Когда прилетит комета

      Это тяжёлое чувство в груди, когда ты одинок, пуст и никому не нужен…       Она чувствовала себя одинокой в этом времени и пустой в его кончающемся танце. Никто не понял бы её переживаний, ибо их невозможно описать.       Лучик слушала это чувство, как некогда свиристелей и соловьев, и впитывала каждую воющую нотку. Они стегали по ногам, как ремень, гнали во весь опор. Время. Какой странный ресурс! Он сначала кажется бесконечным, и ты никуда не торопишься, но когда тебе говорят: «Время кончается» — ты начинаешь его ценить. Оно ценнее золота и серебра, ценнее здоровья и собственных нужд.       Лучик была уверена, что она вернётся в Песчаное королевство без лап, без крыльев и с вырванными кишками. Она ворвётся во дворец, живя лишь стремлением увидеть маму и папу. Она будет заставлять дышать своё пробитое лёгкое и биться давно мертвое сердце. Но вернётся. И попрощается. Время заставляет думать, что ты не важен, и ты поддаешься. Ведь нет ничего важнее семьи, любимых и друзей. Только время, которое хлыстом рвёт плоть на твоей спине и дышит в затылок, повторяя: «Я уже близко. Ещё ближе. Ещё».       — Скорее! — Жар перемахнул через валун, гладкий и скользкий от воды, которая текла в этом туннеле. — Мы совсем близко!       Кайра сиганула за ним, Анемона, не медля ни секунды, оцарапала бока в скалящемся острыми краями проходе, взобралась на этот валун и с хлопаньем упала в ревущую реку. Лучик была последней, и вода затопила её глотку и взорвалась холодным пламенем между рёбрами, но принцесса не остановилась. Она шла наперекор стремительному течению.       Затем, в вышине, где все было черно, только виднелись в ореоле фосфоресцирующего бледно-голубого мха сталактиты, как на кончике фитиля вспыхнуло рассветное зарево.       Дыхание песчаной принцессы перехватило. Слёзы родились под веками. Она не понимала, почему Жар, этот задиристый небесный, помогает им, но благодарила луны за то, что послали им его. Она видела и знала — Жар на их стороне и он разделяет их ужас. Лучик жалела его. А ещё, подхваченная ветром грядущих перемен, нашла в себе готовность помочь ему, чего бы тот ни хотел. Она вернёт его к семье, если он бежит ради этого, и купит ему любую еду, какую он захотел бы попробовать в последний день.       — Свет! Свет!       Никто не знал об этом проходе, кроме Жара. Жар сказал, однажды его ему показал Мракокрад, великий дракомант. Но дракомантия это сказка, возразила Анемона. Тот зашипел и язвительно ответил: только Мракокрад не сказка, глупая морская! Лучик верила, что нет на свете магии, так ей с первых дней жизни внушали королева Тёрн и её муж, Искр. Однако сейчас вершилась магия. Они бежали на свободу, когда казалось — надежда потеряна. Спасибо, Мракокрад! Возможно, мне немного соврали, чтобы не пугать, подумала Лучик, но ты в самом деле дракомант. И сейчас, умерев, творишь волшебство лапами Жара.       Пахло дымом, будто здесь недавно что-то подожгли, и везде валялись обугленные и оплавленные куски камня.       — Крылья! — решительный блеск в его глазах был выразительнее приказного крика. Они одновременно расправили крылья и вскочили на каменную гряду. Она терялась своими неживыми корнями во тьме, откуда стремились вырваться драконята, и уходила к клочку алого неба. Лучик подпрыгнула, содрав с мягкой лапки кожу, и взмыла над землей.       И они вырвались из тьмы во свет.       «Прости, Солнышко, — подумала Лучик, не веря, что совершила. — Но так нужно… так нужно».       Четыре точки удалялись от Яшмовой горы. Три малюсенькие, меньше самых далёких звёзд, точки. Пиррия выросла перед ними, обрела плоть, ширь, длину. Она дыхнула на них летним знойным воздухом и заботливо обняла рыжими облаками. Пиррия… вот был узкий, темный, мокрый туннель, а вот — Пиррия, необъятная, огромная и такая нужная, такая, такая значительная по сравнению с ними!       Сложно было описать это чувство, кроме как словом «радость».       «Я люблю тебя, Солнышко. Но ты ошиблась».       Они полетели, чтобы просить драконов жить, а не существовать, ведь у них не осталось на существование времени.

***

      Завтра.       Цунами думала об этом «завтра», вертя в лапах так и эдак свиток, переданный Ореолой через Солнышко. На нем стояла королевская печать — капля дождя, в которую собрали звезды, будто осыпавшиеся с крыльев ночных драконов.       Все рушилось. Она может никогда не увидеть ни Ореолу, ни Коралл, ни Шквала, никого. Так скажи мне, синекрылая принцесса, от чего ты так боишься и так страдаешь?       Завтра.       Цунами расколола печать, развернула свиток, но на написанное не взглянула. Как бы она ни напрягала зрение, она не могла прочитать, чем же Ореола ответила. Взгляд её затуманился. Она вдруг поняла, что думала совсем не о своих сердечных делах, а о своей жизни в целом и как страшно ждать её скорого завершения. Что бы она ни говорила, как бы ни врала себе.       Однако Цунами была не из тех, кто начинает плакать, когда не знает, как быть. Она свернула пергамент, кинула на стол, подошла к стене и со всей силы ударила. Потом ещё. И ещё. И ещё. Костяшки её пронзала боль острее пик и горячее жерла вулкана. Она била, потому что бить было некого, била от того, что ей приходится бить, иначе сорвётся она по другому. Каждый удар распылял гнев в груди, где когда-то билось сердце, уверенное в крепости мира вокруг. Но срок кончался, и все рухнуло.       Яшмовая гора стонала, снедаемая болезнью, и теперь её зараза просочилась в остальную Пиррию. Они проиграли. Она проиграла.       И Цунами закричала.

***

      — Вчерашний взрыв все испортил.       Когда взошло солнце, Потрошитель отчитывался перед Глином. Беда и Карапакс, Солнышко и Вещунья, Звездокрыл, Кинкажу, Луновзора, Холод и Вихрь. Кажется, здесь были все!       Потрошитель прокашлялся.       — Четверо сбежали на закате, через десять минут после того, как рвануло. Мы нашли их следы в туннеле. Сам туннель мы нашли лишь через час. Его не было на вашей карте, — затем он посмотрел на Цунами, чьи красные глаза напоминали лужи крови с выросшими в них чёрными островками зрачков. — Мне жаль. Я отправил двадцать баламутов в погоню. Они не вернулись и вряд ли нужно, чтобы они возвращались. Куда бы беглецы ни направлялись, они уже на месте.       — Мне час назад пришло письмо от мамы, — Солнышко говорила тихо-тихо, точно сидела на похоронах. — Посыльный чуть не умер, пока летел. Она все знает, Цунами. И все Песчаное королевство в панике.       — И Морское. И Небесное.       — Думаю, не пройдёт и дня, когда вся Пиррия будет знать о комете, — подытожил Потрошитель. — Держать нас здесь бессмысленно, как и учеников. Пусть возвращаются домой. Пусть…       Беда топнула лапой.       — Я понимаю, чуток поздновато, тем более с такими вот утечками, — заговорила она. — Но у нас есть Карапакс! Он может объяснить, что к чему, и успокоить драконов! Давайте разнесем, знаете, почтальонов, много почтальонов, с письмом от Карапакса, и он развеет страхи пиррийцев! Карапакс, что думаешь?       — Звучит, как бред, — не дал ему ответит Звездокрыл. — Понимаешь ли, это как надеется, что перышко, выпавшее из птичьего хвоста, ляжет на воду, проплывёт по реке и окажется точненько там, где тебе нужно.       — Но можно попытаться. Других идей все равно нет, верно? — заметил Вихрь.       Потрошитель невесело улыбнулся. Ах, эта детская драконья наивность! Когда же они, эти проклятые драконята судьбы, избавятся от неё? Он подумал об Ореоле, которая, сняв с себя непробиваемый королевский панцирь, позволила себе расплакаться, да так громко, что Потрошитель её даже сквозь дождь услышал. Подумал и о яйце, которое снесла Вещунья, стоило только сумеркам посветлеть. Он ненавидел себя, ненавидел то, что ему смешно, ненавидел эту комету!       Ночь была бурной и утро ни чем не отличалось, разве что учителя постарели на несколько лет и стали мертвыми, прозрачными тенями самих себя. Потрошитель жалел их. Он даже винил себя за ранее сказанные слова о том, как хочет умереть. То не было ложью, он правда этого хотел и ждал своей кончины. Но он не хотел, чтобы эта кончина захватила и всех остальных.       — Цунами, куда ты?!       Испытывая дежавю, Потрошитель хмыкнул. Как виденная в пророческом сне, эта сцена, когда Цунами встаёт из-за стола и тихо уходит, не говоря ни слова, впечаталась в сознание, ослепила и обратила все его внимание. Цунами уходила сотни раз и только один. Она хлопнула дверью, отсекая себя от голосов друзей. Все кончено. Она сломалась.       Потрошитель ощутил мрачное удовлетворение. Он не злорадствовал. Это другое — тихо радоваться, принимая, как должное, что кто-то, пусть и не понимая этого, принял твою точку зрения. Неотвратимое, простите за тавтологию, неотвратимо, значит, глупо даже пытаться. Это не пёрышко, отданное на волю судьбы, это слепая вера в то, что море высохнет.       Вещунья всхлипнула. Созданная Цунами трещина пробежала и по ней, нерушимой с первого взгляда уверенности Вещуньи. Она обняла Звездокрыла, который застыл на месте и прислушивался, повернув морду к двери.       — Наше дитя…       Солнышко обречено уронила голову на лапы.       — Эй! — Кинкажу вскочила на стол, размахивая длинным и хлестким, как бич, хвостом. — Хватит ныть! Беда, Вихрь, сделайте что-нибудь!       Карапакс прыснул.       — Зря ты привела меня, Беда, — сказал он. — Я вам не помогу, если вы сами помочь себе не в силах!       Только Холода ещё не затронула трещина. Пока что. Потрошитель видел, ей немного осталось. Минута другая, он сломается. Или час. Несколько часов. Почти день. И в миг, когда комета врежется в Пиррию, трещина настигнет Холода, и он сломается, прямо как Цунами, не дрогнув лицом, но душой.       Потрошитель отпил из кружки, на дне которой ещё плескался сидр, и наконец сказал:       — Поздно, братцы. Поздно. Мне вас жаль.

***

      Совет королев должен был состояться первого сентября, прямо перед Днём Золотых Листьев. Там бы оно в сотый раз непонятно зачем и не известно для кого обмусолили тему однополых браков, ой, извините, извращений. Однополых, богомерзких извращений. Вот и все, за что Цунами благодарила комету — та прилетит и раздавит яростных гомофобов, которым палец в рот не клади, дай заглянуть в чужую постель. Не станет её матери, Коралл, и Глетчер, и Рубин, молодой и радикально настроенной — прямо как Коралл, только она старая.       Поздно. Они не успеют нанести новый, сокрушительный удар. Они не рассмотрят закон о введение смертной казни за отношения со своим полом и не потушат те последние едва тёплые угли свободы. Они умрут вместе со всей Пиррией, ненавидящей таких, как Цунами. Раз так, и правил больше нет. А раз правил больше нет, нужно лететь, пока не откажут крылья, к любви всей своей жизни, перестать прятаться и сказать все, что хотела, сделать все, что хотела.       И почему ей так трудно думать об этом?       — Цу! — Глин затормозил на выжженной солнцем пыльной земле. Яшмовая гора блестела и переливалась за его спиной, такая же великолепная, как в первый раз, когда драконята судьбы увидели её. Цунами обернулась к нему, и Глин храбро встретил её взгляд. — Хватит бегать. Прошу. Давай поговорим.       — Не о чем говорить, — она одернула крыло, которое он было хотел стиснуть в когтях, чтобы удержать подругу. — Все кончено.       — Нет! — Глин взвыл и схватился за голову. — Три луны, ещё не все! Обещаю, мы выдержим это! Просто… — он глянул на неё между растопыренными пальцами. — О, сестра моя, прошу… давай. Мы же с тобой! Я с тобой!       — Ты понимаешь лишь половину проблемы, — она ткнула когтем в его грудь и зло ощетинилась.       Это был гнев голодного на сытого и жажда справедливости, которой она никогда уже не получит. Тайная свадьба? Что это за свадьба, если она тайная и неофициальная? Что это за брак такой непризнанный? А отношения! Какие это отношения, когда вы прячетесь, точно тараканы, и тихо трахаетесь, боясь, что вас увидят и осудят за любовь? Когда ты не можешь подарить цветы нормально и легко? Нет, тебе нужно тайно пробраться в её окно и шепотом произнести: «Это тебе, если кто спросит, откуда — скажи, что это мой друг прислал, мол, ты ему нравишься»? Цунами не знала.       Она сравнивала свою любовь с любовью Глина, видела и чувствовала их, как два камня: одинаковые по весу, по структуре, даже по цвету, и все равно — разные! Не может ведь быть два одинаковых камня, только один имеет право на существование, а второй пусть летит в воду и тонет. Ему здесь не место, он другой, другой в чем-то едва уловимом.       Рыдание клокотало в горле.       — Ты нормален. И знаешь, за что умрешь. А я нет, я не знаю, не понимаю, но хочу понять. Единственное мне доступное знание — я умру, клейменная извращенкой и застыженная, загнанная в угол лишь за факт своей любви.       Глин молчал.       — Сколько нам осталось? — вскричала она. — Сколько, Глин? Сегодня вечером всего этого не станет. Не станет тебя, Беды, ваших детей и вашего дома! Так беги, потому что тебя ждут, а я как-нибудь сама в себе разберусь!       «Я умру без жены, без детей и без дома, можешь порадоваться, скотина».       Глупо и мерзко было срываться на него, ведь не он виноват в том, что, когда прилетит комета, Цунами умрет, и не он сделал так, чтобы Цунами умерла, толком не узнав, каково это — жить свободно, не таясь. И Глин, самый добрый дракон из живущих, не стал бы радоваться и ненавидеть. Он не скотина, скотина это Цунами, которой легче найти виноватого, нежели смириться и принять свою жизнь. Жизнь это огромное прошлое, мгновенное настоящее и несуществующее будущее. И жизнь невозможно повернуть вспять. Она уже случилась, и все тут. Значит, принять — это необходимость.       — Почему ты не уходишь? — голос сел и превратился во старческое сипение. Глин взял её лапу в свою и произнёс твёрдым голосом:       — Вот я стою тут и думаю: правда, почему я не ухожу, что я сделаю здесь? Ведь я боюсь не успеть к семье, боюсь, что трачу своё последнее время зря. Я трачу его, стоя здесь или находясь в Яшмовой горе, но не в кругу семьи. Но Беда научила меня верить в невозможное. Она готова на все, чтобы спасти меня и наших детей, а я должен оставаться сильным. И я верю, что каждое мгновение потрачено не зря, ведь ты достойна этих мгновений, как Звездокрыл, Солнышко, Ореола и мои ученики.       Он перевёл дыхание, и Цунами застыла, заворожённая его словами, в ожидании.       — Я вижу свет во тьме, так она сказала. Я должен продолжать видеть. Ведь, если я прекращу, это буду уже не я. Это мой долг, — Глин облизнул высохшие губы. — А где твой долг? Где твои жертвы?       …и ничего не осталось. Ни слов оправдания, ни слов обвинений. Буря в Цунами билась, ревела, извиваясь и ища высвобождение. Она ломала кости и рвала мышцы. Цунами не давала ей выхода, как сегодня ночью, а запечатала в себе, надеясь, что без свободы буря успокоится. Глин был здесь, с ней. Можно сказать, он жертвовал собой ради неё.       Цунами ощупала шрам, оставленный матерью на её сердце, и мысленно одернула лапу. Он продолжал гореть, точно внутри этого шрама разверзлись Врата ада, и гноился. Второй, который подарила себе Цунами, когда отказала Ореоле в женитьбе и лишила себя возможности создать хоть какую-нибудь семью, раскрылся, и вся грязь наконец вышла из него.       — Лети, иначе я себя не прощу, — взмолилась она.       Глин изобразил на измученном лице улыбку.       — Мы справимся, — повторил он своё обещание. — Не знаю как, но справимся. И… Цунами!       Шатаясь, точно её с лап сбивали все зимние ветра, Цунами расправила лазурные, увитые светящимся королевским узором крылья, и обернулась.       — Ты нормальная. Не слушай тех, кто говорит иначе.       Она не верила ему, но от его слов — именно от него, названного брата и Хранителя, — тепло разлилось по венам и облегчило боль. Совсем чуть-чуть. Все кончено. Сломанные вещи выплыли на поверхность, уродцы перестали прятаться. Комета убьёт всех, даже самых правильных самок, любящих самцов, королев, чей срок правления вечен и заключён в их стальной хватке, нерушимые крепости и самые высокие могучие горы.       «Может, я и нормальная. Но это не изменит мнения тех, кто считает по-другому. И они выше меня. Они думают, им виднее: больная я или нет, правильно ли то, что чувствует мое сердце и сердцем ли я чувствую или только дыркой под хвостом».       Улетая, Цунами поняла: она приняла свою смерть и примет боль, с которой умрет. Просто нужно время, а оно, благо, ещё было. Крохотное по сравнению с тысячелетиями после Пожара и миллиардами, начиная от первых дней планеты, однако существам вроде Цунами, недолговечным и хрупким, хватало и этого. Время… время жить ещё было!

***

      Карапакс не думал, что он, Беда, Холод и Луновзора когда-нибудь соберутся все вместе ради настолько абсурдной цели, как написание шести сотен писем за два часа и скорейшей отправки их по всей Пиррии: два ночным и радужным, сто девяносто восемь морским, как самому большому племени, остальные — земляным, ледяным, небесным и песчаным. Это была идея Кинкажу. Она считала, что этого хватит. И не она, разумеется, писала их, нет. Кинкажу и Вихрь продолжали держать оборону, потому что, опять же, Кинкажу считала, будто они смогут остановить покидающих академию учеников.       Карапакс им все объяснил, пускай и считал себя последним лгуном, и не увидел результатов. Если честно, он никогда не жил в условиях скорого апокалипсиса и понятия не имел, как себя вести. А все, что ему приходило в голову — плюнуть на тонкости, нюансы и сложности да запить своё горе смертельной дозой алкоголя.       «Он здесь, в тебе, моем друге, который не спасёт Пиррию, но даст ей умереть безболезненно», — сказала Беда о нем. Он её смысл, и он её не подведёт. Карапакс трясся, как при лихорадке, и мысли беспорядочно блуждали, сменяя друг друга, как цвета в калейдоскопе, разветвлялись и рвались на волокна. Он не мог сосредоточиться. Он чувствовал себя наполненным до краев хрустальным кубком.       Он боялся, не зная, какой на самом деле храбрый. Но об этом знаю я, странник из других миров, и я люблю его. Карапакс, будучи сломленным, нашёл силы, чтобы починить кого-то другого. Он тратил часы, минуты, секунды, чтобы погрузить в предсмертной сон неизлечимо больного.       — Уже восемьдесят! — восхитился Вихрь, забежавший ненадолго. — Вы такие молодцы!       — Прибереги слова на потом, — Холод даже не отвлёкся от работы. — Впереди ещё пятьсот с лишним.       «Мы не успеем», — пронеслось в голове, и морской ускорился.       На часах час дня. Дождливо, пасмурно, совсем не как он предсказывал. Грядущая осень просачивалась в камень Яшмовой горы, щекотала чешую и колола своими ледяными когтями плоть под нею. Карапакс трясся. Несмотря на свои горячие лапы и огненные крылья, Беда сейчас помогала Луновзоре метким, сильным словом и не могла согреть своего друга.       Карапакс выпрямил спину. Не замечая никого вокруг, он вылетел на балкон и застыл. Средь серого, затянутого облаками полотна появился разлом, и из него выглянула звезда — как глаз из-под поднявшегося века. Яркая, желтая, что невозможно смотреть. На мгновение солнце взорвалось вспышкой алого и синего и ослепило Карапакса. Когда слепота прошла, облака напоминали горный хребет, усеянный шипами, а над ними, поднимаясь все выше и выше, разливалась река света.       Он смотрел на этот мир и не мог поверить в то, каким видел его будущее. Вот ели топорщатся тёмными иглами на холме, плавно перетекающем во владения небесных драконов, вот в высокогорье белеют шапки мягкого снега, издалека похожего на сладкую вату, вот тают в тумане болота, владения земляных драконов. Повсюду, куда ни посмотри, кипела жизнь.       Дюнные пики, дымящиеся миражом оранжевые барханы — пейзаж Песчаного королевства. Небесное королевство — точно скомканное, вымазанное в красках одеяло. Раскинувшийся на лугу городишко, над которым поднимался дым из труб и проносилось эхо лошадей и овец — провинция Радужно-ночного королевства. Морское королевство — бескрайняя сапфирово-изумрудная призма, обнимающая материк, пенилось и возбужденно подымалось, когда его белые пальцы касались скалистых берегов.       — Прошу тебя… — он понял, что плачет. И воззвал к Пиррии: — Не умирай.       Он любил свою прародительницу и больше не верил в судьбу, которую ей уготовила гостья из далёкого космоса. Тогда Карапакс уставился в небо. Тучи. Но солнце ещё слишком высоко. И как он увидит комету, прилетит ли та вообще?       В животе стало тяжело и мерзко, будто в кишках поселилось гнездо жирных червей.       — Эй, балбес, — тьма всколыхнулась. Беда вылетела к нему из сумрачной пещеры, как рыжая искорка, отскочившая от костра, и, обжигая камень, приземлилась рядышком. — Ты чего это от работы отлыниваешь?       — Вовсе нет. Разве что ненадолго отлучился, — ответил Карапакс и посмотрел на подругу. — Я ищу причины.       — Причины чего?       — Всего этого.       Она весело фыркнула и было хотела дружески толкнуть его, но вовремя остановилась.       — Опять философствуем!       Ком встал в горле, когда солнца луч лизнул её чешую цвета осенних листьев. Она всегда казалась Карапаксу красивой, а он гнал эти мысли прочь. Ведь они друзья, и он, одинокий принц Морского королевства, боялся потерять свою лучшую подругу. В этот раз изменение случилось в самом сердце дракона, и он сказал, окружённый светом, утром и летом:       — Если бы я был дракомантом, то исправил эту несправедливость.       Она поняла, о чем он, и криво улыбнулась.       — Наверное, мне должно быть приятно.       — Я имел в виду… — Карапакс смутился. — Я бы хотел дать тебе дотронуться до себя. Мы давно знакомы, и весь этот срок я думал, каково это — держать тебя за лапу или касаться крылом крыла.       И Беда улыбнулась, теперь растроганно.       — Она прекрасна и без этого, — Глин стал третьим драконом, усевшимся на этом пласте камня. Он бросил на жену влюблённый взгляд, и та ткнула носом в его щеку.       Карапакс сделал вид, будто ему не больно. Ведь это глупо — страдать от мимолетной симпатии, чувству момента. Он выдохнул, нашёл ещё капельку мужества и пожал Глину лапу.       — Возвращаюсь к работе, — сказал Карапакс.       — Отлично, — основатель академии хлопнул его по плечу. Он выглядел измотанным. Голос надтреснутый, в глазах читалась усталость. — Нужно попытаться. А я… — тяжёлый вздох. Карапаксу показалось, что Глин сейчас упадёт на него, и морской испугался: неужели он настолько напуган, что умрет на месте? — Ох, Беда!       — Да? — её синие глаза, казалось, стали ещё насыщенней от любви.       — Полетим домой. Мы нужны нашим детям. Мы уже… достаточно задержались, — и снова он посмотрел на Карапакса с надеждой. — Вы справитесь без меня?       «Ты сделал достаточно, босс».       Я вам не помогу, если вы сами помочь себе не в силах!       — Разумеется. Летите.