — Идеального солдата, свирепого кого-то там и прочие титулы, которые ты Джиму так долго перечислял. Когда понадобилось — сделали! Нагнули. Запихнули обратно в ящик Пандоры. И если бы наши чересчур любопытные ученые стерегли тебя получше, ты бы и сейчас там лежал, а не хвалился передо мной своим супермозгом. Джим тебя сделал. Спок тебя сделал, дважды. Я тебя сделал. Ты никого из них не забрал с собой напоследок, как ни пытался. И на несколько мгновений отчаянное желание совершить это, свернуть ему шею, так явственно читается в суженных зрачках Хана, что Маккой едва не заканчивает свою тираду криком «ну же, давай!». Он боится смерти — о, конечно, он боится! Не прямо сейчас, когда холодная злоба затмевает все, но в целом, обычно. Для психически полноценного индивида нет ничего естественнее этого страха. Но Мистер Проницательность угадывает верно: многократно сильнее смерти Леонард Маккой всегда боялся унижения. Поэтому он не отступит. Не дрогнет и не запросит пощады, что бы Хан с ним ни сотворил. Резко отвернувшись к окну, Хан вновь опускает голову и прикрывает глаза. Глубоко вдыхает и медленно выдыхает. А потом выдавливает из себя, как будто именно ему пережала гортань невидимая рука: — Вы правы. И снова ублюдок с легкостью вышибает из-под Маккоя стул, даже пальцем к нему не прикоснувшись. — Что? — Не смотрите так удивленно, — каким-то образом потрясение на лице Маккоя здорово помогает Хану собраться: теперь в его голосе слышна только горечь, напряжение почти растворилось. — Вы правы, доктор. Абсолютно правы. И я проиграю вам снова, если не смогу признать это. Прямо сейчас Маккоя ни капельки не заботит, насколько нелепо и даже смешно он выглядит со стороны. Он обходит Хана по неширокой дуге — раз, другой, от окна до окна и обратно. Сверлит взглядом остро выступающие под рубашкой лопатки (если хотите знать его мнение, Мистер Золотая Кровь даже слишком худощавый в некоторых местах: жизнь в розыске явно не способствует регулярному трехразовому питанию). Хан вопросительно приподнимает брови, уже полностью восстановивший самоконтроль и застегнутый на все пуговицы. — Да как ты это делаешь, черт возьми? Ты ведь… я же видел… Что ты употребляешь? — сейчас Маккой заинтригован даже сильнее, чем полтора месяца назад — потому что и вспышка, которую Хан усилием воли сумел подавить, была серьезнее в несколько раз. — Должно быть, какая-то совершенно убийственная дрянь! Ты не можешь так. Ты просто, чтоб тебя, не можешь. — Я не животное, ведомое лишь инстинктами и сиюминутными эмоциями, доктор. К счастью для вас. Но лучше бы вам помнить, что одной моей неудачи, одного-единственного срыва будет достаточно, чтобы ваш драгоценный капитан навсегда утратил самого близкого друга. Хан парирует почти без выражения, но в его осанке и развороте плеч отчетливо проступает гордость, чистая, выстраданная. Он и правда считает себя побежденным, с изумлением отмечает Маккой, Мистер Лучший Во Всем принял их победу, по-настоящему принял. И принятие это далось ему дорогой ценой. — «Провести работу над ошибками» — кажется, так вы говорите? У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. Я не могу проиграть снова, доктор, не имею права. Но сражаясь так, как я привык, как меня учили, как было принято в эпоху нашего величия, я проиграл. Мир изменился, расклад сил в нем изменился. Поэтому выбор для меня очень прост: освоить новую тактику или погибнуть — и тем обречь на смерть мой народ. Не самому быстрому из человеческих умов требуются гребаные столетия, чтобы хоть немного разобраться в этой сумбурной словесной мешанине. — Поправь, если я что-то путаю: то есть, теперь ты не готов переть напролом, отбрасывая в разные стороны остывающие тела всех, кто тебе не угодил, а… что, собственно, ты планируешь делать? — Найти укрытие. Дать моим людям передышку. И как можно надежнее оградить их от пристального внимания Федерации. Чтобы действовать незаметно, нужны терпение и трезвый расчет… — А для тебя это непросто, так? — заканчивает его мысль Маккой без тени улыбки. Он не издевается, правда. Подобное случается, хоть и редко: доктор Маккой приятно удивлен, и ни единой унции сарказма. Жаль, Хан не очень-то готов к искреннему сочувствию. — Я не жду, что вы поймете, — огрызается он. — Хоть вам и известны причины нашей… эмоциональности. Гнев ломает барьеры разума, подавляет любые страхи и даже нестерпимую боль. Во мне искусственно вырастили склонность к нему, доктор. Такие, как вы. Вложили в каждого аугмента столько ярости, что однажды сами сгинули в ее горниле. Но сейчас мой собственный гнев для меня скорее противник, чем союзник. И вы представить себе не можете, насколько это непросто. — Ну, почему?.. В смысле, да, я не проходил через такое. В моей ДНК не копались липкими ручонками чертовы фрики в белых халатах, и мои надпочечники не вырабатывают адреналин галлонами. Но вообще-то почти у всех бывают моменты, когда сложно сдерживать эмоции. Черт, в моей жизни были тысячи этих моментов! И сейчас я тебя понимаю, без шуток. Ты, эм, молодец. Молодец. Господи, он безнадежен. Маккой плохо умеет хвалить. Точнее, совсем не умеет. Он виртуоз в оскорблениях, как прямых, так и завуализированных. В прошлом был способен растопить женское сердце тонким, изящным комплиментом — но сейчас однозначно неподходящая ситуация для сравнения глаз с бездонными озерами или губ с лепестками цветущей вишни. Отмечать чужие достижения, поступки, выражать одобрение, поддерживать — здесь потолок доктора Маккоя где-то рядом с «признаю, малыш, на сей раз мы влипли не только по твоей вине». И вот сейчас, когда обязательно, во что бы то ни стало нужно донести до Хана: он выбрал правильный путь, разумный, даже если чертовски сложный — это создает проблемы. — Эй, я серьезно! Звучит отлично: мотивация, работа над собой и все такое. Высший класс! Наверное, медитируешь по утрам, как вулканцы. Сам дьявол тянет его за язык, не иначе. Медитирует Хан по утрам или нет — вне всяких сомнений, его личное дело, и Маккою, если честно, без разницы. И какие, к чертям, вулканцы, зачем вообще было про них вспоминать? Хан кривится и встряхивает головой, словно раскусил горькое лекарство. — Доктор, вы снова пытаетесь меня задеть? Философия детей Вулкана не только лишена смысла, но и разрушительна для их общества. Бездумное отрицание и подавление эмоций не приносят ничего, кроме слабости. Взгляните хотя бы на вашего коммандера. Именно эмоции по-настоящему раскрывают его потенциал, но, даже ощутив в пылу нашей битвы свою полную, подлинную мощь, он продолжает их стыдиться. Стыдиться самого себя, неотъемлемой части себя. Не в моих правилах повторять чужие ошибки. Мой гнев — по-прежнему мое оружие, лучшее из всех. Просто иногда даже самое надежное оружие нуждается в калибровке. — Не все у них так топорно, знаешь ли. У вулканцев. Хотя я тоже не эксперт, — не должно быть настолько сложно сказать кому-то, что он движется в верном направлении; правда, не должно быть. — Ох, давай сейчас не об этом. Я вообще-то имел в виду, что ты, эм… Оказался менее упертым бараном, чем я думал. Иногда способен не только палить во все стороны из дизрапторов, но и работать головой. Имеешь некоторые шансы не дать диктаторским амбициям опять слить судьбы твоих замороженных друзей в унитаз. — Я, вроде как, и правда в тебе ошибся, — мучительно подбирая каждое слово, продолжает Маккой. — Эти твои сверхпримочки… ну, ты же ничего не сделал, чтобы их получить. Считай, родился с серебряной ложкой во рту. В волшебной пробирке. Словом, не твоя заслуга: интеллект, сила, скорость. Их тебе просто дали. Господь Бог или кучка безумных ученых — разве важно? А теперь вдруг выяснилось, что у тебя все-таки есть яйца. — А прежде вы не догадывались, что они у меня есть? — Да ладно! — как ни странно, обмен двусмысленностями немного разряжает обстановку; Маккой привычно закатывает глаза. — Ты понял, о чем я. Одно дело — иметь стальные мускулы, потому что так сложились нуклеотиды в твоем базовом коде. И совсем другое — иметь стальную волю. Потому что ты сам куешь ее такой, когда наступаешь на хвост своему эго или отказываешься выпускать из клетки внутреннего монстра. Он хочет, чтобы это прозвучало легко, полушутливо, без претензий на морализаторство. Маккой, в отличие от своего собеседника, не большой любитель рассуждать о вечном на трезвую голову. Но на мостике вдруг повисает какая-то очень торжественная, плотная, почти осязаемая тишина. Хан разворачивается всем корпусом, и взгляд сверху вниз, тяжелый, пристальный, воздействует как транспортер: разбирает Маккоя на атомы. — Преодоление себя, — произносит Мистер Гнев Мое Оружие. — Вот, что вы уважаете. У него вид ученого, которому на секунду открылась величайшая тайна материального мира. Маккой сконфужен, бормочет в ответ маловразумительное «хэй, а кто из нас нет» — ведь все и всегда уважают в других способность не идти на поводу у самых низменных желаний и потребностей, не правда ли? У Хана нет причин снова называть Маккоя исключительным человеком. И пялиться так, словно что-то во внешности Маккоя его гипнотизирует, тоже совершенно вот необязательно. — Это достойно, — продолжает Хан и шагает вперед. Но дважды Леонард Маккой в одну и ту же ловушку попадает нечасто, все-таки слабоумных в его семье за последние пять поколений не было — и, дай Боже, не будет впредь никогда. Теперь он уже знает, что Хан в принципе может его поцеловать. Все повторится в точности, как в долбаной пещере, если Маккой прямо сейчас ничего не предпримет. — О, нет. Нет-нет-нет. Стоп. Не надо портить момент, ясно? — отступать по-прежнему дерьмовая затея, поэтому он просто выставляет перед собой раскрытые ладони, едва-едва не касаясь чужих ключиц. — Я не заинтересован. — Вот как. — Тебе, конечно, могло показаться, что да, но на самом деле нет, — Маккой заводится уже только от того, насколько скомкано и беспомощно звучат его собственные оправдания. — Читай по губам, приятель: я под тебя не лягу. Совет хуже некуда: теперь самое пристальное внимание Хана сосредоточено на его губах. И ведь если Мистер Стальные Мускулы захочет, если он действительно захочет, хотя бы на десятую долю той энергии, с которой принялся однажды мстить Совету адмиралов — Маккой не сможет его остановить. Хан получит все, что ему в голову взбредет, сопротивление бесполезно. — Какая бы муха тебя ни укусила, я в этом не участвую. И никакие твои действия или решения… В общем, даже если за последнее время ты стал чуть более приятным собеседником, — заметь, я признаю! — на мой ответ это не повлияет. Мне нравятся женщины. Точка. Я дожил с такими взглядами до середины четвертого десятка и ничего не хочу менять. Здесь Маккою наконец надоедает изображать заклинивший вокодер, и он затыкается на целую минуту. Было бы отлично, если бы заткнулся совсем: он ведь уже выразил протест в самой доступной форме. Не только Хану, но даже капитанскому креслу в центре мостика стало предельно ясно, что по своей воле доктор Маккой никогда не окажется в постели с Кем Угодно, имеющим член и пару яиц. А у Хана, как они только что выяснили, весь органокомплекс присутствует в полном объеме. Что ж, значит, не судьба. Увы, но окончательно Маккой не затыкается. Добавляет после паузы — чтобы уж наверняка сбить Мистеру Один Мой Срыв И Вас Даже Собственный Капитан Не Опознает весь романтический настрой: — Впрочем, знаешь что? Если сам мечтаешь ноги передо мной раздвинуть — милости прошу. А по-другому у нас не будет. И Хан, словно именно этих слов и ожидавший, сразу отзывается, насмешливо и уверенно: — Меня устраивает. И доктор Маккой, приоткрыв рот от изумления, второй раз за день падает в бездну. Только вот ромуланцы и их хищные птицы тут уже совершенно не при делах.

***

Ощущения и правда словно от полета в пропасть. Во-первых, Маккой совершенно не понимает, какого черта Хан говорит ему «чудесно, я согласен, можете меня трахнуть» (ну, не буквально, но по сути ведь именно это и говорит) с таким лицом, будто они битый час торговались за партию топалина. Во-вторых, Маккой вообще ничего не понимает. Наверное, сочетание смертельной угрозы и настойчивых ухаживаний Мистера Совершенство просто-напросто перегружает его мозг. Потому что они вдруг оказываются на полу, и Маккой даже не помнит как. Хан мог сбить его с ног сотней разных способов — то есть, в самом факте резкого перехода в горизонтальное положение нет ничего удивительного. Но момент приземления на лопатки Маккой не помнит: вот они стоят друг против друга, в глазах Хана причудливо отражается мерцание голоэкрана над консолью старшего офицера по науке, и оттого кажется, неземные эти глаза сияют, светятся сами по себе — а вот Маккой уже лежит на спине, и Хан, оседлав его бедра (снова), жадно вылизывает рот изнутри. Словно бы занавес опустили и сразу подняли, и всего за пару мгновений мизансцену успели полностью перестроить. Пока мозг ведет себя как Вселенная незадолго до Большого взрыва (избыток мыслей-материи под колоссальным давлением), Маккой с энтузиазмом отвечает на нехитрые, грубоватые ласки. Беда вот в чем: его тело абсурдно счастливо, едва не дрожит в экстазе — ведь на этот раз характеру, принципам, стандартам и неподъемному грузу воспоминаний не удалось обломать все веселье. Очень трудно убедить оппонента, что не испытываешь к нему влечения, когда в штанах становится тесно от одного поцелуя. Пусть даже долгого и умелого, дразнящего и голодного в равной мере. Маккой слишком давно не подросток, чтобы заводиться так стремительно. Собрать сознание по крупицам, а потом вылепить из этих разрозненных частей нечто цельное и стойкое не проще, чем изготовить точную копию «Энтерпрайз» из сухого песка. Но если уж сам Мистер Нахрен Конструктивную Дискуссию теперь старается держать эмоции под контролем, Маккой просто обязан преуспеть. В конце концов он сильнее вжимается затылком в пол, упирается ладонями в плечи под черной рубашкой и немного прикусывает Хану язык. Не до боли, скорее в качестве предупреждения. — Какого черта ты вытворяешь?! Хан отстраняется, приподнявшись на локтях, на такое ничтожно малое расстояние, что Маккой не способен даже увидеть его лицо целиком. Четко различает только переносицу, прямые темные брови, короткие и почему-то рыжеватые ресницы, голубые радужки, ставшие вдруг не толще волоса, и непроницаемый мрак зрачков. Отросшие пряди, которые Хан обычно зачесывает назад, теперь падают Маккою на лоб, прохладные и гладкие как шелк. Загар, проступивший под солнцем планеты-пустыни, за полтора месяца успел сойти, и веснушки побледнели тоже. Сожалеть о них нелепо, но Маккой, увы, не может не сожалеть. — Думаете, вы первый мужчина, которого возбуждает иллюзия власти над более сильным? Ошибаетесь, доктор. Это старо как мир. Вам должно быть известно, что самцы стайных животных порой покрывают друг друга только ради самоутверждения. Чтобы закрепить свое место в иерархии. — Я не… Господи, что ты несешь? Просто… Просто прекрати. — Вы захотели взять меня, потому что оценили мою силу. И еще, потому что убеждены: я никогда бы этого не позволил. Но меня устраивает ваше предложение. Выбирайте условия, любой поводок, который только сможете вообразить — и сегодня он будет в ваших руках, — и прежде чем продолжить, ублюдок медленно и плавно качает бедрами, потираясь пахом о пах Маккоя. — А теперь не отводите взгляд и повторите, что не заинтересованы. Должен ли я прекратить, доктор? Одного вашего слова будет достаточно. Такое короткое и небрежное движение через два слоя плотной одежды — и удовольствие волной прокатывается по всем нервным окончаниям. Собственное тело заранее обещает Маккою адскую эндорфиновую ломку в том случае, если он прямо сейчас упрется рогом и все-таки посоветует Хану отвалить. Сатана, с комфортом устроившийся на левом плече, уточняет голосом Джима: Боунс, дружище, почему ты до сих пор сопротивляешься? Твое дурацкое целомудрие тут вообще-то никому не упало. Некому хранить верность. Не перед кем оправдываться. Что ты потеряешь, разок отодвинув в сторону свой бессмысленный кодекс чести и хорошенько оттянувшись? Думаешь, Хан в будущем как-то использует против тебя маленький пикантный факт, что однажды ты его поимел? Причем не морально, а вполне себе физически. Ну да, выглядит как отличный аргумент в его противостоянии с Федерацией, прямо очередная экспериментальная торпеда. Не глупи, старина. Мистер Первый Среди Первых уже все сделал за тебя. Просто не отказывайся. Маккой молчит. Ему не хватает воли, чтобы разозлиться и рявкнуть: «Конечно, прекращай! К дьяволу твои «поводки», и тебя самого — к дьяволу! Верни меня на «Энтерпрайз» немедленно!» Но и согласиться на то, что Хан пытается отдать, он не может. Язык не поворачивается. Маккой никогда не использовал секс как способ самоутверждения, никогда не хотел кого-то только потому, что этот кто-то сильнее. Он хочет Хана, безусловно. Все его кости гудят от неистового, едва контролируемого желания. Может быть, Маккой чересчур нуждается в оргазме, а Хан упростил для него путь до одного-единственного слова — и нет никакой загадки, они всего лишь оба жаждут перепихнуться и оба в целой галактике не нашли больше никого, с кем сумели бы сойтись даже на одну ночь. А, может быть, внутри что-то дернулось еще в тот момент, когда Маккой впервые коснулся бледной руки, забирая кровь для исследования. Эпизод возникает в памяти с подозрительной четкостью, в красках и мельчайших деталях. Знаете, доктор Маккой, он ведь редко совершает глупости. Слишком стар и слишком осмотрителен для этого, повидал жизнь и не раз убеждался, что минутное удовольствие порой имеет хвост неприятных последствий длиной в годы. Но если уж доктор Маккой решается на глупость — это будет сразу всем глупостям глупость. Непревзойденных масштабов, самому Джиму Кирку и не снилось. Вот вам, пожалуйста, готовый пример: — Нет, — произносит он непослушными губами, потому что Хан не двигается и ждет ответа. — Не так. Не надо так. Но как именно надо, словами не объяснишь. Маккой подается вверх и целует сам, нежно и ненапористо, почти в точности повторяя их первый поцелуй. Одной рукой нажимает на шею, притягивая ближе, другую заводит под край рубашки на пояснице. У Хана всегда прохладные пальцы, а губы теплые, как у обычного человека, но кожа под одеждой пылает, словно в лихорадке. Он держит обещание: без возражений принимает новые правила игры, и агрессивный натиск сменяется любопытной осторожностью, военный захват — совместным исследованием. Узкие ладони ложатся на виски Маккоя: жест, в случае Хана, едва ли не угрожающий, но сейчас это просто прикосновение, почти невесомое. Мистер За Версту Фонит Стремлением Доминировать раскрывается, — именно так, как, по глубокому убеждению Маккоя, никогда бы не сделал — пропускает язык за линию зубов и гнет свою стальную, всегда неестественно выпрямленную спину, отзываясь на робкие поглаживания. Самозабвенно играет в поддавки, и, вроде бы, ему нравится. Маккой постепенно приподнимается, вынуждая Хана сесть, сжать коленями его бока и скрестить лодыжки. И единственная инициатива, которую Хан проявляет за эти прекрасные минуты: черная рубашка небрежно стянута через голову и отброшена на спинку капитанского кресла. Где-то здесь консервативный джентльмен из Джорджии окончательно примиряется с тем, что его анамнез отяготит новый случай из серии «дома лучше никому не рассказывать». Они с Ханом все-таки переспят. Но для раскаяния у Маккоя будут еще тысячи одиноких вечеров потом, а сейчас лучше бы ему позаботиться о других вещах. — Какой-нибудь гель? Ближайший репликатор ведь этажом ниже, да? — без особой надежды уточняет он, подсознательно готовясь к лекции об экстремальной выносливости и гибкости аугментов. Им даже дышать не очень-то надо, что уж говорить об удобствах вроде смазки при анальном проникновении. Маккой все равно собирается настаивать на геле. Плевать ему на аугментскую сверх-что-то-там, хэй, добро пожаловать в просвещенный двадцать третий век: секс — это не про то, кто больше дискомфорта сможет вытерпеть. В итоге Хан экономит им обоим кучу времени, молча вытащив из кармана брюк пластиковую пробирку с прозрачной жидкостью. Маккой первым делом смотрит сквозь пробирку на ближайший источник света (жидкость маслянистая, вязкая, однородной консистенции, без явных примесей и осадка), потому что как любой врач… да просто как любой разумный человек к неопознанным веществам без маркировки относится с опаской. Хан, по-прежнему не теряя времени даром, избавляется уже от брюк. — А ты точно уверен, что... — Это глицерин, доктор. К добру или к худу, но Маккой тут не единственный, кому для счастья и крепкой эрекции нужно совсем немного. Хан полностью возбужден, блестящая розовая головка его члена почти прижимается к животу — а ведь они еще толком и не касались друг друга. На лице сквозь отрешенно-сосредоточенную маску на несколько секунд проступает хорошо знакомое Маккою выражение «меня взяли в плен придурки». Мягким давлением на плечи Маккой уговаривает Мистера Создавали Для Войны Но Получилось Как Получилось вытянуться на спине и параллельно зачем-то опять ворчит: ладно, ладно, я верю, что ты сам себе не враг, но, прости уж, у нас, людей, нет встроенного химического анализатора. Обращаясь с просьбами к разным божествам Вселенной, обязательно уточняйте все до мелочей. Когда доктор Маккой сокрушался, что не может ни с кем завязать короткие необременительные отношения, ему стоило конкретизировать: только пусть это будет не космический террорист и древний диктатор, заранее спасибо. А теперь вот выходит, что именно с древним диктатором ему легко, словно интим у них регулярно случается уже лет десять-пятнадцать. Ноги Хан сгибает в коленях и разводит сам — опять же, как и обещал — в настолько понятном, недвусмысленном приглашении, что Маккой сразу ведется, без сомнений и колебаний. Стаскивает форменную рубашку, путаясь в рукавах. Распределяет содержимое пробирки на обе ладони, выжидает немного, пока согреется, затем левой обхватывает чужой напряженный ствол, скользит вверх-вниз, не сжимая. Не так странно, как могло бы быть: ощущения, знакомые любому мужчине. Если не накачивать себя мыслями, что ласкаешь конец другого парня, то и вовсе ничего странного. Пресс у Хана по-настоящему скульптурный, сухие кубики под сливочно-белой кожей — изумительно красиво напрягается, когда Маккой начинает поглаживать двумя пальцами его промежность. Не человек, даже не измененный человек — резная статуэтка из кости, поставить на полку и любоваться. Не трогать, ни в коем случае не трогать. Собственные руки вдруг кажутся Маккою ужасно смуглыми, хотя последнюю дозу ультрафиолета он получил еще на той треклятой миссии в Гиадах. — Вам нравится то, что вы видите? Всегда холодный и жесткий взгляд теперь слегка расфокусирован (лучший комплимент, который Маккой получил за долгое, долгое время), но проницательность на грани телепатии, к несчастью, никуда не делась. — Да, — сознается Маккой: на сей счет он не смог бы солгать, даже если бы захотел. — Да, мне нравится. Мне так нравится, Боже… Яркие от прилившей крови губы Хана растягиваются в быстрой, острой улыбке, чертовски искренней и потому бьющей прицельно в душу. Удивительное дело: из всего произошедшего за эти сумбурные, насыщенные событиями сутки — включая ромуланцев, принудительный выход в открытый космос, похищение, беседы о личностном росте и спонтанный секс — Леонард Маккой впоследствии всегда будет вспоминать ее в первую очередь. Улыбку. Хан улыбается ему и запрокидывает голову. Низко и тихо стонет, моментально расслабляясь. Пальцы проникают сквозь кольцо мышц удивительно легко, словно не в первый раз. Если бы в мысленном контуре Маккоя еще оставалось место для беспокойства, он бы, может, напрягся от того, с какой чуткостью и точностью Хан считал полный лист его желаний и табу. Заранее все проанализировал, прикинул собственные хотелки, подготовился и именно поэтому выдал с таким непрошибаемым спокойствием: меня устраивает. Наверняка знал, к чему именно они придут, а то и вовсе подталкивал Маккоя в нужном направлении. Но сейчас, когда в голове рефреном звучит только «хочу, хочу, хочу тебя», Маккой эту предусмотрительность очень даже приветствует, одобряет всем своим существом. Надменный искусственный мудак развел его на секс? Отлично! Молодец, надменный искусственный мудак, продолжай в том же духе. Ты заслужил, чтобы доктор Маккой сделал тебе очень-очень хорошо. В определенный момент Маккой даже думает: а ведь если просто раскрывать, трахать его пальцами, дрочить ему, целовать и прикусывать длинную шею, поласкать соски и совершенный пресс — будет замечательно. Маккой согласен ограничиться только этим, хочет увидеть, как Хан кончит только от рук и губ, распростертый перед ним как на жертвеннике. Зато сам Хан внезапно голосует «против». Сперва выдает нечто похожее на одно из забавных русских ругательств Чехова («э-кар-нэ…» и неразборчивый шипящий финал), вынуждая Маккоя замереть и тупо переспросить: — Что? Потом явно делает над собой усилие и требует уже на стандарте, хриплым, будто сорванным голосом: — Хватит. Хватит, доктор. Не мучайте меня. Маккою кажется, он едва начал. Хотя тянущая боль в пояснице намекает, что с прелюдией и правда пора завязывать. Нависать над Ханом, стоя на коленях, не слишком удобно (и какого черта они вообще решили обжиматься на полу мостика, ради Бога, им же не шестнадцать! На этом корабле, каким бы крохотным он ни был, точно есть хотя бы одна каюта). Легко потерять чувство времени, когда реальность причудливее самой дикой фантазии сюрреалиста. Где-то на нижних палубах спят в стеклянных холодильниках семьдесят два идеальных солдата, а на мостике их идеальный полководец яростно настаивает, чтобы доктор Леонард Маккой немедленно взял его, заполнил его, вставил ему. Сжимается, пульсирует на пальцах, сочится предэякулятом, и румянец пятнами разливается по груди, которую любой гений Возрождения обессмертил бы на холсте, в мраморе или бронзе, если б только однажды увидел. Хан бы сейчас просил, если бы в принципе умел просить. Маккой входит одним движением, плавно и до конца, и тут же совсем теряет голову от жара и тесноты, получает в кровь щедрую порцию гормонов радости и мигом пьянеет. Целует и прикусывает поразительно нежную кожу над левой ключицей, как давно хотел, и Хан обнимает его едва-едва, скорее просто греет ладони между лопаток — может быть, потому что тоже уже не очень себя контролирует и не способен тщательно дозировать силу. Маккой копил свою чувственность годами, Хан — столетиями, и, вдруг освобожденная, жажда почти причиняет боль, так бьет по нервам, что крик сам рождается в горле. Хану нравятся поцелуи в шею: подставляется, выгибается навстречу — но в конце концов другая потребность перевешивает, и неловким, нервным жестом он подталкивает голову Маккоя вверх, направляет его рот к своим губам. И они целуются, и целуются, и целуются, словно в отчаянной попытке выпить до последнего глотка нерастраченную нежность друг друга. Это просто логично, что никого из них надолго не хватает. Эйфория выжигает рецепторы как мощный электрический разряд. В память Маккоя неожиданно крепко врезается, что при оргазме Хан тихий, прикрывает глаза, и между его бровей на переносице возникает глубокая вертикальная складка — будто не наслаждается, а терпит. Густая белесая сперма толчками выплескивается на безупречные кубики, пока Маккой еще двигается в нем, глубоко и неритмично. И, кажется, за грань Маккоя швыряет именно это зрелище: белые капли на напряженных мускулах и застывшее в гримасе болезненного экстаза лицо. А потом, вслед за бурей взаимного удовольствия, на мостик вновь опускается тишина, чертовски уютная и безмятежная. Где-то в бесконечности по-прежнему плывет «Энтерпрайз», а ее начальник медицинской службы с огромным трудом вспоминает, что надо бы, пожалуй, вернуться. — А что ты все же говорил? — вяло интересуется Маккой, кое-как усадив непослушное, отяжелевшее тело обратно на пятки. — Ну, ты понимаешь. Когда мы… На каком это вообще было языке? — На бенгали, — с настолько же нулевым энтузиазмом делится Хан. — Ничего, что я не говорил бы вам, доктор, чуть раньше или чуть позже… Спускайтесь на палубу B, у вас теперь не так много времени. Справа от турболифта есть несколько кают. Приведите себя в порядок. Не думаю, что капитан Кирк будет счастлив узнать, чем именно вы занимались последний час. — Это точно, приятель. Кстати, было бы неплохо, если бы ты, эм… скажем, огрел меня по голове или придушил, как ту массажистку у Дельты-IX. Потому что, наверное, тебя это удивит, но Джим не совсем идиот. Мне будет трудно объяснить полное отсутствие воспоминаний. Легкая травма головы могла бы помочь. Только не переусердствуй. Хан тоже садится, опираясь на прямые руки. И выглядит, конечно, гораздо менее вымотанным, гораздо менее затраханным. Может, потому что аугмент, а, может, потому что не ему, а Маккою досталась вся основная работа. Идея с «легкой травмой головы» Хану не нравится. Вслух он никак не комментирует, только презрительно щурится — и Маккой ничего не способен с собой поделать: наклоняется и целует его на прощание. Он помнит, разумеется помнит: и Апокалипсис в Сан-Франциско, и гибель Кристофера Пайка, и самопожертвование Джима, и воскрешение Джима, и фазер, приставленный к голове Джима, и искалеченную ногу Кэрол Маркус, и обезумевшего от горя Спока — и все остальное, плохое и хорошее (но преимущественно плохое, ведь хорошего было в разы меньше). Но прямо сейчас Хан Нуньен Сингх его партнер, так сложилось, они разделили близость, удовольствие и доверие. И Маккой не может равнодушно переступить через это, как переступил через свою сброшенную одежду. Он просто не такой человек. Хан открылся ему и отдался, и даже если сам он вдруг не придает значения подобным вещам — без разницы. Важно, что Леонард Маккой придает. Он, в конце концов, джентльмен старой закалки, и кое в чем его уже точно не переделаешь. Хан удержал его от падения в пустоту, вынес на руках из бури — и в этом ничуть не меньше правды, чем в крушении «Возмездия» или стрельбе по штаб-квартире Звездного флота. И потому их прощальный поцелуй до краев полон благодарности.