Птица

Потому что болью налито всё, и довольно страшною - из нее не свить ни стишка, ни бегства, ни куклы вуду; сколько ни иду, никак ее не откашляю, сколько ни реву, никак ее не избуду. Кроме боли, нет никакого иного опыта, ею задано все, она требует подчиниться. И поэтому я встаю на заре без ропота, я служу и молюсь, я прилежная ученица. В. Полозкова

Жизнь оставляет шрамы. Каждый день - еще один. Если не осталось, значит и день твой пока не закончен. Старший тренер спортивной школы САМБО-70 отделения “Хрустальный” проводит по такой знакомой отметинке на запястье. Шрамы с годами тоже бледнеют. Этот, которому скоро тридцать лет, зажил давно, ничем не беспокоит. Даже воспоминаниями о том, откуда появился. Хорошо быть двадцатилетним, наивным, бессмертным. Отбоялась, отплакала. И снова будто и не было ничего. Страшно было ровно день. Сейчас страшно постоянно. Страшно и безнадежно. От всего, а больше всего от безнадежных глаз детей. Этери Георгиевна многодетная женщина. У нее - от пяти и старше. И каждому обещаешь, что он будет выше всех, ярче всех, хотя бы ярче и выше себя самого. Этого ждешь. Этого требуешь. И они ждут. И требуют тоже. От себя. От тебя. От мира, который должен быть к ним справедлив хотя бы за их труд. За их боль. С детства. Никто не знает, на какой боли настаиваются победы спортсменов. Никто. Даже их тренеры только видят, но не знают. Даже их родители. Этери тоже не знает. И не хочет знать. Это знание ничего не изменит в ее голосе и манере. В ее усилии, в том насилии, через которое она проводит своих детей. Наблюдает, как у них появляются новые шрамы. На телах, на душах. Эти шрамы стекаются в узор победы и меняют ребенка навсегда. Никто не уходит из спорта таким, каким он был бы, не появись все эти шрамы и вся эта боль. Спорт меняет, учит, калечит. Как и любая жизнь. Просто раньше и быстрее. И предполагает дать результат, на который ты сможешь опереться. Слившись в тонкий нестираемый узор боли, их шрамы становятся птицами феникс, что выносят спортсменов на свет в самые темные времена. Нищие, в жутких условиях, голодные и злые порой, они приходят к великим победам. Что делать, когда побед не обещано? Зачем вырезать на душе свою птицу боли, если ей некуда будет лететь и неоткуда выносить тебя? Этери каждый день приходит на тренировки, чтобы смотреть, как из боли и шрамов прорисовываются контуры новых сильных птиц, сияющих над белым льдом сталью серебристых крыльев. Каждый вечер она молится, чтобы у этих птиц был курс и дорога, по которой они смогут лететь. Сейчас им лететь некуда. Их поймали, окружили металлической ржавой сеткой. И велели сидеть смирно. Ей говорят: там многим хуже, у многих птицы. Да, у многих птицы. Чьим-то чужим птицам, конечно, хуже. И она им желает только хорошего. Но ее птицы, вырезанные, вытравленные годами слез, боли, горечи поражений и соли обид - это ее, родное. У каждого из ее детей есть птица, которая ей дороже любой другой, за полет которой она отвечает, и она обещала, что птица сможет летать в то небо, что определит себе ее ребенок. Неба больше не было. Того, обещанного. И нового пока тоже - не было. А птицы - были. Кружили над стеклом белого льда, ударялись металлом лезвий о гладь, выбивая искры мороженой воды. И были новые шрамы, усложняющие узор оперения серебряных сильных птиц. И каждая из них была прекрасна, нова, способна в размахе крыла закрыть полнеба и осветить вторую половину. И всех посадили под замок. Мир делал вид, что этих птиц не существует. А они были, бились, рвались. Хотели выше звезд. Разве можно прикрыть солнце ладонью и жить в темноте? Ей казалось, что нельзя. А оказалось - можно, если считать, что солнце светит не с той стороны, с которой светить правильно по последнему указанию современных трендов. Хотелось обозлиться, как тогда, когда ей отказали все катки Москвы в работе. Сказать себе, что докажешь, что они все еще придут к тебе и будут оправдываться, почему тогда отказали. Увидят, как узорчатые крылья твоей птицы взмахнут над их головами, едва не задевая макушек и унесутся ввысь. Хотелось так же, а выходило… безысходно. Слишком мало времени. Слишком коротка жизнь в спорте. Сонина птичка давно должна была долететь до своего райского сада и склевать золотые яблочки. А у Сони ничего и новые узоры шрамов. И новая боль. А райский сад ей закрыли. Говорят, там и без вас, Софья Дмитриевна, хватает голодающих птах. Да и с яблоками нынче напряженка. Поживите на собственном жиру, может, еще пару шрамиков для сложного и красивого рисунка оперения заработаете, пока мы других откармливаем. Говорите, можете случайно шею свернуть и больше не летать? Ах, боже ты мой, горе-то какое! Нам жель, нам очень жаль! Но как бы в борьбе за яблочки вас не поранили. Вы уж лучше сами. Все сами. Мы вас, Софья Дмитриевна, бережем. Очень-очень. Чтоб изнахратились рвясь через прутья клетки, неугомонная вы птица! Миру не нужна красивая птица Соня, яркая птица Аделия. Мир с радостью забыл сильную птицу Аню и бесстрашную птицу Сашу. Миру понравилось клевать нежную птицу Камилу. Мир делает вид, что воробьев достаточно. Может, еще и чаек. А жар-птиц нет, не было и не будет. Приснилось вам. Последняя строчка дописана. Пост отправлен в соцсети. Можно отключить все оповещения. Сейчас ее научат, как родину любить. Тонкий, давно заживший шрамик на руке совсем не болит, выцвел почти до полной незаметности, сгладился. Лишь на ощупь, если знать, где провести пальцами, чувствуется. Не больно и не страшно. Шрамы, которые никто не видит не заживают, а поверх появляются новые и новые. Узор крыльев ее птицы становится все сложнее, все четче, все избыточнее. И пока никто не знает, хватит ли сил этим узорчатым крыльям в очередной раз поднять душу над темной бездной, пронести через ночь и вынырнуть на свету. И сколько из их серебряной и хрустальной стаи долетят до света вместе с ней? Сколько? Она этого не знает, но встает и служит их птицам, своей птице, и ждет помощи, хотя бы от бога, потому что больше не от кого, чтобы пронес ее и ее птенцов над бездной и приземлил мягко в изобильных садах радости.