Хоз.мыло.

В дверь резко и гулко постучали. Возможно, стук не был таким грубым и бесцеремонным, но в тишине и полной темноте, он был подобен выстрелу. Александр вздрогнул и резко сел, расплескивая холодную воду вокруг. По крайней мере, судя по звукам, та ударилась о холодные плиты на полу. Он ещё не научился ориентироваться в пространстве. — Ты сидишь в ванной уже грёбаный час. Вода остыла, выходи, — после долгой паузы, означавшей, что собеседник не намерен разговаривать, раздраженно кричит Михаил. Не Миша. Миша таким голосом только с подчиненными говорил, но не с Сашей. От этого по сгорбленной спине холодком бегут мурашки. Что ему нужно? Что им всем нужно от него? У него больше ничего нет. В ответ всё та же тишина, лишь капля, летящая из крана, служит ответом. Двадцатая уже. Московский тяжело вздыхает, потирая веки, скрывающие красные глаза. Под ними залегли большие синяки, но у бывшей столицы их сейчас явно больше. Как же с ним сложно. Как с ребёнком. Избалованный, напыщенный мнимой гордости, мальчишка. Его гордость — она как у Николая, такая же жалкая и мерзкая. Как грязь. Коротко стриженный блондин кривится от одного лишь напоминания о мертвом императоре, будто он — лишь мигрень, как и всё, что пытался построить Александр. — Я войду, — не просьба, не вопрос, а факт. Михаил давно уже решил, что считаться с мнением Саши — бессмысленная затея, в этом он похож на Николая… Теперь Саша во власти первопрестольной, ведь столице подчиняются и не перечат. И он не посмеет. Только вот… Миша учил быть Сашу мудрой столицей, что слушает других, иногда хладнокровной, но не безжалостной. Так почему же Петербург усвоил эти истины, но не его учитель? И он заходит по-хозяйски, раскрыв дверь нараспашку. Та глухо ударяется о стену, отчего Саша вздрагивает и его окутывает сквозняк. Он не оборачивается, продолжает сидеть в ванной, прижав колени к себе и положив лоб на них. Сил нет. Саша — ангел, и это доказывает, что на месте острых лопаток раньше были крылья, прежде Миша мог часами выводить узоры на них. А сейчас… Что толку со сломанных крыльев? Юноша продолжает сидеть. Ему некомфортно, жутко и страшно. Он чувствует на себе пристальный взгляд. Он беззащитен, слеп и обнажен, сил у него не больше, чем у новорожденного котёнка. Всё, что ему остаётся — молчать. Бояться и молчать. Таков же негласный девиз новой страны? — Как я и говорил — холодная, — проводит умозаключение Москва, опуская кисть в воду и небрежно отряхивая ее, так, что капли попадают на лицо Петрограда. Точно так же, как и капли крови его приближенных. Тишина. Лишь легкие начинают судорожно вздыматься, стараясь ухватить воздух. Саша боится, но старается держаться. Он сильнее сжимается. Ждёт. Воображение подкидывает столько ужасных идей, слишком много времени он провел под арестом. Если такое можно назвать гуманным словом "арест". Скорее: Избиения? Издевательства? Унижения? Пытки? Пожалуй, всё вместе. Но Михаил никогда не признает этого, ибо как в новой равной стране могут твориться такие ужасы. Конечно, не могут. Москва лишь равнодушно скользит по изуродованной коже, что больше не была мраморно-гладкой, — под стать статуям в летнем саду, — она грязная, исцарапанная чужими руками, и налита фиолетовыми гематомами. Некоторые оставил и сам Михаил. Кудрявые волосы грязными лианами спускаются с опущенной головы. Саша сейчас воистину божествен, как падший ангел, изгнанный из рая. Он страдает, но в этом и есть его красота. — Жалко выглядишь, — отводя алые глаза от своего некогда любимого, бросает Москва, будто говоря об уличной псине. Петроград в какой-то степени походил на неё сейчас, но только из-за нового имени и фамилии, о которых он пока не догадывается. — Ты собираешься мыться? Или я могу воду сливать? Мужчина закатывает глаза, глядя сверху вниз на юношу, как на пробегающую мимо крысу. Надоел. Ро… Невский не может определить эмоции в голосе — это жалость, отвращение, или всё сразу? Осталось ли что-то от их чувств? Хоть малая толика..? — Я… не знаю, где мыло, — очень уж тихо выдает Саша, становясь ощутимо меньше. Голос больной и хриплый, как и его обладатель. Квартиру эту Москве выдали недавно, в честь победы «мировой революции», поэтому Саша не знал, где банально лежит мыло. Он себя ощущал так, словно висит в кромешной тьме, полной летучих мышей, одно неверное движение — и тебя разорвут на мелкие кусочки, за сломанную вазу. — Блять, ты сидел тут ебаный час и не мог спросить, где мыло? — резко всплескивая руками, рычит хозяин квартиры, как дикий зверь. Саша лишь больше вжимает голову в шею. Ждёт удара. За пару дней в Москве он уже усвоил ещё одну истину от бывшего учителя, что лучше не надеяться больше на Мишу. Рядом с ним Саша не чувствовал себя больше защищенным. Он больше рядом ни с кем не чувствовал безопасность. Вэйно — изменник. Даже другие города отвернулись от престола после «кровавого воскресенья». Ведь убивать своих горожан — это считается высшим предательством. Но Саша никогда не отдавал приказов о расстреле. Они все. Предатели. Никто не пощадил, ни его, ни его род. А Костя? Самый близкий друг… Тоже. Михаил… И говорить нечего. Участвовать в заговоре, отдать приказ о расстреле его семьи и его аресте? Мог ли Миша так поступить? Если по приезду в новую столицу Александр сомневался, то сейчас он уверен. Мог. Ещё как мог. Точно так же, как и ударить его собственной рукой. И не раз. Господи! Саша дергается, врезаясь спиной в холодный чугун, смотрит испуганно серыми глазами мимо Михаила, сжимается. Москва хватает тонкое запястье и дергает на себя. Такое простое действие отзывается бешеным ритмом в грудной клетке. Его тянут на себя, и в тонкую руку вкладывают что-то прямоугольное и склизкое. Мыло. Юноша подносит его к носу. Судя по запаху, хозяйственное, оно грубое и штампованное, как всё в новом государстве. Как в Михаиле. Он незаметно морщится. И ждёт. Чего? Он и сам не знает. Калека, едва держащий из-за дрожи в руках кусок мыла, не понимает — что ему делать дальше? Он, как маленький ребёнок, должен учиться всему с самого начала. Как включать воду, где холодная и горячая. Как промывать отросшие волосы. Он нехотя начинает медленно мылить кусочек. — Заебал. Дай сюда, — Москва не выдерживает и выхватывает из рук «находку всех хозяюшек страны», начиная усердно мылить ее в руках. — Надо смыть с тебя эту имперскую грязь. Она тебя не красит, — зло шипит, зачерпывая ковшом холодную воду. — Гадко смотреть, в кого ты превратился, — опрокидывая воду на грязные кудри брезгливо шепчет Михаил. Наверное, чтобы Саша не услышал. Но как человек, что ориентируется на звук, в тишине может не услышать шепот рядом со своей макушкой? Он хотел, чтобы Невский это слышал. Он это услышал. Плечи тихо дрогнули. — Ты че, ревешь? Саша представляет, как на его губах вытягивается издевательская усмешка. Он не должен был видеть его слёз. Нельзя. Больше нельзя перед Михаилом показывать слёз. Миша был единственным, кто видел, как Саша стоял на коленях у его кровати после пожара, и плакал, уткнувшись лицом в его ноги. Саша тогда много извинялся и не смел вставать, пока не увидел у самого Миши слёзы на глазах. Он встал, чтобы утереть их. Они любили друг друга… Вернее Миша любил, Саша же не прекратил. — Н…Нет… — резко утирая с щек горячие дорожки, перемешанные с холодной водой, хрипит парень. Судорожный вдох обрывают на полуслове. Михаил железной хваткой зачерпывает копну Сашиных волос, и дергает на себя, заставляя посмотреть пустым взглядом на него. Саша не видит, но чувствует спертое дыхание у своего лица. Алкоголь? Ну конечно. Для него это стало уже обыденным. Начинает тошнить, но отвернуться он не смеет — хуже будет. — Нет, ты ревешь. Как подзаборная шлюха, которой не досталось медяка, — с садисткой издевкой унижает, улыбаясь. Он так даже врагам не улыбался. Это ненависть, смешанная с остатками любви. Она мерзкая и терпкая. Саша, кажется, перестает дышать. Что с ним сделают на этот раз? Сердце уже не ноет. Оно расколото, а Москва ходит по нему солдатскими сапогами и топчет, не слышит хруст, или предпочитает не замечать. А вокруг тихонько растекается лужа любви, пропитывая холодные плиты. — Но ничего, я смою с тебя эту спесь и грязь. Надменный ублюдок. — Сначала с себя — кровь, — шипит Романов сквозь зубы. А Саша внутри умоляет себя извиниться. Но он молчит, смотря пустым взглядом перед собой. Боже, Москва его убьет. Хоть и города не умирают. Он убьет остатки того теплого. Убьет их бессонные ночи, проведенные бок о бок, те нежные письма в разлуке, тот взгляд, которым Миша смотрел на него украдкой на балах, Саша уже не может вспомнить тех голубых глаз. Он не может вспомнить, что было вчера, но саднящие конечности подкидывают идей. Столица даже немного теряется, но губы быстро трогает кривая усмешка: — Видно, тебе стоит вымыть и рот с мылом. И топит. Как мальчишка — котёнка в ведре. С силой бьет о чугунное дно. Дух выбивает вместе с воздухом. Саша вслепую шарит, пытается расцепить хватку, но куда уж там. Бьет по руке, хватается за бортики, за что получает ещё одну встречу затылка с дном. Саша пытается кричать, молить, вырываться, выплескивает воду на Москву, на пол, на что тот матерится и сильнее вдавливает в дно. Зрелище, достойное Колизея. Жестокое и бесчеловечное. Даже перед своими «тюремщиками» Александр держал лицо, но не перед Мишей. Саша чувствует, как реальность начинает уноситься от него, всё дальше и дальше, пока руки не начинают слабеть и падать вместе с хозяином на дно. Москва ведь умел отправлять людей на самое дно, чтобы они почувствовали все ошметки мира в этой выгребной яме. Видно, пришло и время Саши почувствовать вкус настоящей жизни. С утра Саша проснется со вкусом мыла во рту, но он не будет помнить ничего. Психика решит вспомнить тот день, когда, много десятилетий спустя, Миша осторожно постучит в ванную питерской квартирки и спросит: — Саш, можно? Ты забыл полотенце.